— Да, — сказала учительница, — через день на улице встретились, поздоровался как ни в чем не бывало.
— Вот видите, — оживился директор.
— Но не в этом дело, Анатолий Петрович...
Была пауза. Потом директор прежним усталым голосом сказал:
— Что ж. Вы меня тоже поймите, я не могу ждать до бесконечности. Заявку на специалиста подавать нужно и прочее. В понедельник прошу с окончательным ответом.
Непроверенные тетради как лежали нетронутыми, так и продолжали лежать. За окном разгорелся день, уже детские фигурки облепили Покровскую гору, а в библиотеку никто не шел, как бы подтверждая хлыстовскую мысль: «За что мы вам только деньги платим? Стояла пять лет закрытая и еще столько же простояла бы».
Вспомнив о председателе, Наталья на всякий случай еще раз прошлась с тряпкой по стеллажам, тщательно подмела возле печки.
Наконец-то заглянули две учительницы, две единственные подруги Натальи — довольно миловидная круглолицая Юлька из местных и сорокалетняя Веткина, непрерывно дымящая сигаретами «Новость». Вчера Муренкова по секрету поделилась с подругами своими заботами и потому не удивилась, когда Веткина, не успев закурить, спросила:
— Ну, что надумала?
И когда выяснилось, что Наталья еще ничего не надумала, Веткина, присев у печи и закурив, спросила:
— Нат, а ты, часом, не нагуляла от того, от землячка-то?
Юлька весело ойкнула и уставилась на Муренкову круглыми темными глазами. Но Юлькин взгляд тут же погас, как только она услышала, что журналиста, кроме церкви и деревень, ничего не интересовало, а после дальних прогулок по непогоде он здесь, в библиотеке, отогревался чаем (не пил даже) и рассказывал всякую всячину, и то неохотно.
— Притворялся, — жестко сказала Веткина, щелчками сбрасывая пепел в топку. — Ну и зря, что не нагуляла.
— Как зря? — слегка покраснев, но с любопытством спросила Муренкова.
— А так. Доживешь до моих лет, поймешь. Я после вчерашнего все о тебе думала, — сказала Веткина. Сигарета ее погасла, она чиркала по истертому коробку спичкой и чертыхалась. — Свою жизнь вспоминала. У меня, скажу вам, последние лет десять пролетели как день. Раз — и уже сорок. Ну и что? Ни кола ни двора...
— Ниче, найдем тебе мужичишку, станешь хозяюшкой. — Юлька вроде шутя, а на самом деле с откровенной любовью гладила по плечу старшую подругу.
— Нужны они мне, забулдыги твои, — вяло отмахнулась Веткина и вдруг резко сказала: — Жалею. Ох как, девки, жалею, что не родила тогда.
— Когда? — вновь вытаращила глаза Юлька. — На Севере, да? В экспедиции, да?
— Тогда, — ответила Веткина, поднимаясь со стула вся в клубах дыма, — когда ты под стол пешком ходила. — Веткина остановилась на пороге, вздохнула. — Туда бегут... Оттуда бегут. Да, выталкивает город определенных людей.
— Как это выталкивает? — удивилась Юлька.
— Так, коленкой под зад.
Подруги ушли. Наталья видела, как впереди, уже слегка переваливаясь, семенила двадцатилетняя Юлька, а за ней, скорбно подняв плечи, шла мудрая одинокая Веткина.
Хлыстов был верен себе. Ну как не подпортить воскресное настроение этой городской цаце? Примерно так думала Наталья, с неприязнью наблюдая в окно, как председатель широким хозяйским шагом приближается к библиотеке. Все, буквально каждая черточка в облике этого человека, начиная от маленькой кожаной шапки, сытого красного лица и кончая идиотскими высокими калошами на белых валенках, раздражало, даже вызывало отвращение у молодой учительницы.
Хлыстов уже, обивая снег, топал калошами на крыльце.
«Все!» — сказала себе Муренкова и села за стол, твердо решив не вставать при появлении председателя. Быстро открыла первую попавшуюся тетрадь и начала вертеть в пальцах красный карандаш.
Дверь распахнулась, раздались тяжелые шаги и грозные звуки прокашливания. Наталья не выдержала, подняла от тетради глаза и, встретив взор Хлыстова, привстала.
— Сидите, сидите, — неожиданно добродушно сказал председатель.
Он вошел, улыбаясь, осмотрелся, словно видел библиотеку впервые, расстегнул полушубок, но шапку по обыкновению не снял. — Да, уютно, ничего не скажешь, — одобрительно произнес он, — не то что в наших казенных палатах. — Заглянул в топку, не удержался от замечания: — Пора трубу закрывать.
— Вам что-нибудь почитать? — с незаметной для председателя язвительностью спросила учительница.
— Мне моих бумаг и газет во как хватает, — провел по горлу рукой Хлыстов и, глядя на тетради, опять же с совершенно невероятным для него сочувствием сказал: — И вам в воскресенье нет отдыха. Диктанты?
— Сочинения.
— И на какую же тему?
— «Человек, на которого я равняюсь».
— Хорошая тема. — Хлыстов взял одну из тетрадей. — Так, девятый класс. Все правильно, им, понимаете ль, на следующий год серьезный выбор предстоит. Интересно, а что мой оболтус по этому поводу пишет? — со сдержанной заинтересованностью осведомился председатель. Он сел к столу и снял шапку.
