олы производит умножение). Так вот, в течение 30 лет программисты и были такими посредниками, или переводчиками, в контакте человека с ЭВМ.
С появлением ПК (или ПВМ) появилась возможность «говорить» с такой машиной прямо, без чьей-либо помощи. Но ведь языку общения с машиной надо учиться. И начинать это делать надо, конечно, в школе. Ведь уже сегодня ПК показали себя с самой лучшей стороны в области автоматизации конторского и счетного дела, в сфере делопроизводства, экономики, планирования и технологии. Другими словами, ПК сделает возможным массовый переход к «безбумажной» технологии.
В том, что уже сегодня школа может обучать ребят основам такой компьютерной связи, такому новому языку, убеждает письмо семиклассника Алеши Добровольского из Новосибирска. Вот что он пишет: «В августе 1984 года у нас в летнем лагере «Сибиряк» проходила IX всесоюзная школа юных программистов. Я был ее участником. Нас обучали работе на отечественном персональном компьютере «Агат». И научили! Всего за две недели! Это великолепная машина! Считаю, что компьютеры надо как можно скорее и шире внедрять в школе. Это делается, но слишком медленно... А ведь школьников обучить программированию даже легче, чем взрослых».
Ну что же, будем считать, что призыв Алеши Добровольского услышан, ведь реформа и связывает дальнейший прогресс в области общеобразовательной и профессиональной школы с широким овладением компьютерной грамотностью.
ОДА УЧИТЕЛЮ
В. Табанин. ЮНОСТЬ.
Сон-траваВАЛЕРИЙ КОЗЛОВ
Вот и пришла зима. Несколько дней назад лег на бурую, избитую долгими дождями землю настоящий снег. Лес за околицей поседел, побелели крыши колкинских домов, сбегающих по косогору к широкой болотистой пойме, и черная лента реки с недавно ставшим льдом тоже наконец сделалась белой. Кончилось мрачное время года — поздняя осень, — время ненастных ночей, которые, как живые, ломятся в дом — косой дождь барабанит по окнам, ветер дергает запертую на крюк дверь и бьет по крыше с такой силой, что стропила поскрипывают, будто на чердаке крадучись кто-то ходит.
Наталья Муренкова, молодая учительница, добровольно приехавшая в Колкино из Москвы, проснулась по случаю воскресного дня позже обычного, лежала, кутаясь в одеяло, и сквозь ресницы смотрела, как солнце играет на замерзшем окне. Вставать не хотелось: комната хотя и была залита теплым светом, но изо рта шел пар — дом за ночь выстудило. Ждала, ждала она зиму, но и зима что-то не радует.
В голове кружились обрывочные полусонные мысли, перескакивали с одного на другое без видимой связи, как это всегда и бывало, когда Муренкова, проснувшись, как бы еще не проснулась и не в состоянии отличить сны от реальной жизни. То перед глазами возникали картины весны, цветение сон-травы в Круглом бору на Покровской горе, то всплывал в памяти вчерашний урок с необычным поворотом грибоедовской темы — «что делал бы Чацкий, живи он сегодня?», — то опять в полудреме светился ковер синих-синих цветов, и меж солнечных сосен бежала какая-то девочка в длинном платьице — она, Муренкова, что ли? — а под Покровской горой раскинулся город, огромный и дымный. Москва, что ли? И привычно заныло в груди. Показалось, что вот проснется она сейчас окончательно, а на дворе не зима, а осень, грязь непролазная, у двери ждут тяжелые сапоги, на веревке у печки висит дождевик, похожий на шкуру кошмарного зверя. Тут вспомнилось, как водила она залетного корреспондента по окрестным заброшенным деревням, как набрели они на бывшую школу, где ветер шевелил остатки обоев и гонял по земляному полу обрывки бумажек...
И на этой границе сна и яви Муренкова вдруг отчетливо поняла, что зря она мучается, решая надуманную проблему, что надо просто подать заявление, собираться и уезжать.
Все было ясно. Спросонья. Но вот она встала, шипя и ежась от холода, надела ледяные джинсы, накинула поверх свитерка, в котором спала, телогрейку и, не умываясь, принялась за растопку. И когда уютно затрещали дрова и чайник ожил на электрической плитке, когда умытая и причесанная Муренкова, заварив — опять же по случаю воскресенья — кофе, присела к печи, то тут и открылось, что ничего она еще не решила, что возвращаться в Москву по-прежнему страшновато, но и в Колкине оставаться, казалось, уже не было сил. И, грея о чашку ладони, она снова и снова думала, как ей жить дальше.
Действительно, в сотый раз говорила себе Наталья, зачем возвращаться туда, откуда бежала? Почему бы не поработать здесь, где люди просты и приветливы, кроме, конечно, Хлыстова, где приняли тебя за свою и все уважают, кроме... О, будь он неладен! И Муренкова старалась не думать о председателе. Наоборот, она нарочно вспоминала свои московские мытарства, превратившие ее и без того худую и узколицую в этакую девочку-старушку, и как бы в противовес столице она с благодарностью начинала думать о директоре местной школы, с большим трудом пробившем для нее, Муренковой, для ее сложной — как он шутя говорил — нервной системы отдельное жилье при колхозной библиотеке и здесь же на полставки работу.
