Во главе процессии, в роскошном голубом одеянии первосвященника или мага, шагал сам Робеспьер. Под гимны, посвященные Верховному Существу и специально написанные по такому случаю, многотысячная толпа прошествовала на Марсово поле, где заранее, по проекту знаменитого художника Давида,[367] ярого последователя якобинцев, была воздвигнута гипсовая гора. Поднявшись на нее, Максимилиан Робеспьер зажег факелом Священный огонь и затем толкнул речь, назвав Верховное Существо создателем Вселенной, высшим защитником справедливости и грозой тиранов. «Оно вселяет в душе торжествующего угнетателя страх и раскаяние, а в душе невинно угнетенного — спокойствие и гордость; оно заставляет справедливого человека ненавидеть злодея, а злодея — уважать справедливого человека», — вещал с горы руководитель Комитета. Затем восхищенный и потрясенный народ, слушавший Робеспьера в гробовом молчании, запел «Марсельезу».
Правда, есть и альтернативные описания церемонии, составленные уже в термидорианские времена, после того как якобинцев перерезали. Если при власти Робеспьера писали, будто народ при виде революционного диктатора ликовал, то впоследствии — что встречал дружными, хотя, по понятным причинам, глухими проклятиями. Что участникам церемонии обещали бесплатные булочки, но на всех, как всегда, не хватало. Что по дороге к Марсову полю прочие члены правительства отстали от своего лидера не из почтения, а потому как ненавидели его лютой ненавистью и с нетерпением ждали, когда же он, паршивец, поскользнется. «Если бы он обернулся, — писал спустя сорок лет Иосиф Файви,[368] — и посмотрел на следовавших за ним депутатов, то он увидел бы, что ярость, с которой те переносили свое унижение, заключает в себе смертный приговор. Верховное Существо ответило ему тем, что ослепило его, дабы он не мог заметить, что последнее усилие, сделанное им для занятия трона, приведет его только к той площади, где окончил свою жизнь Людовик XVI».
Так же разнятся и описания, которое произвела на собравшихся речь Робеспьера. Одни очевидцы твердят: многотысячную толпу как заворожили, люди оцепенели в мертвой тишине, и слова главного комитетчика (а он, как известно, обладал очень слабым голосом) долетали до самых дальних рядов. Словом, диктатор оказался на высоте. Другие, напротив, уверяют, будто слушатели цепенели от ужаса и омерзения, поскольку Марсово поле насквозь пропахло кровью сотен казненных. Правда, гильотину, работавшую здесь в будни, по случаю праздника убрали, но под подошвами тысяч собравшихся скрипел песок, которым ежедневно присыпали лужи крови. «От жары эта кровавая смесь разлагалась, и поднимавшиеся от нее запахи предупреждали толпу, прибывавшую на место праздника. Это впечатление действовало на дух и на настроение зрителей», — записал один из очевидцев.[369] Опять же, как свидетельствует французский историк Прюдом,[370]«некоторые простые души думали, что этот революционный тигр, достигший вершины своих мечтаний, удовлетворит, наконец, свою жажду крови… Но ничего подобного не случилось…» Немудрено, что
у многих очевидцев действа возникли, как свидетельствует в своей работе А. Матвеева-Леман, прямые аналогии с кошмарными праздниками ацтеков и майя, где абсолютно все вертелось вокруг массовых человеческих жертвоприношений. Потому как именно они составляли соль процесса. И уже вскоре после падения якобинской диктатуры пошли разговоры о жутких, замешенных на крови ритуалах, проведения которых требовало от Максимилиана Робеспьера разбуженное им Верховное Существо, в конце концов полакомившееся своим новоявленным жрецом. Об этом, к слову, писал и уже цитировавшийся мной Иосиф Файви. Вы думаете, он просто так, для красного словца сказал, будто, перед тем как сожрать, Существо своего жреца ослепило?
9.6. Цель оправдывает средства…
Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь.
Может быть, я и неправильно действовал, но от чистого сердца! Не мог я этого терпеть! Ведь воруют! И много воруют! Я ведь помочь вам хотел, граждане судьи.
Цель моей жизни — помогать страдающим.
Он предпочитал брать защиту бедняка и часто предлагал ему материальную помощь вместо того, чтоб требовать от него гонорара. Он совершенно не делал из своей профессии доходной статьи, а подчинял ее вопросу справедливости. Вот почему о нем говорили, что он является опорой угнетенных и мстителем за невинность.
