Согласитесь, что так вести себя мог только мужественный, одержимый идеей человек.
Подтащенные к окнам картины, если пожарные прийти не успеют, он собирался в последний момент сбрасывать вниз — авось разлетятся только рамы, люди же, по его словам, всегда успеют забраться по винтовой лестнице на крышу, а о себе сказал, что капитан покидает судно последним. Настаиваю на том, что он хоть и был возбужден, но совершенно нормален; я чуточку усомнилась в этом лишь тогда, когда он не позволил мне, как минут через пятнадцать Деду, снять свою картину. «Не лезьте не в свое дело! — грубо одернул Зубов. — Я де говорил вам, что вы ни черта не понимаете в живописи!»
Теперь-то я знаю, почему он не хотел спасать свою картину.
Наверное, я была бы в выставочном зале до конца, если бы не вдруг явившаяся ужасная мысль.
Я побежала к телефону и набрала номер кабинета Сергея — никто не отвечал, тогда я позвонила в ясли заведующей и спросила, где Саша Несторов. «Киношники опять забрали, мучают ребенка, — пожаловалась она — Вивисекция какая-то, хоть бы вы, как друг семьи Нестеровых, вмешались, Ольга Николаевна». О пожаре она ничего не знала.
Я позвонила в 01 Нине Ивановне и все ей рассказала; с картинами было покончено, они меня больше не интересовали; уговоры Зубова я не слушала и, помню, с силой оттолкнула его, когда он пытался меня удержать; винтовая лестница была вся в густом дыму, я вытащила из ведра с водой половую тряпку, обмотала ею лицо, полезла по лестнице наверх, нащупала рукоятку люка, открыла его и выбралась на остекленную крышу. Больше всего я боялась, что стекло не выдержит, но оно оказалось прочным, и через минуту-другую я уже была на правом крыле здания, на крыше технического этажа, под которым находилась киностудия.
Здесь меня подкарауливала страшная неудача: решетчатая металлическая дверь, отделявшая технический этаж от десятого, оказалась запертой на замок. Я трясла ее как полоумная, била по ней руками и ногами; ужаснувшись тому, что зря теряю время, прокляла дверь и тем же путем побежала обратно.
Зубов обрадовался, что я одумалась, но у меня не было времени его разуверять.
Теперь единственный путь в киностудию лежал через горящий лифтовой холл. Поэтому я разрешила себе немного подумать, уж очень велика была ставка. Нейлоновую кофту и юбку-джерси я сбросила и взяла у уборщицы тети Веры ее рабочий халат; потом вылила на себя два ведра воды, снова обмотала лицо мокрой тряпкой, только щелки для глаз оставила — на этот раз меня удерживали все, я вырвалась и крикнула, чтобы хорошенько прикрыли за мной дверь. Вот когда я порадовалась тому, что тренированная и сильная! Через холл я пролетела лихо, как когда-то на стометровке, которую бегала по первому спортивному разряду. Коридор студии был весь в оранжевом дыму, горели стены и ковровая дорожка, я прыгала по ней, как кенгуру; когда, спустя какие-то секунды, я ворвалась в первую попавшуюся дверь, полы халата уже вспыхнули — я успела сорвать и отбросить его; ожогов я еще не чувствовала. От дыма бил кашель, страшно резало глаза, я подползла к окну, нащупала шпингалет и рванула на себя. Сказочно прекрасное ощущение — свежий морозный воздух, я пила его, с каждым мгновеньем трезвея и наливаясь силами; хорошо, я не забыла прикрыть за собой дверь, огонь рыщет за свежим воздухом, как кошка за мышью. Внизу, где-то на уровне седьмого этажа, пожарные работали с лестницы, я им что-то кричала и они мне кричали в ответ — что, убей, не помню. С правой от меня стороны, через два окна, на связанных шторах кто-то спускался, я присмотрелась — Валера, ассистент Сергея. Он должен был знать, где Саша! Я кричала ему, но голос мой сел, он меня не понимал, а скорее всего не слышал, — ведь было очень шумно.
Больше в этой комнате делать было нечего. С левой стороны из открытых окон высовывались и кричали люди, Саша мог быть там. Теперь очень важно было предусмотреть все, и я еще раз позволила себе подумать. Прежде чем снова выбегать в коридор, нужно обязательно закрыть окно… Во-вторых, нужно обязательно облиться водой, а есть ли она здесь? Поползав по комнате и пошарив вслепую руками, я обнаружила на столе графин с водой, смочила свою тряпку, нашла полуобгоревший халат и оставшуюся воду вылила на него. Надела халат, обмотала лицо тряпкой, сделала глубокий вдох — и новая ужасная мысль: а вдруг дверь рядом закрыта на задвижку? Ладно, была не была, может, успею вернуться обратно и что-то придумать… Итак, сделала глубокий вдох, открыла дверь и, зажмурив глаза, рванулась налево: от нестерпимого жара хотелось орать благим матом, халат снова вспыхнул, но через несколько прыжков я нащупала дверь, она открылась, и я влетела в комнату, вместе со мной ворвались клубы дыма, но дверь захлопнули, на меня что-то накинули, облили водой…
Я со стоном открыла глаза и узнала мужа. В разорванной рубашке, весь закопченный, со здоровым кровоподтеком на лбу Сергей с ужасом смотрел на меня. К комнате были еще человек пять-шесть, они набросились на меня с расспросами, но я от них отмахнулась.
