– Привет.
Я знала, когда мы обнимались, на нас смотрели все, но, когда оглянулась, все отвели глаза. Оливер провел меня к дивану.
– Как ты? – спросила я.
Я попыталась пристроиться на неудобном диване, подо мной чмокала черная кожа.
– Хорошо, – кивнул он. – Да. Лучше. Первое время далось нелегко.
– Мне правда жаль. Я хотела сказать тебе. Мы так и не поговорили, поэтому…
Отгораживаясь, он поднял руку:
– Давай не будем.
– Ладно.
Я не понимала, каких моих слов он хочет или не хочет.
– Как с Джонсом?
– Я никогда не была с Джонсом.
– Я кое с кем встречаюсь.
Я нимало не удивилась, однако спросила:
– Правда? С кем?
Молодой парень в наушниках и с ланьярдом торопливо подошел к нам и присел на корточки:
– Ребята, страшно извиняюсь, что вторгаюсь, но меня попросили дать вам знать, мы немного вышли из графика. Еще минута. Огромное спасибо за ваше терпение.
Когда парень так же торопливо удалился, Оливер назвал имя актрисы, перенявшей Катерину, и я рассмеялась с громким, изумленным переливом. К нам обернулись и опять отпрянули испуганные лица. Я прошептала:
– Разве ей не семнадцать? Ты знаешь, что незаконно?
В его взгляде появилось раздражение и мягкое сочувствие, как будто я ничтожный мелкий чиновник, который, цепляясь за строгие правила, мстит за собственную ничтожность. Может, так оно и было.
– Она умна не по годам. Я со своей бывшей тоже познакомился в семнадцать.
– И смотри, как хорошо получилось.
– Я ни о чем не жалею. – Он трагически посмотрел на меня: – Я никогда не жалею о том, что кого-то любил.
– Наверное, это мило.
– Знакомство с ней действительно помогло мне освободиться от тебя.
Хотя в глубине души я никогда не верила в любовь Оливера ко мне, было нелегко сопротивляться его заунывности. Обдав волной нежной печали, он наклонился ко мне, и я поняла, самое лучшее, самое простое – принять его версию нашей истории и отбросить запутанный клубок того, что произошло в действительности.
– Я действительно рад тебя видеть, – Оливер посмотрел мне в глаза.
Я опустила на лицо вуаль грусти:
– Да-а, я тоже.
Дверь открылась, и вошел Алексей.
– Мы навсегда останемся друзьями, – отбарабанил Оливер в ходе встречи, ослепляя своим светом толпу, как Моисей, раздвигающий Красное море. – Я желаю Хэдли только хорошего. Она потрясающий человек.
Мы сидели рядом за столом на фоне задника, где без конца вспыхивал логотип мероприятия. Зрители высоко держали телефоны, записывая видео. Я выдавила из себя приторную улыбку. Сказала, что у нас с Оливером по-прежнему прекрасные отношения. Еще сказала, что мне будет не хватать материала и команды «Архангела», но я смотрю вперед, надо двигаться дальше. С радостью предвкушаю будущее. Алексей стоял у самого края подиума; я не осмелилась повернуть голову в его сторону. Я почти не смотрела на него и в артистической, опасаясь, как бы все не увидели мой загоревшийся взгляд, опасаясь, как бы и он этого не увидел.
Опустился экран. Свет потух, и появился Архангел, золотой, заледеневший. Появилась я в цепях. Появился Оливер на троне. Свет с экрана отражался на зрителей. Я смотрела, как они смотрят на мое изображение, лица тянутся к экрану, как будто он сейчас их накормит. Однако Алексей, когда я осмелилась взглянуть на него, смотрел на меня настоящую. Иногда я думала, вот бы мы встретились опять, но при других обстоятельствах, если бы он был разведен или вообще не женат, правда, тогда мы оказались бы во власти другой олофссонской системы другого прошлого, продираясь через другой растр цепных реакций. Может, не вспыхнуло бы ни искры. А может, пришла бы любовь или просветление.
В белом, отороченном мехом платье я бежала по снежной равнине, за мной гнался человек весь в черном, с черным топором, с лицом, закрытым черным забралом рыцарского шлема. Я остановилась. Подо мной устремилась вниз головокружительно высокая скала голубого льда, отвесная, смертельная. Выбрасывая перья белых брызг, о нее разбивались черные волны. Камера взмыла вверх и отъехала назад, демонстрируя, что человек с топором и я одни на вершине айсберга, плывущего в пустом штормовом море. Мой крупный план, я смотрю, как приближается мой преследователь. Монтажная склейка – чернота. Появляются белые буквы: «Раз упал, это навсегда», – буквы тают, их сменяет дата выхода фильма. Все аплодируют.
