– Не очень, – возразил я. – Ходите вы вокруг да около, сплошные оговорки. Лучше бы, не дожидаясь указаний, взяли бы и написали всю правду. Не по кусочкам, как в вашей последней статье, а всю правду.
– Эх, Григорий Антоныч…– вздохнул Юрий Николаич,– не так все просто, как вы думаете. Помните библейскую притчу, как Моисей сорок лет водил евреев, бежавших из египетского плена, по Синайской пустыне? Моисей просто ждал, чтобы вымерло поколение, побывавшее в рабстве! Чтобы в обетованную землю пришли люди, родившиеся свободными! Неужели не видите, как историки, философы, социологи хватают друг друга за глотки? Да и писатели тоже – идейная борьба! И будут хватать, потому что тех, кто разрушает пьедесталы, не так уж намного больше, чем тех, кто скучает по старым порядкам. Ну, допустим, напишу я всю правду, какой ее вижу, а вы же первый поднимете крик, что я перевертыш и приспособленец, поскольку всю жизнь писал обратное. Единожды солгав, кто тебе поверит, а мы лгали десятилетиями! Подождем, пока наше поколение вымрет, будущие Ключевские и Соловьевы сегодня ходят в коротких штанишках, правду суждено сказать им… А я им помогу!
Юрий Николаич подошел к письменному столу и вытащил из ящика толстую папку.
– Обратите внимание на дату, – он протянул мне папку, – начато пятого апреля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, через месяц после похорон Сталина… Кстати, мы редко вспоминаем, что в один день с ним умер великий Сергей Прокофьев! Даст бог, пройдет время, и в этот день будут поминать именно Прокофьева… Я как-то вам рассказывал, что имел доступ к сверхважным и сверхзакрытым документам. Над этой рукописью я работал пятнадцать лет.
– «Сталин. Жизнь и смерть тирана», – прочитал я. – Дайте на денек, хотя бы на ночь.
– Не дам.
– Почему?
– Архив Сталина еще закрыт.
– Так напечатайте ее, черт возьми!
– Я же вам сказал, что архив еще закрыт.
– Хотя бы попробуйте!
– И не подумаю. И знаете почему? – Юрий Николаич невесело усмехнулся. – А вдруг ее напечатают? Не делайте круглые глаза: именно того, что ее напечатают, я и боюсь. Да, боюсь: сталинистов хоть пруд пруди, а у меня дочки, внучата…
– Мне жаль вас, Юрий Николаич.
– А мне, думаете, самого себя не жаль? Пятнадцать лет работы, уникальные документы, с которыми знакомы единицы… А разве Пимен свою летопись напечатал? Но ею, вспомните, воспользовался Пушкин! А, к дьяволу! Хотите забавный эпизод?
А чего мне его, с другой стороны, жалеть? Всю свою жизнь пускал мыльные пузыри, но прожил ее вполне благополучно, был не раз обласкан и награжден; ну а то, что не использовал единственного шанса что-то после себя оставить, я и вовсе не могу оправдать: даже трусость должна иметь разумные пределы.
Эпизод тем не менее я слушаю с вниманием.
– Итак, жили-были три академика, – начал Юрий Николаич, – из самых в свое время известных и авторитетных. Не философы – львы, Сократы! Пожалуй, Сократа беру назад, слишком для него много чести, он все-таки академиком не был и персональной машины не имел; лучше львы и мудрецы, какие бухарскому эмиру и не снились. Чуть вождь приоткрывал рот – не просто восторги вроде «о великий и несравненный!», а теоретические обоснования. Крупнейшие в мире специалисты по четвертой главе «Краткого курса истории партии»! Как известно, в этой главе вся философия подана как таблица умножения: никакие тебе Спинозы и Гегели не нужны, все разжевано, ясно и до изумления вульгарно. Ну что-то вроде американского издания «Войны и мира» на двадцати страничках – было такое, для занятых людей, которым некогда было засорять мозги размышлениями. Знаменитая четвертая глава, азбука диалектического материализма, его вершина! Единственный недостаток – мала по размеру, автор при всей его гениальности разогнаться не сумел, философом он был довольно примитивным. И вот три академика разбавляют четвертую главу целым Байкалом пресной воды и создают на этой основе учебник марксистско-ленинско-сталинской философии, который заслуживает благожелательного кивка самого Хозяина и первую премию его имени. Каково?
– Пока ничего забавного, – проворчал я. – Обыкновенные прохвосты.
