вукоподражание в разных языках.
И теперь я растерянно смотрела на прелестный подарок знакомого художника — рисунок, висящий на стене ее квартиры: шляпка, задорный носик, пальто колоколом, а из-под него — четыре пары ребячьих ног. Лэени и ее большая семья. Самой Лэени тридцать пять, старшему сыну Алару — пятнадцать, младшему Карелу — пять.
Жизнь остановилась в тот день, когда в траве под летним солнцем она увидела распростершееся тело мужа и, еще не зная, что случилось, поняла, что случилось непоправимое. Говорят, что инфаркт скорее настигает тех, кто о своем больном сердце не догадывается. Но это только в те страшные своей нелепой внезапностью дни казалось, что жизнь остановилась. Как ее остановишь, если рядом — четверо.
Все эти дни, что я была в Таллине, я приглядывалась к Лэени Как она успевает? Как она успевает не только привести в порядок свою уютную трехкомнатную квартиру, не только накормить и одеть, но и сходить с ребятами в театр, на концерт, почитать им, собрать дома малышей у пианино и выучить новую песню? Как она успевает не отставать от своих коллег, у которых нет ни Лэениного несчастья, ни ее радости — детей? Я внимательно наблюдала за ней: ни суматошности, ни задерганности. Она ровна и на работе, и дома. И не вызывает она жалости у окружающих. Уважение, сочувствие, удивление, но только не жалость. Жалеют слабых, сильные жалеть себя не позволяют.
— Лэени, что вам в трудную минуту помогает?
— Дом на острове.
— Кто оказал на вас в жизни самое большое влияние?
— Пожалуй, бабушка.
— Что бы вы хотели воспитать в детях?
— Любовь к дому на острове.
На следующий день я покупаю билет на самолет Таллин — Кингисепп. От Кингисеппа еще восемьдесят километров до дома...
Они уже перестали плодоносить, эти яблони, придавленные ветром и временем, а спилить их у Яана духу не хватает. Яблони заглядывают в окно рабочей комнаты отца, где все осталось, как при жизни родителей. Стеллажи с книгами, письменный стол, лампа с зеленым стеклянным абажуром, которую теперь не зажигают, потому что керосина не купишь.
Сколько бурь прошло над островом, сколько войн, а маленький дом так и стоит против большого, связанный одной судьбой. Учительский дом и школа, на которую теперь лучше всего смотреть вечером, когда подходишь к ней со стороны аллеи, оставшейся от барского дома. Голубоватые сумерки высвечивают островерхую крышу, поблескивают в узких мансардных окнах и скрывают все, что яркий день безжалостно обнажает: облезшую краску, облупившуюся штукатурку, заброшенность и запустение. Время, беспощадное время, которое не всегда свидетельство упадка. Рядом, в пяти километрах от деревни Тумала, не обозначенной даже на дорожных указателях, в поселке Оресаара — прекрасная школа-одиннадцатилетка со спортивным уклоном и школа-интернат. Сельская школа в Тумала давно закрыта за ненадобностью.
И поэтому если летом на остров приезжают в отпуск ее бывшие ученики, они стучатся в дом Ратассеппов. В дом сельских учителей, в котором все осталось на своих местах. Любимая картина матери — «Старый дуб» Э. Виральта, фисгармония отца и его скрипка, большой стол в кухне, где вечерами собиралась вся семья, кресло матери и кровати с причудливыми спинками, купленные в начале века. Они приходят в дом, в котором не прерывалась связь времен и поколений, в котором все имеет свое начало и свое продолжение, в простой и просторный деревенский дом, «родовое имение» самой бескорыстной династии в мире — династии сельских учителей.
Учитель Яан Ратассепп, отец Лэени Симм, крепкий статный человек с молодыми ироничными глазами, скрывающими, что ему уже за шестьдесят, сын учителей Ратассеппов, раскладывает на столе родительский архив, который он специально подготовил к моему приезду. Папки, кожаные коробки с тиснением, альбомы, пачки писем, фотографии, справки с печатями, записки и дневники. Надо уметь ценить все в своей жизни, чтобы сохранить и это, например, письмо: «Многоуважаемая Мария Карловна! Настоящим выражаю Вам благодарность за успешное и аккуратное преподавание и определение сына моего в реальное училище. Понимаю, как было нелегко ввиду неправильного предварительного преподавания начинать все сначала. Дети мои помнят Вас и продолжают исполнять установленный режим...» Надо очень беречь память о родителях, чтобы не выбросить, не утерять ни листочка, ни пустого конверта, на котором по-эстонски написано: «Деньги на молоко».
В любом архиве — аромат эпохи, приметы и свидетельства времени. Стихотворение, полученное в день конфирмации, аттестат.
В любом частном архиве не только аромат эпохи, но и круг интересов, привязанностей, знаний. Открытка с памятником на могиле Песталоцци, цитата из Руссо, записанная рукой матери по-французски. На программе концерта, где исполнялись Бах и Бетховен, карандашом: «абонироваться на цикл Сибелиуса». Справка о том, что «учитель Ратассепп прослушал курсы при консерватории в Тарту, где преподавались начальная музыкальная теория, психология музыки, история музыки, методика школьного пения, дирижирование хором, хоровое пение». Список, написанный угловатым почерком матери: «Гамсун, Гайлит, Гауптман, Гауф, Гёте, Гейне, Горький, Гофман, Грильпарцер, Грибоедов, Гуцков, Гюго»... Наверное, попытка систематизировать домашнюю библиотеку.