Однако, прежде чем коснуться темы мистики, а ее в личности и драматической судьбе якобинского диктатора действительно хватает, позволю себе заметить следующее. Я не из прихоти поместил в качестве эпиграфа к подглаве строки из столь разнящихся источников, Евангелия от Матфея, написанного Эмилем Брагинским киносценария и частного письма, адресованного председателем Комитета общественного спасения младшей сестре. Давайте начнем с Деточкина. Мотивы, двигавшие персонажем Иннокентия Смоктуновского, лежат на поверхности, не так ли? Его, честного, но слегка наивного человека, а настоящие герои зачастую именно таковы, достали негативные явления, творящиеся повсюду, куда ни глянь. Обращения в компетентные инстанции, к которым он неоднократно прибегал, не дали ровным счетом никаких результатов, ну а апеллировать к совести бессовестных взрослых людей еще безнадежнее, чем взывать к инстанциям. Это понятно. Если не я, то кто, должно быть, сказал себе Деточкин и встал на путь бескорыстного криминала, который, как и следовало ожидать, скоро привел его в зал суда. Конечно, судьи отнеслись к нему вполне лояльно и много не дали, но то были киношные судьи, поставленные в забавную киношную ситуацию. В реальности Деточкину дали бы больше, даже с поправкой на советскую ментальность, при СССР самоуправство не поощрялось. Впрочем, что такого ужасного содеял Деточкин? В конце концов, автомобили — дело наживное. Вот если бы подобный чудак каким-то чудом оказался в кресле председателя якобинского Комитета общественного спасения, дров было бы наломано гораздо больше. Таких чудес не бывает, возразите вы? Прошу меня извинить, это как сказать. В биографии того же Максимилиана Робеспьера, до того как он стал полновластным диктатором, ровным счетом ничего примечательного.
Взгляните сами. Он рано потерял и отца, и мать. Оставшись в семье за старшего, старался, по мере сил, восполнить утрату, заменяя родителей младшим сестрам и брату Огюстену. Лишь благодаря вмешательству деда по материнской линии Жака Карроля сумел получить высшее образование. На студенческой скамье звезд с неба не хватал, правда, отличался прилежанием, из предметов отдавал предпочтение истории и искусствам античного мира, говорят, был от них просто без ума. В юности баловался пером, стихи сочинял, лирические, жалостливые. А потом, бац, и, вторая смена, выражаясь языком героя старого советского сериала «Большая перемена». Что ж это, друзья, получается?
Жил да был себе среднестатистический человек, каких среди нас многие тысячи, складывал трогательные четверостишия о любви и цветах, пока в тридцать один год от роду в нем не заработал некий дублирующий источник питания, инициатор или даже детонатор, когда он принял собственноручно составленную присягу бороться за народное счастье до последнего вздоха. И, кстати, слово свое сдержал, принимая, конечно, в учет тот факт, что и «народ», и уж тем более «народное счастье», категории весьма растяжимые, не правда ли? Кому-то, скажем, за счастье опрокинуть в себя с утречка стакан бормотухи, но разве сие означает, будто следует потакать беспробудному пьянству, а не дать пьяницам и спаивающим их прохвостам как следует по рукам? А как быть, если рук — превеликое множество и они тянутся не к какой-то бутылке портвейна, а к казне, положение новорожденной республики тяжелое, враг буквально стоит у ворот? Если иностранные спецслужбы финансируют оппозицию всех мастей, от роялистской до жирондистской включительно, если вооруженные до зубов экспедиционные корпуса пересекли границы, а государственное регулирование финансовых потоков и цен вместо панацеи обернулось чем-то вроде питательного компоста, породившего такую коррупцию, что только держись. Да тут у кого хочешь нервы сдадут, а о руководителе, который, по словам одного из исследователей короткой якобинской эпохи, «обладал глубинным убеждением, что существует некая изначально установленная и непосредственная связь между ним и народом»,[371] и говорить нечего. Помните собственные слова Робеспьера, приведенные мной выше, «я и есть народ» ? Не думаю, будто это был такой пафосный речевой оборот, вряд ли. В ту же степь, к слову, гнет и Хилари Мэнтел, автор любопытной монографии, посвященной личности Максимилиана Робеспьера. По ее мнению, главный «комитетчик» Французской революции «был гораздо больше похож на священника или подвижника, чем на прожженного политикана». Знаете, прочитав в свое время эту фразу, я отчего-то сразу подумал о Джироламо Савонароле, итальянском католическом проповеднике, получившем абсолютную власть во Флоренции вместе с уверенностью, что все его действия — исключительно во благо. Ну и чего было ждать от подобных исторических персонажей, кроме безжалостного террора против всех и вся, кто мешал их миссии служения народу? Правда, Савонарола на первых порах ограничивался одними страстными призывами жить по совести и хоть немного умерить аппетиты. Так и Максимилиан Робеспьер не зарекомендовал себя молчуном. Тоже и увещевал, и совестил, число произнесенных им в Конвенте речей перевалило за девять сотен. И слова у него, как и у Савонаролы, не расходились с делами, оба демонстрировали, как надо, на личном примере. Иначе с каких бы таких пирогов главного комитетчика прозвали бы Неподкупным? За красивые глазки такими эпитетами не награждают.