Большой пожар — страница 149 из 151

– Вася, – волнуясь, сказала Птичка, – ты тоже меня извини… Ты сказал, что потом, после Гали, обида стала утихать… Ты не испытывал неприязни к Андрюшке?

– Нет, не испытывал, – сказал Вася. – Гришу я всегда любил больше, но и Андрюшку тоже, хотя порой завидовал его счастливому характеру, тому, что к нему все тянулись, да и его литературному дару – ведь мы все верили, что он станет писателем.

– Есть еще один факт, который против тебя, – сказал Костя. – Ты стал быстро делать карьеру, хотя мы знали, что никакой мохнатой руки у тебя не было. Госбезопасность частенько помогала полезным людям. Так что ты, Вася, остаешься подозреваемым… Твоя очередь, Птичка. Вы с Андрюшкой несколько лет любили друг друга. Он тебе изменил. Я знаю много случаев, когда женщины мстили за измену, и очень жестоко; женщины, как правило, измен не прощают. Ты простила?

– Очень трудный вопрос, – ответила Птичка. – Не знаю…

– Ты продолжала любить его до конца?

– Да.

– Ты надеялась, что он вернется к тебе?

– Я бы его не приняла… Особенно после рождения Тонечки.

– Тогда скажи: что ты делала после того, как проводила домой Елизавету Львовну?

– Я ушла к себе.

– Со мной, – добавил я. – Птичка ушла с Елизаветой Львовной в плохом настроении, а когда у нее плохое настроение, то и у меня тоже. Я стоял у барака и ждал. Когда у Елизаветы Львовны погас свет, вышла Птичка. Она долго плакала, я утешал ее и проводил домой. Она легла, я дождался, пока она уснула, и ушел.

– Птичка, когда ты покинула Елизавету Львовну, ты на минуту, на полминуты не заходила к Лыкову? – спросил Костя.

Птичку передернуло.

– Я всегда испытывала к нему стойкое отвращение.

– Это не ответ, – сказал Костя. – Но я думаю, хотя это и эмоции, что ты не заходила, однако, возможно, к этому придется вернуться. Гриша, а ведь тебя долго не было. Мы еще не успели как следует надраться, ждали тебя. После того как ты проводил Птичку, ты не заходил к Лыкову, Гриша? Или до того, как проводил?

– Нет, – ответил я. – Но доказательств у меня нет.

– У меня они есть, – сказала Елизавета Львовна. – Я видела, что Гриша ходит под дождем, хотела его позвать, но Игорь и Юрик спали, Птичка плакала, я не позвала… не позвала… И потом в барак никто не заходил, никаких шагов… никаких…

Я неотрывно смотрел на Елизавету Львовну. Лицо ее исказилось, она провела рукой по лбу, будто что-то вспоминая… В ясновидцах я никогда не числился, но у меня вдруг возникло и стало бурно нарастать предчувствие того, что весь предыдущий разговор был абсолютно лишним и круг сузился до предела. Даже не предчувствие, а пока что ничем не обоснованная уверенность, что в этом кругу остаются два человека – Елизавета Львовна и Мишка. Наверно, в минуты высшего нервного напряжения в мозгу происходят какие-то явления, которые в обиходе и называются ясновидением; я уже был уверен, что между Елизаветой Львовной и Мишкой протянута какая-то ниточка. Какие-то слова Елизаветы Львовны… какие-то недавние разговоры с Мишкой… Почему он сидит, как воды в рот набравши, с мрачнейшим лицом и опущенными вниз глазами? Почему он вздрогнул, когда Елизавета Львовна стала про меня рассказывать?

И вдруг меня озарило – будто луч прожектора выхватил из темноты наш тогдашний праздничный стол, и я увидел всех, кто за ним сидел.

С этого мгновения я понял все. И весь дальнейший разговор воспринимал уже механически.

Костя. Володя, мы знаем, при каких обстоятельствах ты потерял руку. Скажи, ты действительно примирился с Андрюшкой?

Володька. Не до конца… Все-таки, ребята, где-то заноза сидела. Головой понимал и простил, а пустой рукав то и дело напоминал.

Костя. Когда ты ушел домой?

Володька. Можно ответить по-другому? Я и не знал тогда, кто такой Лыков, ребята мне о нем никогда не рассказывали.

Костя. Допустим, что не знал. Так когда же ты ушел домой?

Володька. Тьфу ты, дьявол, даже не помню, принял я хорошо… Может, кто меня провожал?

Наташа (ворчливо). Не тебя, а ты меня провожал! Хорош гусь, в автобусе тебя развезло, со стыда готова была сгореть. И не бросать же на улице, домой привезла, змеи-соседки потом Сереже накапали, что я с чужим мужиком связалась.

Серега. Точно, накапали, брал за воздухопровод.

Наташа (покорно). Брал… Господи!

Елизавете Львовне стало плохо. Над ней захлопотали Птичка и Наташа, с помощью Васи и Кости отнесли на веранду, уложили на тахту… Дальше – по памяти, пленка кончилась.

– Зря ты, Гришка, затеял эту бузу, – буркнул Володька, – попал пальцем в небо…

Он еще что-то говорил, потом вернулись Вася, Костя и Птичка, тоже что-то говорили – кажется, что ничего страшного, простой обморок, – но я их не слушал.

– Костя, – сказал я, – дай слово.

– Валяй, – устало разрешил Костя.

– Память, ребята, у нас дырявая, стариковская… Вот Елизавета Львовна постарше нас, но вспомнила, а мы бродим вокруг до около… Мишка, ты ведь тоже вспомнил, а, друг?

Мишка стал очень бледен.

– Мишка, – продолжал я, – или я последний кретин, или ты сейчас же, сию минуту что-то нам расскажешь. Ты ведь не предавал Андрюшку?

– Нет.

– Знаю, что не ты. Но донос был?

– Был, – коротко ответил Мишка.

Все вскочили.

– Был, – повторил бледный Мишка.

– Ты в этом уверен? – не скрывая волнения, спросил Костя.

– Да, – ответил Мишка. – Я его видел.

Я-то уже знал, чей донос, но остальные еще не догадывались.

– Почему ты молчал? – заорал Володька. – Имя!

– Тише, – попросил Мишка.

– К черту! – Володька грубо выругался. – Хоть во всю глотку ори – кто? Ну, ткни пальцем – кто?!

– Ради бога, тише, – умоляюще проговорил Мишка. – Елизавете Львовне и так плохо.

– Не верю… – еле слышно пролепетала Птичка.

– И правильно делаешь, что не веришь, – сказал я. – Мишка не зря просит, тише, ребята. Рассказывай.

И вот что рассказал Мишка.

Через три дня после ареста Андрюшки Мишка шел домой с педсовета, его остановили двое, предложили сесть в машину и привезли на Лубянку, к Лыкову. В кабинете был еще один человек с внешностью громилы, который сидел сбоку. Лыков многое припомнил Мишке: и врага народа отца, от которого Мишка не пожелал отказаться, и дружбу с идеологическими диверсантами братьями Аникиными, один из которых публично клеветал на товарища Жданова, а другой сочинял антисоветские пасквили, и прочее. Поэтому, предупредил Лыков, перед Мишкой имеются два пути: первый – отправиться на лесоповал лет на десять, а второй – чистосердечно доложить, как проходил антисоветский шабаш на дне рождения у Аникиных, кто и что говорил. Мишка ответил, что быстро, с первой чарки захмелел и ничего не помнит, после чего Лыков мигнул сидевшему сбоку громиле и тот дважды ударил Мишку, под ребра и в живот. Мишка упал, его вырвало, громила взял его за шиворот и усадил на стул, а Лыков снова спросил, не выбрал ли Мишка себе свой путь. Мишка повторил, что ничего не помнит, Лыков стал угрожать, вытащил из ящика стола и показал пистолет, но тут зазвонил телефон, Лыков снял трубку. Наверное, услышал что-то для себя приятное, потому что неожиданно пришел в хорошее настроение, сделал знак громиле, и тот ушел, и завел с Мишкой задушевный разговор о том, что каждый честный советский человек должен помогать органам в их борьбе с врагами народа, и он, Лыков, верит, что Мишка все припомнит и позвонит по этому – он дал бумажку с номером – телефону. Ну а если не припомнит и не позвонит – пусть пеняет на себя. Затем дал подписать бумагу о неразглашении, добродушно поведал о том, что происходит с теми, кто разглашает, и отпустил.