В новозеландской постели Алексей рассказал мне о своих родителях, любящих, думающих, демонстративно старомодных в стиле «подзор для кровати – курительная трубка – Буш наш президент», который он считал камуфляжем под белых и в результате разбил себе сердце, поскольку это не работало. Об отвратительном дерьме, с которым черные сталкиваются в Голливуде, даже если у всех пуританское воспитание. О том, как иногда бывает одиноко, какие невежи редакторы, как явно они не хотят черных в помещении, а то, видишь ли, не обращая внимания на цвет кожи или произнося пустые фразы, чувствуют себя неловко. Как все считали, будто он работает только на черных звезд или баскетболистов. Как его до сих пор принимают за ассистента, хотя ему тридцать девять лет и он имеет сногсшибательный успех. Как его до сих пор останавливают копы, сомневаясь, что у него может быть «тесла». До того как Оливера взяли в «Архангела», босс Алексея велел ему состричь дреды. «Если хочешь, чтобы тебя принимали всерьез, потрудись сделать серьезную прическу», – заявил он. Алексей не сделал, теперь он партнер, и никто ничего не говорит ему про волосы, только несоразмерные комплименты.
Во время приветствия перед благотворительным ужином он подошел ко мне боком, и мы смотрели в одну сторону, как будто куда-то ехали.
– Я не знала, что ты тоже будешь, – сказала я.
– Я тоже. Два дня назад узнал. Оливер достал меня с мальчишником. У меня кончились отговорки.
Оливер считал, что Алексей мало развлекается, и всучил ему танец на коленях, часы «Патек Филипп», пятьдесят тысяч баксов для проигрыша в покер, шампанское, чтобы тот поливал толпу в каком-то клубе, где знаменитый диджей время от времени нажимал клавишу ноутбука.
– Не помню, чтобы я подписывался на реконструкцию «Красавцев», – продолжал Алексей. – Теперь у меня на очереди амок в «Порше»?
Я рассмеялась в лицо подошедшим випам, какие-то богатые на вид родители и две девочки-подростка в вызывающих тревогу сексуальных прикидах à la Катерина. С другого конца помещения на нас посмотрел Оливер.
– Прости. – Алексей заполз обратно в раковину профессионала и отошел к Оливеру.
Были еще какие-то маленькие девочки, люди в костюмах, одинокий бородатый парень, изложивший целую эзотерическую теорию о философии, лежащей в основании «Архангела». Я улыбалась, раздавала автографы, позировала для фото, но видела при этом только Алексея, хоть и не смотрела на него. Редвуд практически выветрился из головы. Я вспоминала о нем с нежностью, даже ностальгией, как будто наш так и не случившийся роман был далеко в прошлом. Когда Алексей опять придвинулся боком, я не стала смотреть на него, но он заполнил мой горизонт, как грозовой фронт. Сбоку он спросил:
– Хочешь потом выпить?
Мы бодренько делали вид, что сплетничаем в тусклом свете тайного бара для крупных игроков и знаменитостей. Прекрасно. Мы друзья. А что делают друзья? Тусят. Догоняются. Мы оба щитом выставили перед собой вранье.
– Ты ведь не разнесешь? – спросил Алексей, имея в виду Оливера, развлекающегося с подростком. – Такое нам сейчас нужно меньше всего.
– А Гвендолин знает? Она безутешна?
Алексей закатил глаза:
– Подозревает. Оливеру пришлось штурмовать обаянием.
– Все равно выползет.
– Не все выползает. – Алексей пристально посмотрел на меня: – Очень надеюсь, что не все.
С потолка, отбрасывая на нас водянистое сияние, свисал огромный скульптурный светильник, шар из голубых стеклянных щупалец, напоминающий морского анемона.
– Да, – сказала я, – кое-что остается между двумя.
– Однако такое тоже может напугать до усрачки. Возможно, кое-кто считал, не грех чуть-чуть пошалить, а потом от реальности наложил в штаны.
– Но, возможно, другой кое-кто мог бы проявить больше понимания. Мне кажется, кое-кто, возможно, поддался эмоциям и отказался видеть картину целиком.
Он улыбнулся, его щеки засияли голубым:
– Возможно.
– Представляется возможным. – Я сделала глоток.
– Возможно, и кое-какие чувства задержались подольше, чем кое-кто ожидал.
– Возможно, это кое-кому знакомо.
Потом мы продолжили петляющий, безобидный разговор, наверстывая упущенное, но щиты были опущены. Иногда легко почувствовать, что дерзость – форма защиты, что бесшабашность каким-то образом нейтрализует опасность. Сидя в обитой бордовым бархатом кабинке, я не спрашивала Алексея ни о семье, ни о том, какие именно он испытывает ко мне чувства, ни о в самом деле важном для меня. Я рассказывала о сэре Хьюго и Мэриен Грейвз и опять превратила Редвуда в лоха, которого мы все выдоили, прежде чем его вымыло из города волной озадаченного разочарования.
– Хороший будет? – спросил он. – Фильм?
Я лишь изредка задавала себе этот вопрос и никогда на него не отвечала. Обычно люди вокруг меня твердили, что он будет хорошим, и не позволяли себе никаких сомнений.
– Не знаю, – ответила я.
И вдруг все стало таким же хлипким, как когда я взялась за штурвал «Цессны». Алексей, ободряя, положил мне руку на колено.
В номере он стянул с меня подиумные джинсы и пиджак, нетерпеливо сунул лицо между ног. Когда мы трахались, он перевернул меня на живот и прошептал на ухо мое имя; мое лицо было в горячей темноте подушки, и я поняла, что плачу. За окном пустыня стала бордовой, затем черной, потом кто-то щелкнул городским выключателем, зажег мандариновую сеть, готовую уловить какого-нибудь падающего с неба невидимого циркача.