— Где Саша?
— Я… — начал Сергей.
— Ты здесь, — оборвала я. — Где Саша?
— Мы с ним были…
— Где?! Где?!
— …мы репетировали, — продолжал Сергей. — Там, в моем кабинете, — он кивнул налево, — Бублик куда-то спрятался… я его искал… Я прибежал сюда, там нечем было дышать… Я только что… Как ты думаешь, нас спасут? Я звонил, мне обещали… Надень, — он сорвал с себя рубашку.
— Саша там? — Я показала рукой на стену.
— Оля, ты сошла с ума! — Сергей схватил меня за руки.
Я вырвалась и влепила ему пощечину — наверное, первую, которую он получил в своей жизни. Кажется, я действительно, была немного сумасшедшая.
— Закройте за мной!
Я выскочила в коридор, в два прыжка достигла двери в кабинет, влетела туда и оказалась в сплошном дыму. Окно было закрыто, шпингалет я нащупать не могла, схватила что-то, кажется, «дипломат», выбила им стекло и несколько раз вдохнула свежий воздух. Не помню, сколько я ползала по полу и шарила, пока не услышала тихий плач и кашель. Бублик прятался под диваном — интуитивно нашел место, где было меньше всего дыма. Я вытащила его за рубашечку, взяла на руки и бросилась к окну: теперь, по крайней мере, какое-то время мы не задохнемся. Уже не торопясь, я нашла шпингалет, распахнула окно и высунулась в него — с прижатым к груди Бубликом.
И здесь нас увидел снизу Дима.
Так начались самые важные в моей жизни шестнадцать минут — время точно установил Дима, считая с минуты, когда мы попали в поле его зрения.
Иногда мне кажется, что я уже тогда все продумала, но это, конечно, ерунда: не та была ситуация, чтобы трезво думать, просто в пылающем от ярости и отчаянья мозгу мелькнуло несколько очень важных мыслей.
Первая и самая ясная из них: отныне Сергей Хорев для меня больше не существует. Ненависть? Нет, ненависть для него была бы слишком почетна: презрение. Это внезапно вспыхнувшее чувство оказалось столь сильным, что я даже зарыдала. Презирала — Сережу, которого когда-то любила без памяти, потом просто любила, потом по привычке и без уважения, но все-таки немножко любила: молодой бог из греческой мифологии — и мой, собственный! Посредственный, режиссер, дамский угодник, готовый с кем угодно выпить и при случае мне изменить — но мой!
Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что чувство презрения родилось не внезапно, оно давно дремала во мне и ждало своего часа, но тогда оно поразило меня, как молния.
Я знала и верила, что Дима сделает все, что возможно, но, разбираясь немножко в пожарных делах — с кем поведешься, от того и наберешься, видела, что наши дела плохи. С седьмого этажа, где работают с тридцатиметровки, на штурмовках к нам не пробиться — из окон восьмого и девятого рвется огонь; по той же причине я не могу, обвязав Бублика шторой, спустить его вниз, к тридцатиметровке, а туда, откуда спускался Валерий, мне уже не пройти… Значит, надеяться можно на два чуда: либо протушат огонь на восьмом и девятом и успеют подняться к нам на штурмовках, либо прорвутся на десятый этаж по коридору.
Бедный Дед! Как раз в эти минуты он спасал картины…
Бублик кричал, бился в моих руках, его рвало и меня тоже, стоять у окна было очень холодно, а отойди от него — задохнешься; я догадалась сорвать штору, на сей раз осторожно, закуталась в нее с Бубликом и решила, что воспаление легких — наименьшая из возможных бед, успеют спасти — вылечат. Бублику стало теплее, он обвил меня ручонками, прижался, шепотом спросил: «Тетя Оля, а где папа?» — и тут меня поразила вторая мысль.
Бублик, которого я знала и любила с пеленок, мог быть моим сыном!
От этой мысли я снова заплакала. Я вообще в тот вечер много плакала, на пожаре и потом, так уж получилось, это только ребята считают, что я волевая и сильная, на самом же деле — обыкновенная баба, у которой глаза вечно на мокром месте.
И третья мысль, от которой перехватило дыхание: он будет моим сыном!
И я дала себе клятву: если нам суждено остаться жить, я скажу Васе, сама скажу, потому что он давно говорит мне это только глазами, что хочу стать Бублику мамой.
И коридоре, как в трубе, гудел огонь, за спиной начала прогорать дверь, лицо обжигал студеный ветер, ноги горели огнем, а я стояла, прижав к груди теплого Бублика, плакала, и сердце мое рвалось от нежности, от предвкушения будущего счастья…
Я и сейчас, сию минуту, вспоминаю об этом и плачу. Больше о себе рассказывать не могу.
А впереди целая ночь, скорее бы за мной приехали!
Дмитрий Рагозин, начальник штаба
Писанину я люблю так же, как в жаркое лето пить теплое пиво. Вася — другое дело, он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти что писатель — в каждой стенгазете заметка, в рубрике «Из прошлого пожарной охраны». Я тоже лихо сочиняю — отчеты о проверках караулов, описания всякого рода загорании и тому подобную большую литературу. Но ту же самую заметку в стенгазету я могу сочинять часами, осыпая проклятьями каждую строчку. Поэтому Ольгин приказ написать про Польшей Пожар поднял меня на дыбы.