– Я думаю, что его повысили, перевели в другое место и он просто обо мне забыл, – продолжил Мишка. – Но это не все. Пока он говорил по телефону, я успел взглянуть на лежавший на столе листок бумаги. И я узнал почерк…

– Чей? – сдавленно спросил Вася.

– Павлика Морозова, – сказал я. – Верно, Мишка?

– Да, – кивнул Мишка. – Я узнал почерк моего ученика, Игоря Волохова. Но думаю, что подписали двое, Игорь и Юрий, они крепко держались друг друга.

– Почему ты столько лет молчал? – сурово спросил Вася.

Мишка понуро опустил голову:

– Я… боялся…

– Я сама позвала их на пельмени! – хватаясь за голову, воскликнула Птичка. – Они сидели целый час, ели и слушали! Будь я проклята! Будь я проклята!

– Простите меня, – скорбно сказал Мишка, – я боялся…

– Будь я проклята! – в голос рыдала Птичка. – Любимого… погубила… своими руками!..

Я сел рядом и стал гладить ее по голове.

– Плачь, родная, – говорил я, и у самого глаза были на мокром месте, – выплачь наше горе… Давайте, ребята, напьемся, авось станет легче. Не вернуть нам Андрюшку, мир его праху…

Так и закончилась эта история. Не стал я мстить – и Елизавету Львовну пожалел, и ее ни в чем не повинных внуков. И вообще не по душе мне мстительность, что-то в ней есть низменное, никого и никогда она не сделала чище и благороднее. К тому же не так уж долго осталось топтать землю, и за то время, что осталось, мне очень нужно «посеять доброе, вечное» в Андрейкиной душе и любить старых друзей. Теперь уже ничто нас не разлучит – «проверено, мин нет».

1989

Рассказы из сборника «Остров Веселых Робинзонов»

Безвыходных положений не бывает

Бенгальские огни

К двери книжного магазина одновременно подошли два молодых человека. Один из них вежливо посторонился, пропуская другого вперед, тот в свою очередь сделал широкий жест: проходите, мол, вы первым. Пока они обменивались любезностями, дверь захлопнулась, и молодые люди ошеломленно уставились на табличку «Закрыто на обед».

Жертвы хорошего тона взглянули друг на друга и рассмеялись.

– Чрезмерная вежливость вредна, как и всякое излишество, – нравоучительно изрек один из пострадавших. – Что же, однако, целый час делать? Я ведь специально сюда пришел!

– И я тоже, – ответил другой. – Но этот час нужно как-то прожить. Посидим в скверике? Будем знакомы: Борис.

– Георгий. Посидим, пожалуй.

– Говорят, «Утраченные иллюзии» в магазин привезли, – сказал Борис, усаживаясь на скамье.

– Этот слух и привел меня сюда. Вы любите Бальзака, Борис?

Борис неожиданно смутился, потом на мгновенье задумался и хитро взглянул на собеседника:

– Конечно. Отец, как говорят, современного реализма! Жаль только, что он искал спасения в клерикализме и абсолютизме. Но какая блестящая идея – представить общество в виде живого организма! Перенесение им в литературу методов Сент-Илера и Кювье делает его произведения необыкновенно последовательными, не правда ли?

– Вы, простите, не литературовед? – воскликнул Георгий, пораженный этим фейерверком ученых фраз.

Борис, видимо, ждал этого вопроса и улыбнулся:

– Нет, инженер-конструктор.

– Очень рад, Борис, что вы любите и так хорошо знаете Бальзака, он и мой любимый писатель. Интересно, какой из его романов производит на вас наибольшее впечатление?

– Трудно сказать. Дело в том, что я не читал ни одного…

– ??!!

На лице Георгия было написано такое искреннее недоумение, что Борис не выдержал и расхохотался:

– Вижу, без объяснений не обойтись. Что ж, время, к счастью – вернее, к сожалению, – у нас есть. Согласны запастись терпением?

Георгий кивнул.

– Я вам сказал правду, – начал Борис, – Бальзака я действительно ничего не читал, за исключением двух-трех новелл. И вообще очень мало читал… вплоть до последнего времени. В институте все свободное время проводил в лабораториях, а по окончании втянулся в работу завода, с другом станок задумали конструировать – не до беллетристики.

Началось это осенью прошлого года. Зашел я в заводскую библиотеку посмотреть технические новинки, и за книжной стойкой вместо старой ворчуньи Марии Антоновны увидел существо абсолютно неожиданное. Вы помните картину Риберы «Святая Инесса»? Так представьте себе эту святую красавицу в библиотечном халате, с огромным узлом каштановых волос, с грустным взором наивных черных глаз – и вы поймете, почему язык у меня стал тяжелым, как жернов. Молча уставиться с открытым ртом на незнакомую девушку – довольно верный способ стать в ее глазах неисправимым ослом, и я заговорил. Узнал, что Мария Антоновна ушла на пенсию, а она приехала к нам на работу по окончании библиотечного института. В библиотеке никого не было, и я, нимало не беспокоясь о бешенстве тщетно ожидающего меня Николая, моего соратника, прилип к книжной стойке на полтора часа.

Зинаида – так звали святую Инессу – работает всего два дня, очень скучает по маме и больше всего боится того, что на заводе не найдется настоящих ценителей художественной литературы. А она любит книги самозабвенно, рассчитывает проводить диспуты, устраивать встречи с писателями.

Начать знакомство с признания своей невежественности было немыслимо. И я, не думая о последствиях, спустил с привязи свое воображение. Я успокоил Зинаиду тем, что я большой любитель книги, без которой мое существование стало бы постылым. Я сказал, что глотаю книги, как пилюли, что чтение книг заменяет мне театры, кино, земную пищу и – это было сказано небрежно, но многозначительно – знакомства. Я вдохновенно лгал до тех пор, пока Зинаида не раскрыла мой формуляр и не обнаружила, что он был девственно-чист. Ей было дано объяснение: у друга (и это было единственной правдой, сказанной мною в тот вечер) большая библиотека.

Затем она с жаром заговорила о писателях, и я, обливаясь холодным потом, усиленно поддакивал. Когда она спросила, каково мое мнение о книге Дидро, которую она особенно любит, «Племянник Рамо», я решил, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Об этой книге я слышал первый раз в жизни, но о Дидро кое-что знал из курса диамата. Я дал удивительно невежественный анализ философских взглядов Дидро, и Зинаида сказала, что у меня очень оригинальная, своеобразная трактовка идеи «Племянника Рамо» и что она рада познакомиться с интересным и начитанным собеседником.

В этот вечер чертежи нашего станка спокойно дремали в шкафу, а мы с Николаем ходили по комнате и искали выхода из, казалось бы, безвыходного положения.

– Пришел, увидел, налгал, – отчитывал меня Николай, – кто тянул тебя за язык? Как будешь ей смотреть в глаза, когда она выяснит, что ты начитан не больше, чем эта чертежная доска? Учти, я не Сирано де Бержерак и сочинять за тебя ответы не буду. Делай, что хочешь. Начинай повышать свой уровень с «Мойдодыра».

Я проклинал себя за безвозвратно потерянное время, бичевал и клеймил себя с самокритичностью, которой позавидовала бы Мария Магдалина. Я вспоминал свою Инессу и рычал от ненависти к собственной глупости.

Выход нашел Николай, мой верный друг.

– Эврика! За три-четыре дня ты можешь изучить мировую литературу, как таблицу умножения, – бодро сказал он, прекратив рыться в книжном шкафу.

Я посмотрел на него так, как будто он, а не я начинает сходить с ума.

– Говорю вполне серьезно. Ты можешь на несколько дней отказаться от свиданий с Инессой? Это в твоих же интересах. Возьми эту книжку, вызубри ее наизусть – и ты будешь высокообразованным дилетантом. Знать литературу ты, конечно, не будешь, но болтать о ней сможешь как сорока. Благо память у тебя, в отличие от здравого смысла, имеется.

