ДОМ
Квартира озадачивала. Она не была оплотом, крепостью. Это сразу чувствовалось. Вещи только необходимые допускались в квартиру... Стол, стулья, трехстворчатый шкаф, телевизор, секретер, сервант. Наскоро застланный пледом диван. Их не любили, им не поклонялись. Их необходимость признавали. Сервант не блистал хрусталем, стол и шкаф не блестели лаком, зато секретер «блистал» книгами. Здесь было много педагогики и приложения к «Огоньку» разных лет — собрания сочинений русских и зарубежных классиков.
— От отца книги! — сказала Юлия Николаевна. — Очень он жалел перед смертью, что нечего ему детям оставить. Одни книги!.. Он сады разводил, мой отец. Большие плодовые сады. Сдержанным был, с чувством собственного достоинства. И меня тому же учил. Помню, я в детстве пела хорошо, танцевала, стихи читала. Может, и артистка бы из меня получилась, а? Как думаете? Отец на моих выступлениях не бывал. Только однажды вышла на сцену, и вдруг его очки в зале. Я даже растерялась, запнулась, когда читала. А он потом дома ничего не сказал — будто и не был на концерте. Он любил дело свое ощущать — видеть его, держать его, дышать им, уставать от него. Землю вскопал — дело, ветви подрезал — дело. А слова говорить — разве это дело! Так и я, глядя на него, училась действовать, а не мечтать. И артисткой не стала, как видите!..
Юлия Николаевна замолкла, ожидая моих реплик, вопросов. «Она красивая! — вдруг подумалось мне. — Почему я раньше-то не заметил? Черные брови, черные волосы, гибкая фигура, ясные молодые глаза. Никак не дашь больше тридцати пяти».
— Извините за любопытство, — спросил, — у вас на шкафу так много бумаг! Вон сколько пачек! Это что, макулатуру, что ли, собираете? У нас в Ленинграде двадцать килограммов сдашь — абонемент на дефицитную книгу получишь. У вас, наверно, тоже так?
— Макулатуру? — засмеялась Юлия Николаевна. — Вы думаете, это вся «макулатура» тут, на шкафу? Еще диван ею битком набит! Пойдемте покажу вам, сколько этих бумаг у нас с мужем!
Она повела меня в другую комнату. На платяном шкафу и за ним, возле стенки, громоздились кипы «макулатуры». Ею же был битком забит книжный шкаф. Она же лежала на столе и, аккуратно упакованная, под ним.
— Это методика! — сказала Юлия Николаевна. — Целую жизнь собирала! Каркас, костяк педагогики!..
СЕМЬЯ
Петр Алексеевич плотный, слегка погрузневший с годами. В нем была основательность много пожившего человека. Но шутил он остро и легко, что показывало его душевную расторможенность, внутреннюю бодрость.
Как я понял, они жили с улыбкой, постоянно подшучивая друг над другом — по-доброму, по-ласковому, без едкости и желания задеть. Самый правильный, на мой взгляд, стиль отношений.
Петр Алексеевич пришел, когда наша беседа была в разгаре. Сел на диван и тут же на лету перехватил нить разговора, вспомнив, как они с Юлией Николаевной познакомились, будучи студентами. А я представил, как они гуляли по ночам, как светились над ними цветущие деревья, как они говорили — восторженно и доверчиво. Жизнь так сложилась, что заметной, заслуженной, прославленной стала жена. Неужели не отразилось это на Петре Алексеевиче? Неужели он ни разу не пожалел, что не отмечен лаврами, не почувствовал досады?
Я быстро убедился, что Петр Алексеевич был так растворен в делах жены, как тепло рассказывал о них!
Я вспомнил слова Гегеля о сущности любви и решил, что Гегель, когда писал их, представлял себе кого-то, очень похожего на Петра Алексеевича.
«Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою...»
— После педагогического института у Юлии Николаевны было два увлечения: химия и биология. Потом прочно и навсегда биология взяла верх. Хотя к химии она и сейчас неравнодушна. Только войдет в кабинет, сразу на доску глазами — нет ли ошибки. А как она работала в своих школьных садах, вы бы видели! До того земле кланялась, до того сгибалась, что однажды разогнуться не смогла, как ни старалась. Так ее, скрюченную, на «скорой помощи» и увезли в больницу, прямо из сада. Ребята каждый день бегали, скучно им без нее было. Представьте, двести восемьдесят человек в школе, из них сто семьдесят вовлечены Юлией в биологическую работу. До нее садов таких в Музы-ковке не было. А когда при школе распахнулся ее сад, зацвел — тут уж ребята увидели, что ради такой красоты никаких сил не жалко, что ее беречь и приумножать надо. К фруктам у нее свободный доступ. «Ты наелся?» — спросит. «Наелся!» — «Еще хочешь?» — «Хочу!» — «Тогда возьми тяпку и пойди прополи этот кусочек, а потом поешь!..» Одна девочка, помню, проводила опыт с горохом. Собрала урожай, мало показалось. Юля спрашивает: «Может, у тебя на участке еще стручок-другой есть?» Девочка соглашается: «Есть, есть!» Еще раз собрала горох, потом еще раз. И в итоге всех ее сборов — урожай выше колхозного. На всю жизнь запомнила, как бережно к плодам своих рук относиться надо... А осенью в Музыковке были праздники урожая. Лучшим ребятам вручали туристские шашки, шахматы, мячи, грамоты — по семьдесят-восемьдесят человек награждали. А вторая часть праздника — длинный стол и свои фрукты на нем: яблоки, арбузы, виноград...
