да собралось человек десять, то заведующий, хоть как-то оправдывая зарплату, с удовольствием запустил бы фильм или музыку, но по общесоюзной программе шел телевизионный сериал, и многие колкинцы сидели прикованные к домашним экранам. И Наталья подумала, что, может быть, права Веткина, заявляя, что настало время избавляться от телевизоров... Вот сейчас Муренкова заглянет к ней, Веткина отложит толстую книгу классика (пробел в ее детдомовском образовании), глухая Дуся, живущая, кажется, только тем, что иногда ей удается что-нибудь сделать для Веткиной, тут же соорудит чай, и Наталья сообщит им о своем решении. Взгрустнут. Просидят до ночи, обсуждая свое бабье житье-бытье.
Навстречу кто-то бежал. Пронзительно повизгивал снег. Муренкова присмотрелась: откидывая валенки в стороны и поводя плечами, бежала хохотушка Нюра Хохлова. Платок сбит на затылок, шуба расстегнута. «Неужели выпила?» — с сожалением подумала о своей бывшей ученице Наталья.
— Наталья Борисовна! — еще издали закричала Хохлова. — Наталья Борисовна! — Девушка подбежала и выдохнула: — Сергуня Чудин пропал.
— Что значит пропал? Застегнись.
Хохлова послушно стала застегиваться.
— Я уж всех пацанов обегала, всех соседей, нигде нету. А мороз-то, а-а... — жалобно протянула девушка.
— Так с чего он пропал-то? — удивляясь своему раздражению, спросила Муренкова.
— Да все старое. Стал этот дурак драться, гоняться за Клавкой, та в голос. Бил ее, бил, пока мы не подошли... Ну отец с братаном накостыляли ему да связали, а Клавка на полу стонет: Сережа, Сережа, возверните его. Мы хватились, нету нигде. А мороз-то...
Наталья хотела спросить, когда, сколько часов назад это случилось, но вдруг почувствовала, что не может произнести ни слова. Легкая тревога, едва зародившись, уже превратилась в тяжелый, отнимающий и голос и силы страх.
— Ты у Юльки была? — выдавила Муренкова. — Он часто к ней ходит.
— Да была, была, ее самой нету.
— Так, стоп. Постой...
И тут Наталья вспомнила: сон-трава! Ну конечно же!
Она схватила за руку Нюру, и они побежали к Покровской горе.
— Понимаешь, — пыталась на бегу объяснять Муренкова, — я ему сказку про сон-траву рассказала. Дура, идиотка...
Хохлова ничего не понимала, да и не слушала.
— Я еще когда говорила, — твердила она, — что его сажать надо, я сколько раз говорила. «Ценный механизатор»... Стрелять таких ценных механизаторов.
Они быстро устали, прекратили бежать, а у подножия горы и вовсе остановились. Подняв головы, пытались отдышаться. Обломок храма чернел в высоте.
Наталья вдруг повернулась и несколько секунд отрешенно смотрела на Нюру. Потом громко охнула и, ни слова не говоря, побежала обратно.
Воздух сжигал легкие, ноги стали совсем как чужие, двигались сами по себе независимо от сознания. Ничего не видя, не слыша, она миновала поселок. Она уже и не бежала, по сути, а сгорбленно карабкалась на пригорок к своей библиотеке, но ей продолжало казаться, что она все еще бежит, бежит...
Он спал на крыльце, натаскав из сарая соломенной трухи. Он свернулся калачиком, и в таком положении она внесла его в дом, положила на кровать и, лихорадочно вспоминая, что в таких случаях положено делать, стала звать: «Сергуня! Чудин!» Она слышала свой собственный голос — он показался ей не столько жалким, сколько одиноким и гулким, и впервые за два года у нее промелькнуло в сознании, как этот дом велик для нее.
«Люди, — сказала она вслух, — где же люди?» Муренкова выбежала на крыльцо и закричала в темноту: «Лю-у-ди-и-ы-ы!» В надрыве крик искажался, становился похожим на вой. Потом она включала и выключала свет в доме, надеясь, что этот сигнал увидят и поймут его смысл... Она подошла к мальчику, вгляделась в его мертвенно-белое личико, ярко выделявшееся на красном одеяле, и тут поняла, что боится к нему притронуться. Будильник на тумбочке оглушительно тикал.
Но вот Сергуня пошевелился и что-то невнятно сказал. Муренкова очнулась, быстро, но осторожно начала его раздевать, повторяя: «Говори, говори, Сережа, родной, ну не молчи, говори...» И мальчик, словно понимая, о чем его просят, бормотал, бормотал что-то, может быть, рассказывал свои сны.
Страницы жизни директора детдома.ГЕОРГИЙ БАЖЕНОВ
Сидит, смотрит волчонком: худая, изможденная, глаза лихорадочна блестят; до сих пор с ней случаются голодные обмороки. Дразнят ее: «Обжора — три котла!»
— Аня, — говорит Светлана Николаевна как бы между прочим,— у меня к тебе просьба...
Аня отводит глаза в сторону. Она не верит директору. Она мало верит взрослым.
— Позанимайся с моей дочерью математикой, — ровным тоном, уважительно продолжает Светлана Николаевна.
Аня молчит.
— Договорились? — спрашивает Светлана Николаевна.
Ни слова в ответ.
— Ну, хорошо, иди, — говорит Светлана Николаевна. — Надумаешь — скажешь мне. Я буду ждать.
Аня встает со стула и быстро выходит из кабинета директора.