И он протянул мне «Очерки по истории западноевропейской литературы».

В трех сутках семьдесят два часа. Из них около шестидесяти часов я читал. Читал – не то слово. Я впитывал в себя биографии, образы, характеристики – вроде той, которой вас ошеломил, – как огурец воду. Николай меня проэкзаменовал и заключил, что своими познаниями я могу ввергнуть в отчаяние профессора филологии.

С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В разговорах со мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма литературы. А я до поры до времени старался больше слушать, чем говорить, пока не почувствовал, что «Очерки» въелись в мою память, как накипь в котел.

– В наш век, век узкой специализации, – говорила Зинаида, ободренная моими поддакиваниями, – у человека едва хватает времени, чтобы изучить одну свою профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете знать литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас только это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Диккенса, Стендаля, Золя, но что вы можете сказать, например, о… Метерлинке? Да и знаете ли вы о нем что-нибудь?

Она торжествующе взглянула на меня, скромно потупившего очи. Память моя сработала, как автомат, в который опустили монету.

– Метерлинк? Немного знаю. Не могу, правда, сказать, чтобы он был моим любимым драматургом. Символист до мозга костей. Его вера в возможность проникновения в тайны вечной, абсолютной жизни, сосуществующей рядом с обыкновенной жизнью, кажется мне мистикой. Возьмите хотя бы его «Вторжение смерти» или «Синюю птицу». Сплошная символика! Уж не он ли вдохновил последующих декадентов на создание туманных образов? Я вполне согласен с Луначарским, который отметил эту сторону творчества Метерлинка.

Зинаида была потрясена.

– Когда вы успели так изучить его творчество? – воскликнула она.

Я с величественной простотой пожал плечами и заговорил о ней самой, намекнув на глубокую симпатию, которую она мне внушает.

На мое не очень тщательно завуалированное признание Зинаида ответила легкой, нетерпеливой улыбкой. Ей очень хотелось выяснить, в действительности ли я являюсь читателем-феноменом.

– А как вы относитесь к Лессингу? – коварно спросила она. – Любите ли вы его произведения?

Автомат щелкнул мгновенно: о Лессинге я читал восемь раз и в биографии его разбирался не хуже, чем художник в палитре.

– Кажется, Лессинг, – заговорил я с невозмутимым апломбом, – это единственный, не считая Буало, великий критик, который был и крупным поэтом. Вы, конечно, помните (!), что сказал о нем Гёте: «По сравнению с ним мы все еще варвары». Его «Лаокоон» – ведь это шедевр! А «Эмилия Галотти»? «Натан Мудрый»? Сколько наслаждения получаешь от чтения этих произведений! Меня просто поражает стремление Лессинга в этих драмах к художественной правде, к мотивировке действий, к правдивому изображению характеров. Вы помните его аллегорическую притчу о трех кольцах в «Натане Мудром»?

Я с удовлетворением уловил исполненный безмерного уважения взор Зинаиды и продолжал сыпать трескучими фразами.

Я чувствовал себя первостатейным подлецом. Интересно, как относятся к своей совести начинающие фальшивомонетчики? Но мне и в эту, и в последующие встречи доставляло непростительное удовольствие видеть, как чуть-чуть колеблется уверенность Зинаиды в том, что квалифицированный библиотекарь – а она не без основания себя таковым считала – знает литературу лучше остальных смертных.

Но чем ближе мы становились, тем больше меня угнетало сознание того, что мои книжные познания – бенгальские огни. Простит ли мне Зинаида это надувательство? Беспокоило меня и то, что в последнее время она стала какой-то замкнутой. Может быть, легкая зависть?

А вскоре наступила развязка. Однажды я пришел в библиотеку, преисполненный мужественной решимости объясниться и разоблачить себя до конца. Выписывая восьмерки от волнения, я переступил порог и за книжной стойкой увидел незнакомую девицу. На мой недоуменный вопрос девица ответила, что Зинаида уехала, а куда – она не знает.

Дома меня ждало письмо: «Мне представилась возможность перейти на другую работу. Прощаюсь заочно, иначе поступить не могла. Я долго надеялась, что ты прекратишь эту мистификацию, но, увы, не дождалась. Оставляю тебе свой экземпляр твоей любимой книги, я теперь на нее не могу равнодушно смотреть. Зинаида».

Я вскрыл пакет. В нем лежали «Очерки по истории западноевропейской литературы».

Когда я обрел способность двигаться, то отнес Николаю оба экземпляра «Очерков». Я выразил надежду, что Николай найдет им такое место, где они никогда не попадутся мне на глаза. Николай обещал.

Теперь вас не должно удивлять, – заключил Борис свой рассказ, – почему я, не прочитав ни одного романа Бальзака, имею о нем весьма квалифицированное суждение. Но с тех пор я стараюсь восполнять пробел в своих знаниях более основательным путем. Однако, – спохватился он, взглянув на часы, – мы должны спешить, магазин скоро откроется.

Безвыходных положений не бывает

Николай – мой большой и хороший друг. Он очень много для меня сделал. Начну с того, что он отговорил меня писать лирические стихи. Николай выудил меня из реки в тот момент, когда я уже подводил последние итоги своего жизненного пути. Николай научил меня стирать носки, жить на стипендию и «болеть» только за команду «Динамо». Трудно перечислить все то, что сделал для меня Николай за десять лет нашей ничем не омраченной дружбы.

Но у моего друга есть один непоправимый недостаток: он женат. Не подумайте, что я против брака, детей и прочих прелестей. Упаси бог! Я был только против того, что Николай женился на Тане, на той самой Тане, которая за пять лет совместной учебы в институте так часто приводила меня в неистовство. Она установила для Николая военную дисциплину, без ее увольнительной мой друг не мог выйти за пределы общежития. На футбол мы могли пойти только вместе с ней. Если вы спросите, крепкие ли у меня нервы, то я отвечу, что сидел рядом с Таней на футболе девяносто минут и не сошел с ума. Николай до сих пор убежден, что моя нервная система может вызвать зависть у робота в заводской лаборатории.

На четвертом курсе Таня сказала Николаю, что принимает его предложение (клянусь, что Николай никакого предложения не делал!), и вышла за него замуж.

С этого началось. Первым делом муж был поставлен в известность, что один мой вид вызывает у нее пляску святого Витта, а каждое свидание Николая со мной отнимает у нее пять лет жизни. Я с энтузиазмом занялся арифметическими выкладками и решил, что десяток прогулок – и Николай вновь будет холост. Увы! С тех пор мы с Николаем встречались добрых тысячу раз, но у Тани за эти годы я не припомню даже легкого насморка.

Для характеристики Тани следует добавить, что она красива, не глупа и выданный в торжественной обстановке диплом инженера-технолога считала недоразумением. О работе она и слышать не хотела. Цель своей жизни она видела в том, чтобы правильно воспитать своего сына Коку, четырехлетнего дьяволенка, которого никогда не покидала неутолимая жажда разрушения. Кока целый день бродил по квартире, разыскивая хрупкие, заранее им приговоренные к уничтожению предметы. У него был непостижимый нюх на чернила. День, когда он мог опорожнить чернильницу на что-нибудь из одежды (желательно новой и светлой), был для него праздником. Кока не был лишен чувства юмора. Однажды он выпросил на минутку у одного доверчивого гостя часы и побежал на кухню пропускать их через мясорубку. Гость долго вопил что-то насчет того, что часы ему дороги как память и он никогда не простит себе, что зашел в этот дом.

В отношении своего семейного очага Николай проводил позорную политику уступок и безоговорочных капитуляций. Лишь одного Таня так и не смогла добиться – охлаждения ко мне. Наши прогулки, правда, были запрещены раз и навсегда, и нам приходилось беседовать дома под ее леденящим взглядом.

Но вскоре все изменилось. Дело в том, что мы с Николаем решили конструировать станок. Пока мы работали у него дома, все шло более или менее гладко. Но когда Кока добрался до наших чертежей и сделал из них несколько сот не имеющих самостоятельного значения обрывков, пришлось перебазироваться на мою квартиру.