МОНОЛОГ О ВОСПИТАНИИ
Густел, наливался чернью синий свет за окнами. Я слушал жадно, хотя чувствовал, что устал.
А Юлия Николаевна увлекалась, молодела, освещалась изнутри своим вдохновением.
— Я думаю, что хорошим человеком ребенка можно воспитать только в труде. Устраняя обязанности, труд из его жизни, мы его портим, а в конечном счете — губим. Принес малыш тапки отцу — какая гордость для его маленьких сил. Подал матери полотенце — разделил с ней труд, испытал счастье, а след от этого счастья, пусть незаметный поначалу, останется и отзовется в будущем...
«Она говорит общие слова! — подумал я вдруг. — Но где же откровения? Мне нужны откровения! Я приехал за ними!..»
— Вспомните Януша Корчака, — говорит Юлия Николаевна, — «Все современное воспитание направлено на то, чтобы ребенок был удобен, последовательно, шаг за шагом стремится усыпить, подавить, истребить все, что является волей и свободой ребенка, стойкостью его духа, силой его требований». Сколько мы сами, спеша, нервничая, заглушаем в ребенке хороших, красивых, нужных ростков! Забывая элементарное: дать ему почувствовать, что в семье он — полноправный член, что у него есть свои права и обязанности, что без него, без его усилий семье будет хуже, неуютнее, холоднее!..
Тут я снова отключился. Вспомнил своих двух сыновей. Их упрямство. Их шумные игры. Старшему пять лет, младшему — два года. Но сколько с ними проблем!.. Старший ревнует младшего, старший ябедничает и жадничает. Младший капризен до невозможности... То они не хотят есть, то их никак не вывести на улицу, то никак не уложить спать... Мелочи, казалось бы... Но как они действуют на нервы, эти мелочи, какое порой вызывают раздражение...
— К сожалению, сегодня вокруг ребят бушует море родительского эгоизма, тщеславия, лицемерия. «Папа велит пол подметать, а ты не слушай, не порти свои руки!», «Мой ребенок — одаренный, у него большое будущее, картошку я и сама за него почищу!» — Юлия Николаевна смешно изображает «в лицах»: — «Ну вот еще, будет мой ребенок помои выносить, на это свекровь имеется!..» Мало ли таких и им подобных высказываний приходится слышать! Отсюда парадокс педагогики: учительская работа предполагает, что родители — союзники школы, что сами они — люди воспитанные, что их не переламывать, не перевоспитывать надо, а только направлять рукой более опытного наставника. Однако зачастую родителей надо именно переламывать, именно перевоспитывать, преодолевая сантиметр за сантиметром их косность, узость интересов, педагогическую неграмотность. Школа в таких случаях начинает гнаться за «двумя зайцами», раздваиваясь между детьми и родителями...
Я вздыхаю, я устал, сознаюсь себе в этом и хочу отдыха. Но больше, чем отдыха, я хочу истины, непререкаемой правды, авторитетных рецептов. Как с ними надо, с детьми?.. Как с ними надо, чтобы они меня, отца, уважали, чтобы они меня любили не только сегодня?.. Ведь я бываю до обидного беспомощен... Вот недавно было: уложил я Саньку — своего «старшего» — в кровать, прочитал ему сказку, принес кружку с молоком. Санька выпил молоко, вернул кружку, посмотрел на нее пристально.
— Папа, я завтра пойду далеко-далеко, в большой магазин. И там куплю нового папу. Он будет совсем как ты. Но только без очков.
— Тебе не нравится, что я в очках?
— Не нравится!
— Может быть, мне уйти к другому мальчику?
— Нет, не надо... — Санька явно поколебался, прежде чем ответить.
Я попрощался, пожелал «спокойной ночи» и ушел. И очень было грустно. Уже началось обсуждение моих недостатков... Достоин ли папа своего сына? Нужен ли папа своему сыну?..
— Как мне кажется, любой взрослый, собравшийся выступить в роли родителя, должен начать с «суда над собой»! — Юлия Николаевна продолжает свой монолог о воспитании. — Строгого «суда», беспристрастного, жестокого, может быть! Плохо, если до появления ребенка человек не сознавался себе, каков он есть, теплее ли другим на свете от того, что он существует. Именно с воспитания себя или хотя бы с попытки понять себя начинается воспитание ребенка!..
«Поздно себя воспитывать, когда ребенок на тебя смотрит! — хотел я возразить. — Себя воспитывать нужно раньше!..» И мне вспомнилась одна сценка. Было так: Санька подошел ко мне и... укусил за ногу. Первое мое движение — отдернуться и подшлепнуть сына. Тут же я пожалел об этом. Укусил он меня небольно, и я его шлепнул рефлекторно, не думая. Санька замер после моего удара. Словно ждал какого-нибудь сигнала с моей стороны, а сам не знал, как реагировать: заплакать или не обратить внимания... Я замер тоже, и так мы «противостояли» минуту-другую. Потом Санька все-таки обиделся: не заплакал, но помрачнел. «Не хочу с тобой!» — пробормотал и ушел на кухню. Жена сказала что-то, послала Саньку назад к папе, и Санька отчетливо сказал: «Папа плохой!..» Мне стало так стыдно после его слов, как никогда еще не бывало. Почувствовал себя словно бы больным. И когда мы все сидели за столом, обедали — я боялся посмотреть Саньке в глаза... Чуть погодя Санька «простил» — заговорил со мной весело, как ни в чем не бывало. Но я запомнил накрепко, чем мой шлепок обернулся.