Некоторое время Светлана Николаевна задумчиво смотрит в окно. Осень. За оградой детдома — колхозные поля; картофель выкопан, свекла убрана, но в поле монотонно урчит и урчит трактор.
Светлана Николаевна никак не может найти ключ к душе Ани. И от этого у нее неспокойно на сердце. Аня в детдоме второй год. И уже дважды сбегала отсюда. Родители у Ани живут в городе. Казалось бы, она их ненавидит, но упорно убегает домой. Сколько раз отец с матерью, еще до того, как их лишили родительских прав, надолго запирали девчонку в подвале... Но Аня не пыталась стучать в дверь и кричать. Она впадала в какое-то странное оцепенение. Бывало, родители не кормили ее день, а то и два. Забывали про нее в угаре пьянства и разгула. Так у нее начались голодные обмороки. Прежде чем попасть в детдом, Аня два месяца лежала в больнице; диагноз — хроническое истощение организма. Маленькие сестренка и брат Ани, которым не исполнилось еще трех лет, попали в дом ребенка, Аня — в детдом. О них у Ани болела и страдала душа, она им с рождения была и за мать, и за няньку — к ним и сбегала. Но всего этого еще не знала Светлана Николаевна, директор детдома. И вот мучительно искала путь к Аниной душе.
«Обжора — три котла...» Аня действительно ела за троих. Она как будто наверстывала то, что когда-то недоедала у родителей. Больше всего любила хлеб и макароны. Особенно если макароны с мясной подливкой. Ребята подсовывали и подсовывали ей свое: «На, ешь...», а потом дразнили: «Обжора — три котла!» Аня бледнела, глаза ее вспыхивали огнем ненависти и одновременно независимости, ни слова не говоря в ответ, она уходила куда-нибудь, пряталась от всех. Озлоблялась. Сколько раз и Светлана Николаевна, и воспитатели разговаривали с ребятами — не помогало. Ребятам не по душе гордыня Ани, ее независимость, резкость. А до внутренних ее страданий им дела нет...
В кабинет без стука врывается Володя Захаров. Волосы черные как смоль, в глазах — огненные чертики. Кличка у него — Цыган.
— Стучаться надо, — говорит Светлана Николаевна.
Но Цыгану не до вежливости, не до светского этикета.
— Опять она меня не пускает к Серому! — кричит он, захлебываясь словами от волнения.
— Кто — она? — стараясь успокоить его, ровным тоном спрашивает Светлана Николаевна.
— Вы будто не знаете! — выпаливает он. — Марья Ивановна!
— А ты сейчас где должен быть? На уроках?
— У нас физрук заболел.
— Ладно, иди. Я поговорю с Марьей Ивановной.
Мальчишка смотрит недоверчиво:
— Да она вас не боится!
— А зачем нужно бояться меня? — удивляется Светлана Николаевна. Но удивляется нарочно — она знает мнение ребят: директора должны бояться, иначе что это за директор?
— Вот она не боится! — повторяет Вовка, он хочет, чтобы Светлана Николаевна разозлилась на Марью Ивановну.
— Ладно, будет она тебя пускать к Серому. Иди.
Захаров закрывает дверь, но как-то без особой охоты, без веры в обещание директора.
Светлана Николаевна записывает в календаре: «Аня, Володя, Мария Ивановна».
У Володи Захарова есть мать, но она пила, гуляла. Вдруг вышла замуж — новому мужу чужой ребенок был не нужен. И вот мать отказалась от сына. Цыган без ненависти не мог вспоминать ее. Сбегал не один раз из детдома — искал родственников. Родственники не находились. Один раз оказался у цыган. Прожил с ними год. Полюбил лошадей. И теперь жить без них не может. В детдоме есть свой мерин — Серый. Но Марья Ивановна, конюх, с неохотой подпускает к нему. Особенно Цыгана — боится, угонит лошадь.
Светлана Николаевна выходит из кабинета. В коридоре сталкивается с почтальоном.
— Светлана Николаевна, вам повестка. Распишитесь.
Районный суд приглашает директора детдома на судебное заседание в качестве свидетеля по делу о поджоге дома жительницы деревни Сорокиной Е. Г. Обвиняемый — бывший детдомовец Александр Егоров. Сашка-бешеный — так называли его в детдоме. Светлана Николаевна до сих пор не может простить себе, что в тот вечер ее не оказалось дома. Ведь Егоров приходил сначала к ней. Стучался в дверь. Будь она дома — она предотвратила бы преступление. Для чего приходил к ней Егоров? Хотел поговорить? О чем? Может, хотел, чтоб она помогла ему устроиться на работу? Или помогла поступить в ПТУ? Не застав ее дома, Егоров сильно напился. Может, захотел выпить еще. Пришел в магазин. Закрыто. Пошел к продавцу Сорокиной домой. Та наотрез отказалась продавать вино. Сашка-бешеный вышел из дома, принес канистру бензина, облил крыльцо и поджег...
Ходили слухи — Сорокина воровала в магазине. И никто ее не любил в деревне. Но это же не значит, что можно вот так просто прийти и поджечь дом. Если ворует — тут должны разбираться особые органы... Другое дело, что Сашка-бешеный мог ненавидеть Сорокину по личным мотивам. Два года он обхаживал дочь Сорокиной — Надю. Мать и слышать не хотела ни о каком Сашке. «Шпана, разбойник, детдомовец!..» После восьмого класса отправила дочь к родной сестре в город — учиться в строительном техникуме... Так Сашка-бешеный потерял свою любовь.