Это вывело Таню из себя, и весь неизрасходованный на работе запас своей изобретательности она направила на то, чтобы меня женить. Этим она хотела убить двух зайцев: во-первых, пробить кровавую брешь в рядах холостяков, позорящих род людской своим существованием; во-вторых, отдать меня в руки такому палачу в юбке, который быстро вышибет из моей памяти дорогу к Николаю.

Когда Николай соболезнующе рассказал мне об этом плане, я содрогнулся. Мысль о том, что Таня выберет мне супругу по своему вкусу, была ужасна. Я уже не говорю о том, что твердо решил до тридцати лет беззаветно сражаться за свою свободу.

И вот однажды вечером, когда мы с Николаем спокойно работали, дверь неожиданно распахнулась, в комнату с диким визгом влетел соседский пудель и за ним Кока с палкой в руках. Далее чинно шествовала Таня и… высокая незнакомая девица с ястребиным носом, похожая на рыбью кость. Признаюсь, у меня внутри все похолодело, словно я целиком проглотил эскимо. Таня представила мне девушку, взяла за руку Николая, сунула Коку под мышку и удалилась.

Рыбья кость деловито осмотрела комнату, сделала перед зеркалом несколько гримас, фыркнула при виде незнакомого со шваброй пола и заметила, что я нуждаюсь в уходе. Я решил это понять в буквальном смысле и, сообщив, что дверь захлопывается без помощи ключа, в панике бежал, не разбирая дороги.

Таня сказала, что я неблагодарное чудовище, но спасти меня (то есть женить) она считает своим гражданским долгом и доведет свою миссию до конца.

После этого страшного события у меня созрел контрплан. Я исходил из того, что женщина, предоставленная в течение целого дня самой себе, – это стихийная сила, бороться с которой невозможно. Особенно такая женщина, как Таня. Рано или поздно она доведет меня до загса, – в этом не могло быть никаких сомнений. Так почему же вся эта колоссальная энергия должна быть направлена на установку капканов для несчастного холостяка, а не на пользу общества?

Мой план, с восторгом встреченный Николаем, заключался в том, чтобы Таня пошла работать. Тогда у нее не останется времени заботиться о моем спасении, вечера она будет посвящать воспитанию в Коке добродетелей, и мы с Николаем сможем спокойно работать над станком.

Мы подвергли горячей обработке главного механика нашего завода, и он посетил Таню. Потом он нас разыскал и долго осыпал отборными проклятиями. С большим трудом мы узнали от него, что произошло. Оказывается, ничего особенного. Он разъяснил Тане, как необходима заводу ее инженерная мысль. В ответ Таня заявила, что не может лишить свое дорогое, беззащитное дитя материнской заботы. А Кока, лишенный на десять минут материнской заботы, использовал эту передышку исключительно продуктивно. Он разыскал шляпу гостя и при помощи ножниц разделил ее на две совершенно равные части. Главный механик с пеной у рта доказывал нам, что шляпа была новая, велюровая и стоила десять рублей. Мы согласились, что потерять такую шляпу, по-видимому, неприятно.

Что же делать? Николай подписался на журнал «Работница», мы устраивали диспуты и произносили речи – все это производило на Таню не большее впечатление, чем на глухого – трели жаворонка.

Тогда мы решили ввести в бой последний резерв – Коку. Здесь следует заметить, что Таня панически боялась чужих детей. Она называла их не иначе как «носители бацилл». Не успеет Кока запустить свои пальцы в волосы «носителя бацилл», как Таня тащит его домой и подвергает такой дезинфекции, словно ее дитя побывало в холерном бараке. Неудивительно, что слово «детсад» в ее устах звучало как «голгофа».

Итак, вся надежда была на Коку. Я пришел к Тане и сказал, что хочу пройтись с Кокой по бульвару. Таня разрешила, сто раз напомнив, какое сокровище она мне доверяет. Главное – это держать Коку подальше от испорченных, невоспитанных мальчишек, которые могут дурно повлиять на его характер. Эти мальчики учат Коку словам, от которых темнеет в глазах. Так, недавно он сказал почтенному, уважаемому гостю: «Ты, дядя, нализался, как пьяная скотина!»

Я вытащил сокровище из-под кровати, заткнул ему рот горстью конфет и повел прямо к детсаду. Я сознавал, что несу большую ответственность за здоровье «испорченных мальчишек», которых Кока встретит на своем пути, но мне уж очень хотелось, чтобы он проникся духом коллективизма.

Через решетчатую ограду Кока наблюдал, как детишки прыгали, визжали, извивались в ящиках с песком и всеми силами сводили воспитательниц с ума. Это ему так понравилось, что он едва не сломал ограду, стремясь возглавить эту компанию. Я заверил его, что если он попадет в детсад, то наверняка будет самым главным в этом клубке маленьких, веселых и здоровых чертенят. Кроме того, если мама пустит его в детсад, я дам ему сломать свой будильник. Когда я привел Коку домой, он уже представлял собой снаряд, до отказа начиненный динамитом.

Благоразумие мне подсказывало, что Тане на глаза попадаться нельзя. Каждое утро Николай с упоением рассказывал о все новых последствиях моей диверсии. Кока поставил ультиматум: или его пустят в детсад, где он уже «выбран атаманом», или квартиру постигнет неслыханное разрушение. В качестве аванса он швырнул в мусоропровод Танину пудру и воскликнул при этом буквально следующее: «Ты, мамка, иди работать, нечего тебе лодыря гонять!»

А когда я через Николая передал Коке, что в случае успеха дам ему сломать еще и бинокль, Кока начал истребительную войну. Таня капитулировала, и через неделю Кока был уже признанным вожаком целой армии проказников.

И все сразу стало на свое место. Главный механик, которому мы купили новую шляпу, снова посетил Таню, и теперь она работает на заводе. Девице с ястребиным носом она сказала, что я ее недостоин.

Коку в детском саду обуздали, и страшная жажда разрушения сменилась у него обычной любознательностью.

А мы с Николаем работаем, курим, спорим, станок скоро будет готов. Будильник и бинокль Кока сломал давно. Но, честное слово, мне их не жаль. Совсем не жаль!

Живой свидетель

У руководителей районного центра Козодоевки были серьезные претензии к классикам пера и кисти. И не только потому, что в их произведениях не была отображена бурная жизнь Козодоевки и ее роль в развитии мировой цивилизации.

Претензии к классикам были другого порядка. Дело в том, что никто из великих людей не догадался родиться в Козодоевке. Более того, не было доказательств, что кто-либо из них или даже из их родственников проезжал близко от этого населенного пункта. И это было обидно. Очень хотелось славы, хотелось достопримечательностей.

– И подумать только, – взволнованно восклицал заведующий отделом культуры Малосольцев, – что в соседнем райцентре Антоновке, лишь в двадцати километрах от нас, родился тесть Надсона!

– Это еще что, – подлил масла в огонь заместитель председателя исполкома, слывший в местных кругах большим меломаном, – а вы слышали, как повезло нашим соседям-удальцовцам? Недавно в архиве докопались, что с полвека назад у них два дня проездом был не то брат Верстовского, не то сват Чайковского!

– Везет же людям! – вздохнул районный архитектор. – А у нас кому дом-музей соорудишь? Заведующему конторой «Заготскот»?

– Постойте, постойте! – закричал Малосольцев, вскочив со стула. – Вспомнил! Уклейкин.

– Что Уклейкин? – ошеломленно переспросили собеседники.

Малосольцев удивился.

– Вы не знаете Уклейкина? – переспросил он таким тоном, как будто речь шла, по меньшей мере, о безвестном авторе «Слова о полку Игореве». – Да ведь это же матерый поэт! Я бы сказал – гигант стихосложения!

Малосольцева попросили от эмоций перейти к фактам. Выяснилось, что такой поэт действительно был и действительно обогащал мировую литературу. Но его имя можно встретить не столько на скрижалях истории (поэт дважды печатался в областной газете), сколько в протоколах местного отделения милиции. По выяснении этого обстоятельства кандидатура Уклейкина отпала.

И тут кто-то вспомнил, что неподалеку живет древний старик, по прозванию Турок, обязанный своим прозвищем тому, что потерял глаз в турецкую кампанию 1878 года. Было решено немедленно послать за дедом, живым свидетелем истории, исполкомовского курьера. На деда была вся надежда: быть Козодоевке с памятным местом или нет.