Наталья не верила своим ушам: перед ней сидел не Хлыстов, не председатель, а какой-то совершенно другой, вполне нормальный человек, отец ее ученика, и обычным человеческим голосом расспрашивал о делах сына. И, словно боясь, что в любую минуту все может повернуться в другую сторону, то есть встать на свои места, она с воодушевлением и довольно поспешно заговорила:
— У вашего Андрея очень хорошая работа, очень искренняя. Ошибок мало, но, главное, написано честно, от души...
— Да, у нас в роду все прямые, — перебил ее председатель. — Ну и о ком же он?
— О старике, — с улыбкой отвечала учительница. — о деде Золотареве.
— Что?! — Хлыстов резко поднялся. — Где его писанина? — Он схватил стопку тетрадей.
Но здесь были лишь непроверенные работы, проверенные лежали в Натальиной комнате. Председатель опустился на стул.
— Балабол. Трепло грешное, — сказал он презрительно о Золотареве и, словно сделав открытие, добавил: — Так он и браконьер к тому же! Покажите тетрадь.
— Нет, — твердо ответила Муренкова и покраснела. — Андрей потом сам покажет.
К счастью, Хлыстов никак не отреагировал на это возражение. Было видно, что мысли сейчас его далеко, он говорил сокрушенно:
— Воспитываешь, воспитываешь, бьешься, бьешься, и нате вам! Приду домой, высеку...
— У Андрея, возможно, лучшее сочинение в классе, — заметила Наталья.
— Что ж, интересно, в нем лучшего? То, что в семье Хлыстовых растет свой пустозвон и анархист? О чем он хоть там? Что он нашел в этом чертовом деде?
— В том-то и дело, — оживилась учительница, — что легко писать, допустим, о моряках, летчиках и передовых тружениках. А сочинение вашего сына тем и подкупает, что он увидел в простом человеке то, что мы с вами, увы...
— Я этого старого трескуна насквозь вижу! Штрафану по первому разряду. Еще раз увижу с ружьем и штрафану.
Хлыстов не на шутку расстроился, впал в задумчивость. Наталья принесла с плиты горячий чай, захватила тетрадку Андрея. Председатель, играя желваками, следил за паром над чашкой, а Муренкова вслух читала отрывки из сочинения его сына.
«...Вокруг очень много серьезных и даже хмурых людей. Конечно, у взрослых жизнь нелегкая, много работы по колхозу и по дому. Поэтому как хорошо, когда в трудовой жизни находится время для улыбок и смеха. Иногда идешь по улице в плохом настроении из-за каких-нибудь неприятностей и встретишь Михаила Михайловича Золотарева. Он расскажет что-нибудь из своей жизни, рассмешит, и у тебя совсем другое настроение. Главная черта характера Михаила Михайловича заключается в его доброте и веселости...»
— Ничего, — произнес председатель, — сейчас домой приду, будет ему веселость.
— Сергей Иванович, — Наталья умоляюще сложила на груди руки, — вы же меня подведете, он же мне верить не будет.
— Ну хорошо, хорошо, — недовольным голосом пообещал Хлыстов, — буду ждать, когда вы раздадите тетради.
— «Его любят соседи...» — пыталась продолжать чтение Муренкова.
— Конечно любят, — не удержался председатель, — зубы скалить вместо работы кто не любит.
— «Был случай, — читала Наталья, — когда многих повалил грипп. Тогда Золотарев, который сам не подвержен болезням, носил соседям Тепляковым воду и топил им печку».
— Да, и за это вылакал у них все запасы пива, — вставил Хлыстов. — Ладно, разберемся. — Он встал, надел свою куцую шапку и посмотрел в окно. — Кажется, к вам идут... А что, «Болезни картофеля» так и не переставили?
— Нет, не переставила.
— Что ж, будем ругаться, — спокойно сказал председатель. Помолчал, поморщился отчего-то. — Тут, понимаете ль, слух прошел, что вы уезжаете. Так?
Удивленная Муренкова — откуда он знает? — пожала плечами.
— Что тут греха таить,— Хлыстов опять посмотрел в окно, — симпатий особых между нами никогда не было, не люблю я все эти гуманитарные штучки...
— Но... — пыталась возразить учительница.
— Погодите, — властно остановил ее Хлыстов. — Тут дело такое. Я вижу ваше отношение к школе и к этому, — он обвел рукой помещение, — следовательно, делаю вывод: раз серьезный непьющий товарищ занимается всем этим, — он еще раз обвел комнату, — то не все тут так просто. Ну а в общем, я как руководитель лично в вас заинтересован. Да, вот так в целом. Короче, обещаю всяческую поддержку...
Сергей Иванович мялся, было заметно, как непривычно ему выступать в роли упрашивающего. А Муренкова, ничего не понимая, сидела с более, чем обычно, серьезным видом.
— Тут, понимаете ль, как получается? Раз молодая учительница сама приехала к нам аж из самой Москвы, то ведь и наши оболтусы теперь десять раз подумают, прежде чем бежать в город. Короче, вы как живой пример для меня. То есть, хотел сказать, для них. — А выходя, председатель обычным для него самоуверенным тоном сказал: — Надеюсь, мы с вами договоримся. Только не учите вы их, ради бога, брать пример с таких, как Золотарев.
Пришла мать семиклассника Аникеева Васи, молчаливого, некрасивого и малоспособного мальчика.