Но на другую чашу весов давил голос разума, растревоженный осенним приездом московского журналиста, тихого, скромного, совершенно на журналиста не похожего, с каким-то мягким простым лицом. Он тихо приехал и тихо уехал. Никто толком не понял, зачем он вообще приезжал. Колкинцы беззлобно посмеялись над ним, посудачили о возможном романе журналиста с «ихней учителкой» и тут же забыли. Но Муренкова, ходившая с ним слушать шорохи драных обоев в брошенной школе, только она продолжала его вспоминать, смутно догадываясь о какой-то серьезной внутренней тайне этого человека. Странное чувство, далекое от любви, скорее похожее на привязанность, не покидало Наталью. Без конца думалось о незадавшейся личной жизни, о том, что если сидеть в этом Колкине, то и не задастся она никогда.
Библиотека стоит выше села и чуть в стороне. Отсюда хорошо видна вся главная улица, которая, как провисшая лента, соединяет этот пригорок с Покровской горой. Там храм и тут, в общем-то, храм. Там — Круглый бор, здесь — одинокая ель с кроной, похожей на флаг, летящий от северных ветров.
Муренкова сидит за столом у окна, перед ней возвышается стопка тетрадей с непроверенными сочинениями, но никак она не может взяться за работу, все думает, смотрит в окно.
А на главной улице у колодца старик Золотарев развлекает соседок своими бесконечными байками. Женщины, забыв о воде, поставили ведра на снег, слушают деда, смеются. Нюра Хохлова, вчерашняя школьная выпускница, то и дело прыскает в рукавицу, толкает деда в плечо, отчего довольный Золотарев заметно покачивается. Он воодушевлен публикой, он размахивает руками, клянясь в чем-то.
Соседки не верят ему, шутливо отмахиваются, берут воду, расходятся. Пусто. Морозный воздух искрится снежинками, прилетевшими при ясном небе неизвестно откуда.
Показался из калитки своего дома директор школы, усадил в санки внучку. Несмотря на мороз, был Анатолий Петрович в неизменном серо-пестром демисезонном пальто, в старомодном каракулевом «пирожке». Он было побежал-побежал, радостно оглядываясь на внучку, но тропа после вчерашнего снегопада была еще плохо протоптана, и шестидесятитрехлетний директор перешел на шаг.
...И опять Муренковой не удалось взяться за проверку тетрадей. Всплыл в памяти осенний разговор с Анатолием Петровичем, и так живо представилась та неловкая сцена, что Наталья почувствовала легкий жар на щеках. Стояла она в его кабинете, как школьница, краснела, переминалась с ноги на ногу и мямлила: «Собственно, я к вам посоветоваться... Поделиться сомнениями...» Но директор понял ее однозначно. С минуту он сидел неподвижно, постукивая по пустому графину, потом произнес: «Ну знаете, уважаемая Наталья Борисовна». Бессильно развел руками и вышел.
Отношения с директором после этого стали несколько суше, без прежних улыбок при встречах, но и не настолько сухими, чтобы дать пищу для размышлений женскому коллективу преподавателей. Никто даже не догадывался об их разговоре.
В тот же вечер Муренкова написала заявление «по собственному желанию», но дату так и не решилась поставить, и оно до сих пор лежит в ее тумбочке среди прочих личных бумаг.
Но вот вчера после урока, на котором восьмиклассники никак не могли придумать, что делал бы Чацкий, живи он сегодня, ее вызвал к себе Анатолий Петрович. Он сидел задумчивый, с заметно углубившимися к концу недели морщинами на мелком лице... Его ноги в валенках небольшого размера выглядывали из-под стола и как-то беззащитно были сложены крестиком.
— Ну что, уважаемая Наталья Борисовна, — без тени иронии спросил он, — мы все еще на распутье?
— Да, — ответила Муренкова, не поднимая глаз.
— Понятно, — невесело сказал Анатолий Петрович. — А мне тут такая мысль пришла. Не в Хлыстове ли корень зла? Говорят, он вас без конца теребит, чистоту проверяет, приказывает, куда какие книги ставить. Говорят, — неуверенно добавил директор, — однажды вы с ним громко ругались...
Наталья невольно усмехнулась неискоренимой интеллигентности Анатолия Петровича — «громко ругались». Она вспомнила, как председатель кричал громовым голосом, что он не позволит какой-то там, понимаете ль, цаце! Он ей, понимаете ль, деньги неизвестно за что платит, дрова на нее переводит, а она, видите ль, лучше его знает, где стоять Блоку, а где «Болезням картофеля»! А то, что книжка о картошке — предмет первой необходимости на селе, этого она, городская цаца, понять не желает, и то, что если ее, эту книжку, на нижней полке мыши сожрут, то это для колхозников явится огромной потерей, она тоже не понимает... И Наталья, неожиданно потеряв контроль над собой, тоже кричала на председателя своим голоском. «Вы мне не «тыкайте»!» — кричала она, хотя Хлыстов и не «тыкал», а говорил о ней в третьем лице.
Ф. Решетников. ПРИБЫЛ НА КАНИКУЛЫ.
А. Учаев. МЕСЯЦ ХЛЕБНЫЙ.
— Хозяин он неплохой, этого не отнимешь, — словно извиняясь за председателя, глядя в сторону, сказал Анатолий Петрович, — куль-турки бы ему еще малость. — Он подумал и добавил: — Всем нам культурки бы. Но вы не принимайте его близко к сердцу, он же не столько от злости, просто натура такая дурацкая.