Живой свидетель оказался подвижным еще стариком, с толстовской бородой и мохнатыми бровями. Он внимательно выслушал Малосольцева, который громовым голосом добрых десять минут орал у него над ухом, и утвердительно кивал.

– Ну, так помнишь кого-нибудь из знаменитых людей-земляков? Нам они вот так, – Малосольцев чиркнул себя по горлу ладонью, – вот так нужны!

– Верно, сынок, – прошамкал дед. – Турком меня зовут, потому как в турецкую кампанию воевал. Генерал у нас был – агромадного росту мужчина!

– Ты нам про генерала зубы не заговаривай! – обиделся Малосольцев.

С полчаса все прыгали вокруг деда, надрываясь, кричали ему в ухо. Сначала на все вопросы он упрямо отвечал: «Турком меня звать, родимые», а потом, когда Малосольцев сорвал голос и перешел на свистящий шепот, старик все понял.

– Значит, хотите отремонтировать дом, где жил знаменитый человек? – спросил он.

Все обрадованно закивали.

Дед облокотился на древнюю, узловатую клюку, уставился в окно и надолго замолчал. В комнате установилась тишина, прерываемая бульканьем воды. Это осипший Малосольцев смачивал горло.

Наконец в единственном глазу деда сверкнула хитрая искорка.

– Кажется, родимые, я вам помогу. Вот как сейчас помню: я еще молодой был, на японскую не ходил, приехал в наш город один агромадной знаменитости человек. Из писателей. А может, по торговой части. Но, помню, уж больно знаменитый. Сам губернатор встречал, ручки жал, белым вином поил. Фамилию запамятовал, стар стал. Так этот знаменитый человек мылся вона в той бане!

И дед указал пальцем на обшарпанное зданьице районной бани, у дверей которой толпилась очередь с вениками под мышкой.

– Не баня, а слезы, – пожаловался дед. – На полку сидишь, а сверху дует! Ремонтировать надо! Знаменитый человек там останавливался!

К живому свидетелю прислушались. Баню отремонтировали и обнесли забором.

Через некоторое время Малосольцев встретил Турка, поздоровался за руку и вежливо рявкнул ему в ухо:

– Дед, а дед, так как же знаменитость-то? Мылась она в бане или нет? Только фамилию вспомни, мне ведь доску вешать надо!

Дед хитро прищурил глаз и ухмыльнулся в бороду.

– А бог его знает, родимый, – ответил он. – Может, и мылся. В бане все люди одинаковые, не поймешь, кто знаменитый, а кто обыкновенный. А фамилию, не вели казнить, не помню.

Говорят, что в исполком в последнее время зачастили старики. По их воспоминаниям были отремонтированы клуб, библиотека и несколько жилых домов. Правда, старики никак не могли вспомнить фамилии знаменитых людей, которые останавливались в этих зданиях. Но в их возрасте это простительная забывчивость.

Знаменитый земляк

Самая непринужденная, откровенная и содержательная беседа начинается тогда, когда собираются бывшие однокашники. Здесь ни у кого нет отчества, есть только имена: Мишка, Гришка, Витька, Галка. Здесь нет званий, должностей, заслуг и регалий – все равны, как в бане. Упаси бог кому-нибудь в такой компании зазнаться! Засмеют, ударят по носу морально и прижмут его физически.

Итак, собрались однокашники. С того времени, как они в последний раз тряслись на экзаменах, прошло всего несколько лет, и сегодня самой солидной должностью может похвастаться Гришка Федоров – он председатель сельсовета; самым большим чином – Женька Буркин, лейтенант милиции, и самой почетной наградой – хирург Петька Захаркин, награжденный медалью «За спасение утопающих» (он спас во время ледохода корову).

– Ребята, – сказал председатель Гришка, – наша честь поставлена на карту. Жителям нашего населенного пункта вообще и нам в частности нанесена увесистая пощечина. Как работник выборного органа, готов заверить свое заявление государственной печатью.

– Кто же это сделал? – подскочив на стуле, воскликнул милиционер Женька.

– Да-да, кто? – возмущенно загалдели остальные.

– Спокойствие, – поднимая руку, сказал председатель Гришка, – сейчас все будет ясно, как говорит наш коновал Петька, вскрывая больного, словно консервную банку. Я не буду томить высокое собрание. Сегодня утром останавливает меня соседка, бывшая учительница Прасковья Ивановна, и просит прочитать ей письмо от племянника, так как она разбила очки. Помните Костю Ежевикина? Так он приезжает.

– Ну и что? – недоуменно спросил милиционер Женька. – Прикажешь по этому поводу организовать почетный караул?

Завклубом Симка-Серафимка пожала плечами, давая понять, что она разделяет недоумение предыдущего оратора. И лишь хирург Петька более или менее живо реагировал на эту новость.

– Будет любопытно взглянуть на его левую руку, – сказал он, морща лоб. – Помнится, лет пять назад у него был прелестный вывих локтевого сустава с ограничением подвижности… Кстати, Костя окончил свое театральное училище, кто знает?

– Да-да, – обрадовалась Симка-Серафимка, – ведь он артист! Он даже снимался, мне кто-то рассказывал. Вот здорово, нужно будет пригласить его в наш клуб!

– Артист? – с уважением переспросил Женька. – О, смотри ты!

– Погодите. – Председатель Гришка поморщился. – Что за восторги? Можно подумать, что в село Кашурино приезжает на гастроли миланский театр «Ла Скала». Могу вас огорчить: миланцев у нас кто-то по дороге перехватил. Кажется, Париж. А приезжает к нам киноартист Костя Ежевикин, известный по картине… По какой картине? Никто не знает? Плохо. Впрочем, я тоже не знаю. Вроде бы в каком-то фильме Костя играл толпу. Однако вот что пишет наш приятель, эту цитату я запомнил дословно: «…поэтому возникла возможность на недельку приехать. Приеду уже не как студент, тетушка Прасковья, а как артист, известный в широких кинокругах, со своим творческим почерком. Впрочем, я не удивлюсь, если в вашей глухомани о моем творчестве никто и не слыхивал: свиноферма, несмотря на свою полезность, очень далека от искусства. Однако устал от столичной суеты и хочу отдохнуть. Боюсь только, что бывшие однокашники уж очень будут досаждать своей компанией: ведь каждому хочется погреться в лучах чужой славы…»

– Ну и дворняга же! – возмутился милиционер Женька. – Всех облаял! Он всегда был хвастун, но чтобы так…

– Прошу занести в протокол, – обратился председатель Гришка к Симке-Серафимке, – что кинозвезда Константин Сидорович Ежевикин, обладающий творческим почерком, квалифицирован как дворняга. Товарищи, прошу понять, нам оказывают честь. Устав от суеты, к нам приезжает гость, известный в кинокругах. Не как Чаплин или Бриджит Бардо, но все-таки известный. Он справедливо обеспокоен тем обстоятельством, что хрюканье поросят в нашей деревенской глуши помешало нам как следует изучить его творчество. Дорогого гостя нужно успокоить. Он должен увидеть, что кашуринцы любят киноискусство и ценят лучших его представителей. Костя приезжает послезавтра, и нам необходимо…

* * *

Не успел Костя Ежевикин, выйдя из вагона, удивиться небывалой толпе на полустанке, как у него вырвали чемоданы и в освободившиеся руки сунули огромный букет цветов. Затем на Костю обрушилась десятибалльная волна земляков. Его обнимали, тискали, мяли, жали, давили, что-то кричали в уши и дружески били под ребра, причем все Костины попытки освободиться были тщетны. Наконец, задыхающегося и полуживого, его выдернули из клубка встречающих и довольно бесцеремонно втащили на деревянный помост. Здесь ему помогли стащить с головы намертво продавленную шляпу, переправили со спины на грудь галстук, взяли из рук охапку прутьев, пять минут назад бывших цветами, и потрясенный Костя увидел над толпой огромный транспарант:

ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ ГОРДОСТИ НАШЕГО СЕЛА – ЗАМЕЧАТЕЛЬНОМУ АРТИСТУ КОНСТАНТИНУ СИДОРОВИЧУ ЕЖЕВИКИНУ!

