— Там дальше слова некультурные, внучка.
Двадцатилетняя «внучка» — студентка пединститута, временная квартирантка (приехала с курсом помогать колхозу убирать сахарную свеклу) — послушно выключает портативный магнитофон, смеется:
— А и в старое время, оказывается, случались секс-песенки!
Смотрит на часы:
— Ну, хватит на сегодня, Федора Прокофьевна.
Старуха молчит, по лицу видно, что мысли ее сейчас где-то далеко... Потом спохватывается, говорит студентке:
— Сходи, Надечка, в магазин за хлебом. А я ужинать на стол соберу.
Студентка опять смотрит на часы:
— За хлебом сбегаю, а ужинать не буду. Через полчаса у нас с ребятами пикничок. За деревней, в роще...
Вечером, перед самым закатом, подоив корову, старуха садится у дома на лавочку под старой березой. Сидит одна — все ее ровесницы-соседки или уехали к детям в город, или умерли. Тихо на деревне в этот на редкость теплый сентябрьский вечер, хорошо слышны молодые голоса, пение под гитару из недалекого мыска леса.
«А давно у нас песен не слышно было! — вздыхает старуха. — А пелось-то, пелось в молодые годы... Бывало, с того конца девки начнут, а наш конец навстречу, да так ладно, красиво — душа замирает!»
Старухе вспоминается ее жизнь...
И вспоминается, как всегда, несвязно, отрывочно, будто во сне. Часто одно и то же приходит на ум, а другое и в десять лет не вспомнишь...
Она хотела дождаться квартирантку, но сон морил. Старуха улыбнулась про себя: «Напелась песен, старая, ослабела... К подушке тянет». И уснула сразу.
А поздно ночью вдруг проснулась — под окном негромко разговаривали. При ясном лунном свете узнала свою квартирантку. Она была с парнем, сидели на лавочке. Через приоткрытое окно (старуха терпеть не могла духоты в доме) хорошо слышен был их разговор.
— Ты что, Надежда Ивановна, хочешь скромненькой девочкой прийти в школу? — тихо, но напористо, с ехидной насмешливостью говорил парень. — Да там уже восьмиклассницы тебе сто очков форы дадут.
И он, обнимая ее правой рукой за плечи, полез целоваться. Девушка мягко отстранилась, но не уходила. Встал и парень. Лицо его теперь было освещено луной, и старуха увидела, что он красив. Парень, помедлив, плюнул в сторону:
— Ну иди, иди к своей Бессмертнихе. Как раз пара вас будет...
Старуха слышала, как звякнула щеколда, дернулась запертая на крючок дверь. Затем раздался робкий стук. «Ах ты, бедная», — пожалела квартирантку старуха.
Открыла дверь, включила свет и на извинения девушки ответила.
— Ты, Надь, особо не горюй. Как в старину говорили: «Не бойся, девка, — твой криворот не минет твоих ворот».
Надя удивленно-растерянно смотрела на старуху. Та усмехнулась
— Проснулась я от вашего разговора. Нечаянно слышала.
Девушка покраснела. Молча легли спать. Но обеим не спалось. Надя осторожно спросила:
— Извините меня, Федора Прокофьевна, за такой вопрос... Почему вас Федорой-бессмертником зовут? Ребятам о вас деревенские что-то рассказывали, но я так толком и не поняла.
Старуха молчала, не отвечала. Надя беспокойно завозилась в постели, подняла с подушки голову:
— Вы не обиделись, Федора Прокофьевна?..
— Какая ж тут обида? Век с этим живу, — тяжело вздохнув, отозвалась старуха.
А. Икрамджанов. ЛЕТНИЙ ДОЖДЬ.
Е. Кожевников. «НА ВСЕ РУКИ МАСТЕРА». Из серии «Селецкие каникулы».
Б. Шаманов. «СВИРЕЛЬ».
И увидела себя в двадцать пятом году, когда в их деревне построй ли школу. Приехали из города две молодые учительницы — сестры Журбины — пошли по дворам детей записывать. Зашли и в их хату. Отец с матерью стали отнекиваться: куда, мол, девке на покров шестнадцать исполнится, теперь вся ее учеба — от печи и до порога. Учительницы не стали настаивать, только посоветовали: пусть Федора хотя бы одну зиму походит в школу, все-таки немного грамоте обучится.
А весной Журбины опять зашли к ним — просить за Федору. Горячо убеждали, что Федоре нужно учиться дальше, что у нее удивительные способности, она лучшая ученица в школе и что им, родителям, не следует закрывать дорогу к свету единственной дочери.
Спасибо им, бескорыстным и честным труженицам — сестрам Журбиным... Помогли Федоре за пять лет пройти программу семилетки, поступить в педагогический техникум. Помогли и потом, в первые дни ее работы в родной школе.
Так получилось, что замуж она не вышла, хотя из себя была видная. Скорее всего деревенских женихов отпугивали ее ученость, прямота и строгость характера. К тридцати годам Федора привыкла к мысли, что своей семьи у нее не будет, и всю нерастраченную любовь перенесла на детей, своих учеников.
Когда началась война и всех взяли на фронт, ее поставили бригадиром. Люди ее уважали, она сама старалась — и к приходу гитлеровцев только их бригада в колхозе успела убрать и надежно спрятать хлеб. Этим хлебом они потом крепко помогли в первую зиму партизанам.
