В письме Джейми благодарил Мэриен за Ванкувер. Ему лучше, пытался убедить он ее, темные чары дома Уоллеса спали. Выражал горькое сожаление по поводу того, как низко пал, в каком состоянии она его нашла. «Я дошел до того, что перестал понимать положение вещей». Джейми познакомился с группой местных художников из клуба «Щетина кабана», названного так, поскольку из кабаньей шерсти изготавливают некоторые кисти. Художники взяли несколько его картин на свою выставку, и одна продалась, не задорого. На выходных рисует портреты в городских парках, как в Сиэтле, а еще нашел работу на складе произведений искусства, а еще поместил объявление в газете, что дает уроки рисования. «Единственная ложка дегтя в бочке меда: ничего не знаю о тебе, не знаю, как ты». И, добавлял Джейми, они с Джеральдиной стали хорошими друзьями.
На самом деле Джейми влюблен. Точнее, не совсем. Он хочет быть влюблен, поскольку, вне всяких сомнений, охвачен страстью, а не любить первую женщину, с которой спит, для него оскорбительно, невежливо и даже непорядочно. Да и почему же не любить мягкое, податливое тело, которое ему позволено трогать руками, губами, лежать на нем, вторгаться в него? Почему не любить хорошую женщину, которая живет в этом теле, которая исключительно силой плоти наконец-то потеснила Сару Фэи из средоточия его мыслей? Нет причин не любить Джеральдину, и все-таки он ее не любит. Не вполне. Он, однако, привязан к ней и всякий раз, когда не находится в ее постели, испытывает острое желание туда вернуться.
В Миссуле, когда он «перестал понимать положение вещей», его мучило, что жизнь Сары Фэи продолжается без него, что она поступит в Вашингтонский университет, познакомится с юношей, выйдет за него замуж и будет жить так, как и жила бы, если бы он никогда не встретился на ее пути. В постели с Джеральдиной он испытывает смутное чувство победы, как будто в любви с другой женщиной получает некую абстрактную компенсацию. Но такое чувство еще более непорядочно, чем отсутствие любви, и Джейми пытается избавиться от него.
А Сару нужно забыть.
Джеральдина уверяет, ей тридцать, и он, наверное, верит. Что-то около того. Дом она получила в наследство от матери. Помимо Джейми, у нее три постояльца: пожилой учитель на пенсии, молодой человек, обучающийся на портного, и незамужняя женщина примерно возраста Джеральдины, работающая в какой-то конторе и всегда заговорщически подмигивающая Джейми. Он начинает осознавать свою привлекательность в глазах женщин. «Ты просто большой глоток воды», – сказала ему одна покупательница в рабочем комбинезоне, забиравшая крупный заказ – глину – со склада, где он работал, а когда Джейми спросил, что это значит, ответила: «В жаркий летний день самое оно». Позже он увидел ее на лекции, организованной клубом «Щетина кабана», заговорил. Ее звали Джудит Уэкслер. Скульптор.
Порой его тревожит, что Джеральдина, похоже, не всегда помнит, сколько ему лет – еще нет девятнадцати. А когда замечает в ее заботливых хлопотах материнские нотки, его тревожит, что она считает его всего-навсего ребенком.
Однако, рассуждает он, некоторое неудобство может быть частью любви.
Дорогой Джейми!
Пишу тебе из желтой осиновой рощи, куда пришла погулять, не имея ни намерения, ни ожиданий кого-либо встретить, вообще-то с целью побыть одна, и вдруг является Калеб собственной персоной. Он выследил меня тайком, как выслеживает лосей, но любезно не пристрелил. Мне нечего рассказывать, я живу хорошо. Баркли не дает мне летать, но я надеюсь, все изменится. Я должна надеяться. В любом случае, пожалуйста, не беспокойся за меня. Ты говорил с Уоллесом? Я говорила, и кажется, он в порядке. Рада, что ты не последовал за ним к врачу в Денвер. Полагаю, возможно начать все заново.
Пожалуйста, пиши, даже если мои ответы будут такими же безжизненными, как этот. Я сейчас не вполне в себе.
Год тридцать третий
Сорвиголова Элинор Смит, подростком летавшая под нью-йоркскими мостами, в возрасте двадцати двух лет выходит замуж, оставляет авиацию и сходит со сцены. (То есть не летает до смерти мужа, последовавшей в 1956 году. Свой последний полет она совершит в 2001 году, в возрасте восьмидесяти девяти лет, за девять лет до смерти.)
У Уайли Поста один глаз и «Локхид Вега» по имени «Уинни Мэй». Он совершает кругосветный полет – один, он первый, кто совершает его один, – с одиннадцатью посадками за неполные восемь дней. Маршрут проложен по северу: Нью-Йорк, Берлин, Москва, ряд слякотных городов Сибири и Аляски, Эдмонтон, опять Нью-Йорк, географически – малый круг, хотя, несомненно, большой. На стороне Поста два нововведения: новехонький радиокомпас и зачаточный автопилот «Сперри». Чтобы не сбиться с маршрута, летчик может ориентироваться по радиосигналам, чуть поспать в кабине. Тем не менее он страшно устал.