Оглушенный и ошеломленный оказанной ему честью, Костя все же быстро сориентировался – сказались профессиональные навыки. Он принял позу народного трибуна и только раскрыл рот, чтобы произнести простое и величественное «спасибо, земляки», как подлетел какой-то шустрый пацан и сунул ему в зубы огромный кусок сотового меда, знаменитого кашуринского меда, который по традиции подносили почетным гостям. Костя поперхнулся, задохнулся, вытаращил глаза, и тут его потрясло громоподобное:

– Знаменитому земляку – урра!

Оторвав от зубов мед, Костя оглянулся. Рядом с ним, не сводя с него влюбленных глаз, стояли старые друзья: Гришка, Петька, Женька и Симка-Серафимка. Полным достоинства кивком Костя поздоровался с ними, подумал немного и сказал:

– Подходите сюда, ребята, поближе. Ну, не стесняйтесь!

– Урра! – дурным голосом вдруг завопил Петька. – Урра Константину Ежевикину!

Костя широко улыбнулся и только успел вновь принять позу трибуна, как его неожиданно дернули за ногу и он, взвизгнув, полетел вниз с помоста. Но упасть ему не дали. Десятки рук мгновенно превратились в живую пружину, и под приветственные клики толпы Костя полетел в воздух. Здесь он быстро сообразил, что это древнее выражение человеческой признательности – весьма сомнительное удовольствие. Так, вероятно, может, чувствовала себя одинокая картофелина, попавшая в центрифугу, где ее болтает во все стороны и избивает обо все стенки. Сначала Костя вежливо просил, потом начал умолять, а когда ему показалось, что с него сползают брюки, – завопил. Его спас Женька, который подхватил Костю за ворот пиджака и, как мешок с отрубями, втащил на помост.

– Ребята, – задыхаясь, начал Костя, – я очень благодарен, я счастлив, но…

– Товарищи! – закричал в микрофон Гришка. – Только что наш знаменитый гость сказал, что он счастлив ступить на родную землю! Урра Ежевикину!

– Не надо! – пискнул Костя, но было поздно. Его снова дернули за ногу, и со сдавленным криком он полетел вниз…

Когда дорогого гостя повели домой, он был совершенно выпотрошен и внешне походил не столько на знаменитую кинозвезду, сколько на захудалое воронье пугало. Обеими руками он цепко держался за свои брюки и как-то странно переступал левой ногой.

– Спасибо, товарищи, спасибо, ребята, – бормотал он, – но у меня не осталось ни одной пуговицы!

– Молодежь! – преданно рявкнул Женька. – Оторвали на сувениры!

– А пола пиджака? – огрызнулся артист. – А манжеты брюк? Их тоже оторвали на сувениры? И подошву от туфли оттяпали – тоже на сувенир? Что это такое?

К дому Костиной тетки Прасковьи Ивановны тянулась стометровая очередь мальчишек и девчонок. Несколько дружинников наводили порядок.

– Это за автографами, – разъяснил Гришка. – Сегодня по графику получает только наше село. А с шести утра придут из соседних деревень, все расписано на неделю вперед.

– Но ведь я, – возмутился Костя, – должен буду давать автографы с утра до ночи!

– Ни в коем случае! – возразила Симка-Серафимка. – Мы будем делать перерывы на твои выступления в клубе.

– Они… тоже запланированы?

– А как же! Два выступления в день, воспоминания и впечатления. Весь сбор – в фонд сооружения твоей статуи на школьном дворе, в твою натуральную величину.

– Статуи? – ошеломленно пробормотал Костя. – Это…

– Ну ладно, пора заняться делом, – озабоченно сказал Женька. – Боюсь, давка начнется. Начинай, Константин Сидорыч, давать автографы, чтобы к ночи кончить.

– А какая разница? – возразил Гришка. – Все равно ему сегодня ночью не спать!

– Почему это? – испугался Костя.

– Народное гулянье, – объяснил Гришка. – В твою честь. В знак признания заслуг. Так что будь готов.

– Но ведь я хочу спать! – обозлился Костя.

– Ничего не поделаешь – популярность! – Гришка кротко улыбнулся и почтительно откланялся.

* * *

Несколько дней спустя друзья-однокашники собрались вечерком на квартире у председателя Гришки, который в коротком вступительном слове высоко оценил проделанную работу.

– Пока все идет как по маслу, – резюмировал он. – Ты был, Петька, ответственным за встречу в школе. Как прошло?

– Спектакль был по системе Станиславского! – похвастался Петька. – Эх, не пошел я в режиссеры… Ну ладно. Значит, собрание открыл завуч Павел Никитич. Он начал с того, что выразил радость по поводу встречи с бывшим учеником, а кончил несколько неожиданным, но тепло встреченным собравшимися сравнением Кости с Людмилой Гурченко. Ему, Павлу Никитичу, показалось, что это родственные дарования. Затем слово предоставили Косте. Он сказал: «Товарищи!» – и тут же из зала раздался радостный вопль: «Он нас, простых школьников, назвал своими товарищами! Урра!» Отгремело. Костя продолжил: «Я рад, что снова в этом зале», – и снова вопли из зала: «А мы-то как рады! Это праздник для нас!» Дальше Костя уже не смог сказать ни слова. Как только он раскрывал рот – начиналась овация.

– Неплохо, – скупо похвалил Гришка, – хотя до Станиславского далеко, мало выдумки. Ну а как проходит операция «Любовь с первого взгляда»?

– Точно по плану! – доложила Симка-Серафимка. – Увидев Галку, Костя уже через пять минут засыпал ее изящными комплиментами и выпросил свидание в полночь под дубом. Она пришла, он ей рассказывал про свои встречи с Феллини и Элизабет Тейлор, она восхищалась, а он положил руку ей на плечо. Но в это время из-под земли выскочил пацанчик и потребовал автограф. Костя с досадой расписался на каком-то клочке и увел Галку в сквер. Здесь он уже собирался было поцеловать ей ручку, но поднял глаза и увидел очередь из двух десятков мальчишек с блокнотами в руках. Он взбесился и послал коллекционеров ко всем чертям. Галка сделала вид, что шокирована такой грубостью, и убежала домой.

– Отлично, – констатировал Гришка. – Чувствуется взлет фантазии. Главное, чтобы у Кости не осталось сомнений в своей заслуженной популярности. А с автографами пора кончать, школьники воют, у каждого по десять штук. Серафимка, посоветуй Галке, чтобы она сегодня познакомила Костю со своим мужем и предложила гулять в полночь втроем. Нельзя допустить, чтобы дорогой гость скучал. Женька, может быть, в субботу устроить еще одно гулянье вокруг его дома, а?

– А не лучше ли шествие с факелами? – подумав, предложил Женька. – С факелами и с Костиными портретами! Витька-фотограф обещал штук десять сделать в нерабочее время.

– Я сегодня его встретила, – вздохнув, сказала Симка-Серафимка, – и мне даже стало как-то жалко. Я, конечно, сразу изобразила на лице восторг и почитание, а он грустно мне шепнул: «Знаешь, Серафимка, скажу тебе по правде: совсем не такой я знаменитый, как все думают».

Это сообщение было встречено с большим интересом.

– Мы на верном пути! – торжественно провозгласил Гришка. – Еще немного усилий и… Да, войдите!

На пороге стоял Костя. Он весело улыбался, но по его напряженной позе и полным ожидания глазам было видно, что чувствует он себя не очень-то уверенно.

– Привет, ребята! – принужденно сказал он. – Как делишки?

– Товарищи, – разволновался Гришка, – нам оказана такая честь! Вы бы предупредили, Константин Сидорович, как-никак вы наша гордость!

– Да-да, гордость! – восторженно подхватили Женька и Петька.

– Ну, ребята, – взмолился Костя. – Ради бога…

– Урра знаменитому земляку! – провозгласил Гришка.

– Урра!

– Ребята! – в отчаянье закричал Костя. – Хватил я, идиот, признаю! Будьте же людьми!

Однокашники переглянулись.

– Может, простим? – умоляюще предложила Симка-Серафимка.