Федоре не раз предлагали уйти в лес (уже было несколько случаев расстрела фашистами учителей), но она не могла бросить одну больную мать. Отец умер перед самой войной...
Летом сорок второго года вся округа собирала для немцев бессмертник. За этот целебный цветок оккупанты платили солью. И вот по деревне прошел слух: в Хотимске задержали троих подростков — бывших учеников Федоры. Они якобы под видом продажи бессмертника собирали сведения для партизан. Еще через день новость пострашнее: подростков собираются расстрелять.
Федора надела свое строгое учительское платье и пошла за пятнадцать километров в Хотимск. В том самом здании, где до войны был отдел народного образования, поместилась комендатура.
Ее провели к пожилому немецкому офицеру. Федора сразу узнала в аккуратном, чистеньком переводчике бывшего своего сокурсника Игоря Спиридонова. Он улыбнулся ей и громко поздоровался. Федора не глянула в его сторону и сразу заговорила по-немецки, обращаясь к офицеру, — язык она знала хорошо. Тот удивленно вскинул рыжие брови, предложил ей сесть. Федора сказала:
— Задержанные вами подростки из Чагодаевки — мои ученики, они учились в школе семь лет, я их хорошо знаю. Дисциплинированные и послушные ребята. Они не могут быть в связи с партизанами.
Немец с нескрываемым любопытством смотрел на нее. Молчал, ждал, что она скажет дальше.
— Я прошу вас отпустить их домой. Это невинные дети.
— Они не так невинны, как вам кажется, — мягко начал немец. — И потом: если это были ваши ученики, то они должны быть воспитаны в коммунистическом духе, нацелены на борьбу с нами. Иначе какая же вы учительница? Ваш муж — коммунист? — резко спросил он.
Федора не была готова к такому повороту дела. Ей впервые стало страшно: она поняла, что уйти отсюда будет нелегко. А между тем Спиридонов что-то услужливо стал шептать на ухо офицеру.
— Ах, вот как! — удивился офицер и нехорошо засмеялся. Помолчал минуту, все с той же усмешкой ощупывая взглядом Федору: — Значит, что-то вроде Орлеанской девственницы? Жанна д’Арк!
Он опять помолчал и деланно-обрадованно воскликнул:
— Есть выход, Жанна д’Арк! Для вас и ваших учеников. Вы — при полной тайне, разумеется, — становитесь нашим агентом. Так, пустяковое дело — иногда кое-какие сведения... Если даете согласие — мы тут же отпускаем детей. Повторяю: тайна гарантирована, никто не узнает.
Федора почувствовала, как что-то тонко зазвенело у нее внутри...
— Нет! Я не пойду на это...
Офицер сожалеюще покачал головой, кисло улыбнулся:
— Зачем так горячиться? Нет, значит, нет... Просто завтра мы вас вместе с вашими учениками повесим — и все.
Он закурил тонкую длинную папиросу, расслабленно откинулся в кресле:
— Вы садитесь-садитесь, давайте пофилософствуем напоследок. О смерти, о бессмертии, о бессмертниках... Вы не думали, например, над таким вопросом: мы принесли на вашу землю смерть, а ваши люди нам несут бессмертники. Мешками несут. Не странно ли это для уважающего себя народа? Где же ваша идейная стойкость? Вы — плохая учительница, у вас в России плохие учителя. Знаете, как Бисмарк сказал после победы в войне с французами: «Победил не я, победил немецкий учитель». Что скажете на это?
Федоре хотелось плакать от своего бессилия: от волнения, от всего пережитого у нее не было ни нужных слов, ни сил возражать. Она не знала в ту минуту, что еще десятки лет бессонными ночами будет страстно, гневно, с яркими, весомыми доводами спорить с этим гестаповцем. Но все-таки сказала тогда тихо, убежденно:
— Для людей наших это просто трава. И продают за соль от нужды. А вам хочется видеть в этом философию... Чепуха это.
Наутро ее неожиданно отпустили. Федора — в смятении, без особой радости, вся как бы оглушенная — вышла за ворота... У городской площади ее догнала легковая машина. Приоткрыв дверцу, вчерашний гестаповец сказал ей:
— Сегодня ночью они расстреляны. Вам не страшно возвращаться?
В школу после войны Федора не пошла — не смогла. Ее несколько раз вызывали в районный отдел народного образования, уговаривали, убеждали, предлагали хорошие места в других школах... Но решение свое она не изменила, так и не вошла больше в школьный класс.
В деревне ее прозвали Федора-бессмертник; до пенсии она работала бухгалтером в колхозе.
...Надя уже давно не лежала, а сидела на постели, слушая рассказ старухи. А когда та умолкла, у Нади сразу вырвалось:
— Ну зачем же вы так поступили, Федора Прокофьевна? Я имею в виду — почему после войны в школу не пошли? Зачем добровольно себе такой приговор вынесли? Разве ж люди не поняли бы вас?..
— Да люди-то давно поняли... Если б иначе, я на свете б жить не согласилась. А вот не смогла к детям пойти...
— Но вы же не виноваты!
— Вот этого-то как раз я и не знаю. Я так любила свое дело, так гордилась, что я — учитель! Душа моя вся перекипела после того страшного дня. Может, мне надо было поиграть в этого самого агента? Но я ведь не могла и мысли допустить, что я хоть как-то, даже нечаянно, могу служить врагу. А когда ученики мои были расстреляны, в голове навсегда засело: ты виновата