Я ее уже видела, эту библиотеку в той комнате, что и сейчас называется кабинетом отца. Русские и французские, английские и немецкие и, естественно, эстонские классики — здесь все читалось в подлиннике. Учебники по педагогике, психологии, справочники, энциклопедии, словари.
Лежат в архиве записки, написанные каллиграфическим почерком отца: «Ушинский ставит на первый план развитие устной речи, рассматривая ее как основу для речи письменной и чтения. Самое развитие устной речи Ушинский ставил в теснейшую связь с развитием мысли ребенка, с наличием конкретного материала, который давал бы содержание детской речи...» Еще листочек: «Сначала нужно возбудить мысль ребенка, а потом уже требовать ее выражения». Начало доклада: «Гуманистический метод... эвристический метод преподавания...»
Эдуард Ратассепп, начав учительствовать в начальной школе, был мобилизован на первую мировую войну и затем направлен во Владимирское военное училище в Петрограде. Сразу же после революции он перешел на сторону Советов и был выборным (чем гордился всю жизнь особенно) командиром роты. Эдуард имел диплом «частного учителя с правом преподавания математики», он получил музыкальное образование, в совершенстве владел русским и немецким языками. Мария имела право преподавать русский и немецкий, хотя и французским владела свободно.
Приехали они на остров Сааремаа в 1918 году, бывший прапорщик, учитель Эдуард Ратассепп, демобилизованный из Красной Армии по декрету, возвращавшему учителей в школу, и его жена учительница Мария Ратассепп.
Ехали они сознательно в глушь, в даль, на остров, отделяемый на недели от материка непогодой, ветрами, неласковым морем. Соглашались на островную сельскую школу, потому что ехали не просто работать — служить народу.
А. Ткачев, С. Ткачев. МЕЖДУ БОЯМИ.
Е. Чепцов. ПЕРЕПОДГОТОВКА УЧИТЕЛЕЙ.
В. Сафронов. Я ВЕРНУСЬ.
Сохранилась биография Эдуарда Ратассеппа, написанная (по-русски!) слогом, каким теперь биографии не пишут: «Благодаря матери, умевшей иногда заставлять непреклонного отца изменить свои решения, меня отдали наконец в Юрьевское Городское четырехклассное училище... между тем страсть к учению увеличивалась все более и более, и наконец мне снова предоставился случай продолжать образование». Сохранилось его письмо, помеченное 1917 годом: «Кому, как не нам, вышедшим из народа, не отдавать ему же долги?»
Ехали отдавать долги, готовились открыть своим ученикам двери в храм знаний, путь в который для них самих был долог и труден. И поэтому вдвойне дорог. История отделила их на время от судьбы России, с языком и культурой которой они были связаны. Но это не изменило ни их взглядов на жизнь, ни их отношения к своей профессии.
И наверное, именно это желание — не только учить, но и просвещать — заставляло Эдуарда Ратассеппа и в юности, и в зрелой жизни заниматься делами не только учительскими. Он руководил сельским хором, он организовал в Тумала сельский кооператив, защищавший права крестьян, он учил их передовым методам земледелия. Он мечтал о справедливости для тех, кто возделывал неласковую землю Сааремаа и встретил с радостью изменения, которые принес в Эстонию 1940 год. Он мечтал об изменениях общественных, никогда не пытаясь, не желая изменить судьбу собственную.
Только однажды они оба покинули свой дом. В самом начале войны учителя Ратассеппа, уже из Советской Эстонии, призвали в армию. Через два года немцы, оккупировавшие остров, арестовали его жену «за агитацию в пользу Советской власти». Сначала дело оборачивалось круто, Марии грозили расстрелом. Но помог случай в лице странного немца, допрашивавшего ее и поразившегося безупречному немецкому и тому, что она помнит наизусть «из Лессинга и Гейне». Это потом, много позже, Мария Ратассепп узнала, что Гейне в фашистской Германии был под запретом, и поэтому была убеждена, что «ее немец» был антифашистом.
Немец выслушал историю жизни Марии: она не скрывала, что муж находится в рядах Красной Армии (при этом слове офицер пугливо оглядывался на дверь).
— Как вы считаете, чем кончится эта война? — спросил он ее на последнем допросе, на котором Мария убеждала отпустить ее не потому, что дома ждут шестеро детей, а потому, что «все это бессмысленно».
— Вы, наверное, и сами об этом догадываетесь, — ответила Мария.
— Сотрудничать с нами вы ведь не согласитесь? — спросил он, уже подписывая какую-то бумажку.
— А вы и сами на это ответили, — сказала Мария.
Ее отпустили домой, запретив заниматься учительской деятельностью и вменив в обязанность отмечаться в районной полиции.
Позже Мария Ратассепп так напишет об этом в автобиографии: «После вторжения немецких оккупантов меня сняли с места учительницы с 8/ХII-1941 г. как политически неблагонадежную. С 3/VIII-43 г. я сидела в тюрьме в Кингиссеппе за агитацию в пользу Советской власти и после состояла под надзором политической полиции фашистов». И ниже совсем доверительно: «Жить было очень трудно. Кое-как прокармливались земледелием. Особенно много помогал своим трудом сын Яан».