– Ошибаетесь, – возразил Юрий Николаич, – стать академиками по общественным наукам в то время могли лишь прохвосты незаурядные. Я же подчеркивал – львы! Однако согласен, начало этой истории достаточно банальное, зато концовка достойна пера Вольтера! Итак, получили они Сталинскую премию первой степени, тысяч, кажется, двести по старому счету, и что же с этой огромной суммой делать? Разделить на три части, приобрести всякое барахло или положить на сберкнижки? Так бы поступили прохвосты, как вы говорите, обыкновенные, а наши же решили денежный капитал обратить в политический. Жили они на окраине академического поселка, на их дачах дорога кончалась, образуя, как кто-то удачно сострил, «философский тупик»; и вот новоиспеченные лауреаты задумали и осуществили политически грамотную и идеологически выдержанную идею: на полученную денежную премию заказали известному скульптору бронзовую фигуру вождя и водрузили ее на пьедестал у своих дач. Патриотизм, верность идеалам, любовь и преданность! Сталин, говорят, растрогался до слез; впрочем, думаю, что, скорее, усмехнулся и процедил про себя: «Подхалимы… Подхалимы, но полезные». Между тем академики насадили вокруг пьедестала цветы, сдували с бронзового идола пылинки… Казалось бы, благородный пример грядущим поколениям на века, но люди смертны, даже бессмертные; наступает март 1953-го, потом Двадцатый съезд, постановление о культе личности, последующие события – и портреты, изваяния вождя настоятельно рекомендовано убрать к чертовой матери. Вот тут-то и потребовалось бы перо Вольтера! Владельцы идола, страшно обеспокоенные, бегут в сельсовет, возмущаются: обратите внимание, торчит у наших дач бронзовое пугало, пейзаж портит, требуем убрать. А сельсовет: извините, но политически вредное пугало – ваша личная собственность, убирайте за свой счет. Пришлось снова сбрасываться, нанимать тракториста, и при огромном стечении чрезвычайно довольного редкостным зрелищем народа предводитель львов дрожащей старческой рукой святотатственно набросил петлю на шею идолу, тракторист весело рванул за рычаги и поволок нужный стране цветной металл на пункт вторсырья. Погодите, еще один эпизод! Вы сто раз проходили мимо Дома Правительства, ну, трифоновского Дома на набережной у кинотеатра «Ударник», откуда во второй половине тридцатых годов известных всей стране жильцов переселили в лагеря. В свое время дом, как невеста цветами, был напичкан изваяниями вождя, которые, как мы уже установили, Никита Сергеич велел убрать. Чтобы не слишком надрываться, дворники просто перетащили бюсты на балюстраду у крыши, откуда они с улицы не были видны, и на этом успокоились. И вот однажды киношники забрались на эту самую балюстраду, с которой открывался эффектный вид на Кремль, стали готовить съемку – и замерли, ошеломленные сказочно-неправдоподобным зрелищем. Бюсты вождя, вселявшего в души людей восторг, ликование, ужас и трепет, обнаглевшие от безнаказанности жильцы приспособили для совершенно уж низменных целей: навесили веревки и сушили трусы, рубашки, кальсоны… Попробуйте сказать, что не впечатляет! Воистину: от великого до смешного один шаг!
– Впечатляет, – согласился я, – но дайте почитать рукопись.
– Не раньше чем через год-два.
– А если я за эти годы скончаюсь? Будете мучиться угрызениями совести.
– Ничего, вы мне сами доказали, что она у меня дубленая.
– Вам не так аккуратно будут приносить переводы.
– Это уже существенней… Ладно, я подумаю.
– Кто-нибудь знает про рукопись?
– Два-три человека.
– Лыков, ваш сосед, случайно, не знает?
– Этого еще не хватало! С этим парнем я беседую только о погоде.
– Эх, растравили душу! А если не вынося – у вас дома?
– Я же сказал, что подумаю.
– Спешите, пока я жив!
На сем мы расстались, и я поспешил с доставкой к другим клиентам.
Накаркал, да еще как! Выйдя из лифта, я увидел двух парней, настроенных весьма решительно. В руках у одного сверкнул нож.
– Дыши спокойнее, дед, – сказал тот, кто с ножом. – Дай на память сумку.
Лезвие слегка коснулось живота – очень неприятное ощущение.
– Берите, ребята, на здоровье. – Я дружелюбно осклабился. – Только денег здесь чепуха, сотни две осталось, раньше, что ли, не могли со мной познакомиться?
– Не расстраивайся. – Тот, кто без ножа, снял сумку с моего плеча. – Часики имеешь? Да нет, таскай сам, только пять минут не выходи, сопи в обе дырочки и напевай про себя песни. Чава-какава, дед!
Лопухи! Выследили однорукого, легкую добычу… Знали бы они, что моя правая бьет, как молот! Все равно куда, лишь бы попасть. Одного я рубанул в челюсть, другому врезал под ребра – и оба прилегли: один – совсем тихо, а другой – издавая булькающие звуки. Нож я подобрал, попросил выскочившего на шум Витьку Калугина, из совета ветеранов, чем-нибудь связать ребятишек и позвонить в милицию.
К приезду Кости они очухались.
– Считай, что твой портрет я нарисовал, – многообещающе сказал тот, кто получил по челюсти.
– Ну и зря, друг, и ты не Леонардо, и я не Джоконда.
– Сочтемся, дед! – пообещал другой.
– Вряд ли, – усомнился я. – Ну сколько я еще проживу? Лет пять-шесть. А ты выйдешь годков через десять. Костя, не те, кого искал?
– Может, и те. – Костя почесал в затылке. – Почерк похож. Если те, получишь ценный подарок – мою личную благодарность.
В общем, день прошел полезно: побеседовал с интересным человеком, помог родной милиции и добавил к зарплате трешку. О ней я вспомнил, когда пришел домой. Трешка! Подумаешь, деньги, а ведь было время, когда такого же достоинства купюра до крайности меня взволновала. Воспоминание детства!
Прерываю повествование и лезу в кладовку.
Трешка
Мне было лет десять, когда я познал великую силу денег. До того памятного дня нам с Андрюшкой тоже доводилось ворочать немалыми суммами, но то были деньги абстрактные, без плоти и крови. А нам до зарезу нужны были наличные, так называемые не педагогические деньги. Дело в том, что двадцать копеек, выдаваемые на воскресное мороженое или кино, были нашим пределом. Но наши потребности были значительно шире. Мы чувствовали себя в силах есть мороженое каждый день, причем готовы были биться об заклад, что три, а то и пять порций не принесут нам вреда. Но с нами никто не собирался спорить, ибо взрослые с присущей им самоуверенностью считали, что лучше нас знают наши потребности. Видимо, они полагали, что, выдав мальчишке полтинник, они свернут его с пути добродетели, как будто он, получив такую гигантскую сумму, немедленно отправится прожигать жизнь в Монте-Карло.