Эми Джонсон и ее муж Джим Моллисон летят на запад над Северной Атлантикой навстречу довлеющим ветрам, имея целью Нью-Йорк. Падают в Коннектикуте, но выживают. (В 1941 году, в плохих погодных условиях перегоняя учебный самолет на авиабазу королевских ВВС в Кидлингтон, Эми, тридцати семи лет, заблудится, прыгнет с парашютом над ледяным устьем Темзы и то ли утонет, то ли ее затянет лопастной винт лодки, которая пытается ее же спасти. Тело так и не найдут.)
Английский летчик Билл Ланкастер, пытаясь побить рекорд Эми, поставленный ей во время полета в Южную Африку, терпит крушение в Сахаре. Разбившийся аэроплан и сухой коричневый сверток тела, нетронутые, ненайденные, пролежат на голом песке до 1962 года. Каждый день вращающаяся Земля поднимает его навстречу заре. В других краях мир будет разрушать себя, затем отстраиваться заново.
Гитлер запугиваниями, сделками прокладывает себе путь в канцлеры. Когда он говорит речи, голова у него откидывается назад, как будто собственные слова бьют в челюсть.
Согласно Версальскому договору, Германии навсегда запрещено иметь военно-воздушные силы, но немецкие пилоты тайком обучаются в Советском Союзе. (Не лучшее решение Сталина – именно такая помощь.) Другие проходят обучение под прозрачным прикрытием гражданских спортивных клубов. Свежий альпийский воздух поднимает на планерах крепких молодых арийцев.
Люди строят все больше самолетов, других летательных аппаратов. Дирижаблей. Автожиров. Гидросамолетов. Люди ставят и бьют рекорды дальности, скорости, продолжительности, высоты. (Мэриен мало что известно, в Бэннокберне она редко видит газеты.)
Появляется больше воздушных линий. «Боинг-247» компании «Юнайтед Эйрлайнз» взрывается над Индианой. Первый взрыв пассажирского самолета. Никто никогда не узнает, кто его взорвал и зачем.
Мэриен заполняет огромная пустота. Еще никогда не жила она в такой праздности. Она ни о чем не мечтает, ни к чему не стремится. Изредка появляется Калеб, находит ее на ранчо, пугает, принося, как запах, прежнюю жизнь.
Дорогая Мэриен!
Я перебрался через гавань собственно в Ванкувер. Боюсь, мы нехорошо расстались с Джеральдиной. Я ее огорчил, но иначе поступить не мог. Мне, однако, очень жаль.
Джейми живет в меблированных комнатах на Пауэлл-стрит, там, где буйный Газовый квартал начинает уступать аккуратному Японскому. Его пристанище не частный дом, как у Джеральдины, а запущенное трехэтажное здание между бильярдной и японской цирюльней.
Наступает облегчение от жесткости и полной безвестности нового варианта жизни, от шумной городской суеты, пивных Газового квартала и контор по найму лесорубов, от лязгающих, гудящих трамваев и пыхтящих товарных поездов, от японских лотков с лапшой и зеленью, нечитаемых вывесок и битком набитых витрин в южной части Китайского квартала.
Может, попробовать на вкус ночную жизнь? Может, вдали от тягостного давления дома Уоллеса сделать пару глотков и все же сохранить способность «понимать положение вещей»? Свобода от Джеральдины наполняет его тоской по ней, но тоска представляется опасной, от нее необходимо избавиться. Ему нужно, чтобы его касались, нужны новые воспоминания, которые легли бы на старые.
Несколько мутных ночей, краткий, тошнотворный сеанс с проституткой. Он пишет уличные сцены, сцены в гавани. Раз в неделю дает урок рисования богатой вдове, выстраивая для нее натюрморты из фруктов и цветов, воспроизводимые той робкими, суетливыми линиями. Сходится с другими членами клуба «Щетина кабана», всем за двадцать, большинство едва сводят концы с концами. Двое преподают в художественной школе, несколько участвовали в передвижных выставках, продали кое-что в музей. Они критикуют работы друг друга, но в основном пьют. Он спрашивает у них про Джудит Уэкслер, и они беспощадно его дразнят: «Она схарчит тебя на обед! Это сущий дракон, парень! Оставь надежду, всяк сюда входящий!» – но больше не говорят ничего полезного.
Он пишет Мэриен:
У меня такое чувство, что я дошел до развилки, чреватой последствиями; их невозможно предугадать, но они неизбежны. Может, мне пожить богемной жизнью, чтобы на время развлечься? Или постараться не угодить в западню? Я боюсь, меня затянет, как Уоллеса (и как меня самого – почти), но жизнь вообще без радостей, наверное, избыточная предосторожность, к тому же деморализует, когда творишь искусство. Я хочу любви, но не жены, пока нет. Хочу выпивать, но не до разложения. Хочу мощного толчка, но не хочу согнуться. Полагаю, я хочу своего рода равновесия, но, по-видимому, и острых ощущений от колебаний вперед-назад. Ты понимаешь, о чем я? Возможно, нет. Ты всегда была человеком несгибаемых устремлений. А может, ответ в живописи. Ведь самое мирное состояние души у меня действительно, когда я работаю.
С днем рождения.
Им девятнадцать. На сей раз Мэриен беременна. Месячные уже несколько месяцев нерегулярны, поскольку она сильно похудела, но она точно знает. Груди распирает так, что, кажется, сейчас лопнет кожа. Ей удается скрывать тошноту от Баркли, но, понятно, надолго тайну не сохранить.