такого они мне не простят. И еще, помню, подумал, что если так и будут молчать или, хуже того, встанут и начнут расходиться – пойду к реке и утоплюсь.
Но меня все-таки пожалели.
– Ты сказал и слишком много, и слишком мало, – начал Вася. – Придется тебе, Гриша, доложить, почему ты решил, что кто-то из нас.
– Чушь собачья! – Это я смягчаю. Володька выругался грубее. – Не для того я сюда приехал, чтоб получить по морде!
– Не тебе одному, нам всем врезали, – сказал Костя. – Давай, Гриша.
Это другое дело, бойкота нет, мне дали слово и должны меня понять. Я подробно, в деталях рассказал обо всем, что предшествовало встрече с Лыковым и о самой встрече. Видя, какое впечатление это произвело, я вставил в диктофон пленку с записью разговора с Лыковым, и мы дважды ее прослушали. Тут очень важны были нюансы: мои вопросы, его ответы, истерический смех.
И снова наступило молчание, но оно уже было совсем иным. Пленка потрясла, в ней была какая-то жуткая достоверность, она обвиняла всех вместе и каждого в отдельности. Теперь мне уже никак не хотелось топиться, тайна больше не давила, ее тяжесть была разделена на всех.
– Но это немыслимо! – вырвалось у Елизаветы Львовны. – Извините, Гриша, но я не верю ни единому слову этого очень скверного человека.
– Костя, – сказал Вася, – ты поднаторел в такого рода делах, тебе и карты в руки.
– Эмоциями, Елизавета Львовна, ничего не докажешь, – сказал Костя. – Бывает, что даже последний подонок, когда его припрут к стене, говорит правду. А Гриша Лыкова припер, грубым шантажом – но припер. Я тебе, Гриша, аплодирую, с таким джентльменом, как Захар, и я бы допрос поставил примерно так же. Ладно, – Костя с силой ударил ладонью по столу, – к делу. У меня есть два соображения. Первое: профессиональный подлец и провокатор, Захар снабдил Гришу этой версией, чтобы просто ему и всем нам отомстить. Классический пример – взял и подбросил яблоко раздора. Поди проверь! Он ведь не так давно из органов уволился, вполне мог кое-какие материалы из Андрюшкиного досье повыдергивать. Такие случаи бывали, можете поверить на слово – бывали, и не раз. Второе соображение: печенкой чувствую, а я этому органу придаю большое значение, что в лыковской версии имеется какой-то элемент достоверности, в этом меня, Гриша, убедил не столько твой рассказ, сколько пленка. Поэтому предлагаю пока что отбросить первое соображение и сосредоточиться на втором, к первому мы всегда успеем вернуться.
– Пусть будет так, – кивнул Вася. – Но разговор, как я понимаю, предстоит долгий и нешуточный, Гриша выпил, а теперь и я хочу. За Андрюшкину светлую намять!
Не чокаясь, выпили, долго закусывали. Такой угрюмой наша компания была разве что тогда, когда взяли Андрюшку: все как один пришли, и мы здорово надрались. И разговор у нас был такой, что «Тощий Жак» мог показаться невинной шуткой, каковой он, в общем, и был на самом деле. Но – внимание! – о том разговоре никто не донес! А это значит, что единственной мишенью доносчика был Андрюшка.
Так я и сказал.
– Гриша, – Птичка потемнела лицом, – мне страшно. Ты будто заживо сдираешь с нас кожу.
– Боже мой, – прошептала Елизавета Львовна, – Андрюшка… У кого могла подняться рука…
Костя усмехнулся:
– У меня, у вас, у Птички… у всех нас. Пока что мы все подозреваемые, Елизавета Львовна. Кстати, и ты, Гриша, ты ведь тоже присутствовал.
– Да, – кивнул я. – На равных.
– Не все, Сережа еще в Германии служил, – напомнила Наташа. – Господи, позор какой, я еще утром свечку поставила…
– Не обижайся, Серега, бери удочку и топай на речку, – сказал я. – Ты здесь белая ворона.
– Не уйду!– Серега решительно отмахнулся.– Может, я и виноват перед Натальей, но в такой ситуации я ее не оставлю.
– Твое право, – решил Костя. – Что ж, начнем. Гриша, ты уверен, что Андрюшка читал «Тощего Жака» только нам?
– Уверен.
– И я тоже, – сказала Птичка. – Вечером, когда я пришла помогать Кате, Андрюшка рассказ еще не закончил, а Гриша перепечатывал готовые страницы на «ундервуде», медленно, одним пальцем. Утром, когда я снова пришла помогать – мы лепили пельмени, – Андрюшка сам допечатывал последние страницы. Вечером он нам читал, а на следующий день его взяли.
– С этим ясно, – сказал Костя. – Второй вопрос: не мог ли кто из соседей подслушать?
Вопрос был ожидаемый, я к нему готовился заранее. Вытащил из кармана схему барака, положил на стол:
– Вот здесь была наша комната, угловая. Соседи, дядя Коля с тетей Надей, уехали в деревню, в отпуск. Мы еще радовались, что можно пошуметь и патефон послушать, никто в стену стучать не будет.
– Да, помню, – кивнул Костя. – Вопрос третий: а окно? В июле было дело.
– Тоже отпадает, – сказал я. – Во-первых, перед самым нашим окном вырыли траншею для газа, и, во-вторых, в тот вечер и всю ночь лил дождь, даже ливень. Если помните, Володька прибежал мокрый до нитки, мы ржали, когда он штаны и рубашку на кухне сушил.