– Конечно! – заскулил Костя. – А то жизни нет. Сейчас в кино чуть до бешенства не довели, посреди сеанса штук тридцать автографов дал! Я еще вчера понял, что это вы…

– А ты уверен, что уже перевоспитался? – спросил у Кости Гришка.

– Голову на отсечение – уверен! – радостно воскликнул Костя.

– Значит, больше нос к звездам задирать не будешь?

– Да я, скорее, буду им землю пахать! – пообещал Костя.

– Не стоит, носом лучше пользоваться по назначению, – посоветовал хирург Петька.

Костя свободно и глубоко вздохнул, стер со лба пот и вместе с ним кошмары последних дней. Друзья уселись за стол, и началась самая непринужденная, откровенная и содержательная беседа, какая бывает тогда, когда собираются бывшие однокашники.

Несговорчивый автор

В кабинете директора киностудии собрался художественный совет. Шел серьезный и принципиальный разговор о комедии.

– Комедии, товарищи, нужны, – возвестил директор. – Очень, очень нужны.

– Безусловно, – откликнулся режиссер Аскетов. – Зритель любит, когда смешно.

Директор покачал головой.

– Мы не можем, однако, нацеливать зрителя на голый смех, – сказал он. – На такую комедию зритель не пойдет.

– Конечно не пойдет! – хором поддержали режиссеры Гвалт и Шухер. – Наша комедия «Парень-гвоздь» не смешная – и то не ходят.

– А почему? – глубокомысленно спросил директор. – А потому, что зритель требует комедию с нагрузкой. Нужно ударить по родимым пятнам.

Все немедленно согласились, что нужно срочно до конца текущего квартала ударить по родимым пятнам. Стало как-то веселее. Секретарь совещания бойко строчил протокол.

– Тише, товарищи, – вдруг произнес директор. – А где его взять?

– Кого? – спросили режиссеры.

– Сценарий, – ответил директор. – Сценарий сатирической комедии.

Все притихли. Аскетов тоскливо смотрел в потолок, словно ожидая, что оттуда свалится сценарий сатирической комедии. Гвалт и Шухер грустно листали свои записные книжки.

– Есть такой сценарий, – неожиданно раздался голос.

Все с надеждой посмотрели на край стола, где сидел писатель Иванов-Щедрин, приглашенный на худсовет для связи с литературой.

– Где он? – закричал директор. – У кого?

– У меня, – кротко ответил Иванов-Щедрин, вытаскивая либретто. – По-моему, смешно.

Директор насторожился:

– Но вы, надеюсь, учли, что зрителю не нужен голый смех?

– Я опущу все смешные места, – сухо пообещал Иванов-Щедрин.

– И правильно сделаете, – похвалил директор. – Нельзя все-таки смеяться просто так, без нагрузки.

– В своих картинах я прибегаю к смеху только в случае крайней необходимости, – сообщил Аскетов.

Гвалт и Шухер тут же поделились опытом, как им удалось в своей комедии «Парень-гвоздь» избежать голого смехачества. Аскетов тоже не удержался и поведал, как он собирается экранизировать рассказ Марка Твена «Укрощение велосипеда». В его картине начинающий велосипедист ни разу не упадет и с помощью инструктора-общественника станет мастером спорта. После этого слово было предоставлено автору, который прочитал свое либретто.

Действие происходит в небольшом городе Энске. Сюда приезжает на неделю командированный товарищ Барашков. Он много наслышался о плохом бытовом обслуживании в этом городе и был очень приятно удивлен тем, что увидел.

В гостинице, как и следовало ожидать, не было свободных мест, но директор немедленно уступил командированному товарищу свой кабинет, в который горничные тут же внесли вазы с цветами, пушистый ковер, двуспальную кровать и даже чучело медведя. Растроганному Барашкову пришло на ум, что его принимают за кого-нибудь другого, и он честно признался, что к госконтролю и газетам он никакого отношения не имеет. После этого его не только не выселили с позором, но приготовили ему ванну, выстирали белье и заштопали носки. В обыкновенной столовой потрясенному Барашкову через пять минут подали вкуснейший обед, принесли зубочистку и без намека с его стороны выутюжили пальто, причем гардеробщик решительно отказался от чаевых. Он сказал, что хорошее настроение клиента – лучшая для него награда.

Приятнейшие неожиданности следовали одна за другой. Особенно поразил Барашкова необыкновенно чуткий председатель горсовета, к которому командированный обратился по телефону с просьбой о приеме.

– Что вы, голубчик? – умилился в трубку председатель. – Зачем вам тратить время на дорогу ко мне? У меня ведь есть машина, и через пять минут я сам приеду! Какая у вас просьба? Хотите ознакомиться с опытом работы кирпичного завода? Да я вас сам туда сведу и сочту за удовольствие быть вашим проводником!

Целую неделю провел Барашков в этом сказочном городе, не уставая восхищаться необыкновенным обслуживанием. Он чихнул – и администратор принес ему талончик к врачу. Он сказал, что скучает по дому, – и к нему в комнату внесли телевизор. Собака распустила ему штанину – в мастерской починили вне очереди за полчаса.

И когда окончился срок командировки, Барашков лично пошел к председателю горсовета, чтобы крепко пожать ему руку.

– Короче, что у вас? – прервал председатель горячие излияния.

– Вашу руку! Дайте вашу руку! – продекламировал Барашков.

– Что вам угодно? – разозлился председатель. – Вы что, погадать мне хотите? Являетесь в неприемные часы, отрываете от дела, болтаете всякую чушь!

Барашков рванулся из кабинета. Когда он пришел в гостиницу, то увидел, как горничные выносят из его комнаты кровать, вазы с цветами, телевизор и чучело медведя.

– Выселяйтесь, мне нужен кабинет, – кратко информировал его директор. – Хорошего понемножку, натерпелся из-за вас. Счет за цветы, ковер, телевизор и чучело оплатите администратору.

Ничего не понимая и совершенно потерявшись от неожиданности, Барашков побрел в вестибюль и здесь увидел большое объявление: «Сегодня в клубе состоится собрание, посвященное итогам общегородского декадника чуткости и внимания».

– Вот и все, – закончил Иванов-Щедрин. – Все смешные места я выкинул.

– Здесь что-то есть, – задумчиво сказал директор, – можно принять за основу.

– Меня смущает концовка, – нелицеприятно заявил Аскетов, – что-то она не такая, а какая-то другая.

– И чучело медведя, – вставил Гвалт. – В нем есть что-то от голого смеха.

– Не говоря уже о собаке, которая укусила гражданина за штаны, – холодно добавил Шухер. – Здесь нужно плакать, а не смеяться.

– Собаку и медведя я выкину, – пообещал Иванов-Щедрин. – Но концовка с объявлением о декаднике чуткости…

– Вот именно она меня и настораживает, – пощелкав пальцами, возвестил директор. – Она просто не нужна. В картине следует отразить город, где живут милые, чуткие люди во главе с отзывчивым председателем горсовета. В город приезжает командированный товарищ Барашков, и его встречают с душой, обеспечивают отличным обслуживанием. Вот и все. Смешная комедия, с хорошей нагрузкой… Вы куда, вы куда?

Сунув в папку свои листочки, Иванов-Щедрин вышел из кабинета.

– Удивительно несговорчивый народ эти авторы! – пожимая плечами, сказал директор. – Совершенно не выносят самокритики! Однако, товарищи, где же нам найти сценарий сатирической комедии? Ну где?

Барон

Я не собираюсь навязывать вам историю из жизни великосветского общества. Сиятельная особа, титул которой дал название рассказу, – самая обыкновенная лошадь, и по сей день живущая в отведенной для лошадей резиденции. Впрочем, «обыкновенная» – это совсем не то слово. Я выразился бы куда более точно, если бы сказал так: никогда еще благородный облик лошади не принимал столь вероломный, эгоистичный и нахальный субъект, как сивый мерин по кличке Барон.