– Да, всю ночь, – подтвердила Птичка. – Когда я провожала под утро Елизавету Львовну, Андрюшка набросил на нас плащ-палатку, трофейную.
– Значит, только мы, – расстроился Володька. – Черт бы нас побрал, тошно, ребята, давайте выпьем… И на хрена ты мне позвонил? Еще бы два дня отдыхал от перестройки, отсыпался, загорал. Твое здоровье, Гришка, живи сто лет и радуй друзей.
– Только, чур, не так, как сегодня, – вымученно улыбнулась Наташа.
– Иван Кузьмич заходил, – припомнил Костя. – А, мог бы и не вспоминать, на минуту-другую.
– А если б на час-другой? – проворчал я. – Иван Кузьмич – как жена Цезаря, вне подозрений.
– Опять эмоции, – возразил Костя. – Все мы, выходит, второй свежести? Если б на час-другой, Гриша, я бы извинился перед Героем Советского Союза, но лично съездил бы и привез сюда.
– А где Лыков тогда жил? – спросил Серега.
– Через барак, – ответил Вася. – Сначала в одной комнатушке, а потом получил вторую, рядом со своей, соседу другую жилплощадь выхлопотал, бесплатную.
– Чтобы предупредить вопросы, – волнуясь, сказала Елизавета Львовна, – в этом же бараке жила я с детьми и Вася.
– Нам с вами удобнее всего было: возвратился домой – и в гости к Лыкову, – усмехнулся Вася. – Извините, Елизавета Львовна.
– Замминистра шутят, – без улыбки сказал Костя. – Пока что мы сошлись на одном: кроме нас, рассказа никто не слышал. Установку подслушивающего устройства я считаю слишком маловероятной, хотя бы потому, что и в тот день, и на следующий болтали мы многое, а взяли одного Андрюшку. Да и не такая собралась компания, чтобы техникой ее разоблачать… Словом, придется разрабатывать версию покойного Захара, да будет земля ему утыкана гвоздями… Процедура, ребята, предстоит неприятная. Много я видывал в жизни всякой мрази, работа такая, но как-то не приходилось сталкиваться, чтоб доносили без всяких на то причин. Чаще всего – что? Ненависть, зависть, ревность, желание выслужиться, доказать свой патриотический настрой… Какая-нибудь причина, иногда совсем малозначительная, но была. Поэтому прямо, в лоб, вопрос: кто из нас питал столь недобрые чувства к Андрюшке, что погубил его доносом? Кто завидовал, кто ревновал, кто хотел выслужиться? Повторяю: процедура до крайности неприятная, но необходимая. Настаиваю на одном: друг друга не щадить, кто чего не вспомнит – припомним за него. И – никаких эмоций, только факты: без лермонтовского «холодного рассудка» мы ничего не выясним.
– Господи, – жалобно произнесла Елизавета Львовна, – как это жестоко…
– Все готовы? – спросил Костя. – Предлагаю начать с меня. В восьмом классе был с Андрюшкой на ножах, ревновал к Кате. Из-за этого дрался с Гришей, потом примирился с обоими, но червячок остался. Поэтому не пошел вместе с Гришей, Андрюшкой и Васей на фронт, пробился самостоятельно. Сразу после войны удачно женился, дружба возобновилась, без всяких червячков. Судите сами, был ли у меня повод писать донос.
– Ты стал служить в органах, – напомнил Володька. – По вашим писаным или неписаным правилам ты был обязан доложить об идеологически вредной болтовне.
– Отчасти верно, – согласился Костя. – Отчасти – потому, что милиция и госбезопасность все-таки не одно и то же. Мы их не очень любим – и за то, что их куда лучше обеспечивают, и за чванливую самоуверенность, и за то, что мы занимаемся черной работой, а они обычно в перчатках… Я, конечно, имею в виду внутренние дела, а не Зорге, Абеля и подобных им уважаемых людей. Лично я по своей охоте на контакт с госбезопасностью никогда не выходил. Но вы имеете полное право не верить мне на слово.
– Ты уверен, что тогда, после войны, перестал любить Катю? – спросил Вася.
– Нет, – прямо ответил Костя, – я в этом уверен не был. Наверное, я и тогда ее любил, я и сейчас ее вспоминаю…
– Как видите, повод у Кости имелся, – сказал я. – Но донос написал не он.
– Эмоции или факты? – спросил Володька.
– Факты. Он здорово перепил, мы боялись его выпустить – он был в форме и при оружии. Под утро мы уложили его спать, а потом я проводил его в Химки, на электричку, – его мать тогда жила в Фирсановке.
– Алиби, – согласился Вася. – Костя, у меня тоже был повод. Ребята, кто знает, не последний ли это наш разговор, давайте в открытую. Вы все знаете, я любил Птичку, Андрюшка дважды ее отбил – в школе и на фронте. Не скрою, я сильно переживал. А потом, после войны, он ее оставил, когда вернулась Катя. Прости, Птичка, дело интимное, ты продолжала его любить и мне отказала. Вскоре я женился на Гале, и лишь тогда обида стала утихать… В отличие от Кости, алиби у меня нет – я ушел домой часа в три ночи, разболелась голова.
– Ты можешь доказать, что ушел сразу домой, а не к Лыкову? – спросил Костя.
– Нет, не могу, – подумав, ответил Вася. – Разве что… Катя спросила, нет ли у меня уксуса для пельменей, и пошла со мной. Я разбудил мать, она нашла уксус, и я проводил Катю обратно. Потом вернулся и улегся спать, но доказать этого не могу, мать давно умерла, других свидетелей нет.