Первопричиной нашей встречи явился телефонный звонок, раздавшийся в кабинете главного редактора моей газеты. Редактор удовлетворенно хрюкал и чесал лысину колпачком от авторучки – верный признак сенсационной новости. Затем положил трубку, обвел глазами собравшееся в кабинете изысканное общество – полдюжины одуревших от папиросного дыма, кефира и бутербродов сотрудников – и ткнул пальцем в мою сторону:

– Колхозница Вера Шишкина из села Комарово принята в консерваторию без экзаменов. Вся профессура посходила с ума: «Растет новая Нежданова!» К утру сдашь сто пятьдесят строк. И учти – если тебя опередят из других газет…

Полюбовавшись легкой свалкой, вызванной дележом моего билета на футбол, я выскочил из редакции. Два часа спустя шофер Вася лихо остановил редакционный «москвич» у правления колхоза, и я бросился к крыльцу, на котором сидели два старика.

– Шишкина? – переспросил один из них. – Ишь, знаменитая наша Верка становится! Еще один только что звонил, из вашего брата… Вон на той окраине работает Верка!

– Иди своим ходом, – посоветовал второй. – Мост через ручей там ремонтируют.

– Или бери лошадь, – предложил первый.

– Мерин свободный, – заглянув в книжечку, уточнил второй.

– Хорошо, запрягайте! – нетерпеливо воскликнул я и гоголем прошелся вокруг Васи. – Не забудь главному сказать, что я разыскивал Шишкину на всех видах транспорта!

Вася хмыкнул и произнес голосом конферансье, объявляющего очередной номер:

– Разрешите представить: персональный мерин!

Я обернулся – и мне стало нехорошо. Вместо ожидаемой коляски или, на худой конец, телеги ко мне подводили старую, тощую и вдобавок одноглазую лошадь, на спине которой вместо седла лежало ветхое одеяло.

– Лихой конь! – сообщил старик, всовывая в мою руку уздечку. – Барон звать. Садись на их светлость и езжай к Верке на участок. Через часок вернешь.

Мне сильнейшим образом захотелось вернуть Барона немедленно, но вокруг, предвкушая редкое зрелище, собралась целая толпа любопытных. Было бы несправедливо разочаровывать этих людей. К тому же мерин казался самой смирной и покорной лошадью на свете. Он был настолько жалок, что я подумал: отказаться от его услуг – значит обидеть славное животное, лишить его последнего шанса послужить человеку.

– Где вы разыскали это полезное ископаемое? – пошутил я, похлопывая Барона по тощей шее. – Судя по внешнему виду, этот рысак – современник Тита Флавия Веспасиана. Вы не откроете тайну, как он передвигается без инвалидной коляски?

Барон, который до сих пор уныло стоял, перебирая ногами, вдруг скосил на меня единственный глаз, и столько было в нем неожиданной хитрости и ехидства, что я внутренне ахнул. «Эге, – подумал я про себя, – здесь нужно держать ухо востро. Кажется, штучка с секретом».

– Ну, пока, – сказал я Васе и лихо подпрыгнул, как это делали герои ковбойских кинофильмов, но Барон отодвинулся ровно настолько, чтобы сделать мой прыжок самой бесполезной на свете затратой сил. Так повторилось несколько раз, к большому удовольствию местных зевах. Особенно развеселилась эта компания, когда кто-то принес для меня лестницу-стремянку. Тогда за честь редакционного мундира вступился Вася, который схватил меня в охапку и рывком забросил на лошадиную спину. Едва успел я принять гордое вертикальное положение, как Барон встряхнул меня – думаю, для того, чтобы насладиться лязгом моих челюстей, – и отправился в путь со скоростью, которая вызвала бы презрительную усмешку у разморенной на солнце черепахи.

– Дядя, не превышай шестидесяти километров в час! – радостно завопил какой-то рыжий мальчишка.

Другие тоже что-то кричали, но я обращал на них такое же внимание, как утопающий на горный пейзаж. Мои глаза полезли на лоб. Дело в том, что хребет у Барона оказался столь острым, что о него можно было точить карандаши, и на каждом шагу я испытывал такое ощущение, будто сейчас распадусь на две равные половины. А чтобы не возникало никаких иллюзий, Барон два-три раза в минуту меня встряхивал, чутко прислушиваясь к исторгаемым мною воплям. Поражаясь собственной ловкости, я на ходу снял куртку и подсунул ее под себя. Стало легче. Настолько, что я нашел в себе силы оглянуться и убедиться в том, что мы едем в противоположную сторону. Я пробовал указать их светлости на ошибку и подергал уздечку, но добился лишь того, что Барон чуть не куснул меня за ногу. Потом покосился на меня, и в его хитрющем глазу было недвусмысленно написано: «Сиди-ка ты лучше спокойно, дружок. И не вздумай с меня соскочить. Предупреждаю честно: сбегу. Неделю будешь искать!»

Высказав эту мысль, Барон стал на краю дороги и начал делать вид, что любуется закатом. Я горько рассмеялся, настолько неслыханно глупой была ситуация. Я, корреспондент областной газеты, добрую сотню километров трясся по проселочным дорогам только для того, чтобы угождать прихотям старого одноглазого самодура!

– Эй, приятель! – обратился я к проходившему мимо парню. – Не хочешь ли прокатиться до правления? Я не эгоист!

Юноша прыснул и посмотрел на меня с оскорбительным сомнением.

– Не хочешь – не надо, – уныло произнес я. – Тогда скажи хотя бы, как развернуть их светлость на сто восемьдесят градусов?

– Вот это другое дело, – понимающе проговорил парень. – Эй, Барон! – крикнул он. – В сельпо привезли свежее пиво!

Нужно было только посмотреть, как ожила эта старая кляча! Барон развернулся, по-молодому взбрыкнул копытом и галопом помчался вперед, – так помчался, что лишь пыль да куры разлетались в разные стороны! Я вцепился руками в нечесаную гриву и трясся, как горох в погремушке. Не сбавляя пары, Барон пролетел мимо правления колхоза, обдал брызгами из лужи редакционный «москвич», проскакал еще метров двести и как вкопанный остановился у палатки сельпо.

Очевидцы потом долго спорили, как оценить мой акробатический этюд. Одни утверждали, что это было двойное сальто средней сложности, а другие – что минимум тройное, с поворотом и кульбитами. Все были очень довольны эффектным зрелищем и особенно тем, что во время последнего кульбита я свернул шею злющему козлу (за которого до сих пор плачу из каждой получки).

Разумеется, никакая сила в мире не заставила бы меня вновь сесть на гнусного пропойцу, который променял своего седока на смоченную в пиве корку хлеба. Проклиная телефонный звонок, главного редактора и всех сивых меринов на свете, я, прихрамывая, побрел к машине.

И здесь произошли две встречи, которые с лихвой вознаградили меня за все мучения.

Во-первых, из хохочущей публики выбежала тоненькая девушка и сказала, что она и есть Вера Шишкина. Она очень извиняется, что так получилось, но ее дядя-конюх боится, что корреспонденты с их статьями вскружат ей, Вере, голову. А она хорошо понимает, что настоящей певицей станет только через много лет, если будет очень и очень много работать.

Короче, интервью получилось отличное.

Вторая встреча произошла тогда, когда я уже открывал дверцу «москвича». Подлетела «победа», и из нее выпрыгнул Петя Никулькин, репортер молодежной газеты.

– Приветик, – небрежно бросил он. – Где здесь эта местная знаменитость? Старик заказал подвал – триста строк! Недурно?

Я сделал Вере знак молчать, подмигнул конюху, и тот отправился за Бароном.

– Туда можно добраться только на лошади, мост ремонтируется, – сказал я проникновенным голосом. – Прогулка – сплошное удовольствие! Надолго запомнишь. Хочешь, чтобы лошадка бежала резвее, скажи ей слова: «Свежее пиво». Ладно, чего там, благодарить будешь потом.

Благодарности от Пети я не получил и по сей день. Более того, он почему-то перестал со мной раскланиваться. Вот и оказывай людям услуги после этого!

Неблагодарный медведь

Заседание ученого совета заповедника проходило бурно. Дело в том, что единственная в заповеднике фауна – медведь Полифем последнее время вел себя как-то странно. То ли ему не нравилось меню, то ли берлога была недостаточно благоустроена, но медведь капризничал и скандалил по всякому поводу. Он ворчал на членов комиссии по изучению его поведения в быту, выломал установленный в берлоге радиатор парового отопления и в заключение дошел до прямого хулиганства. Он вырвал из рук председателя комиссии товарища Сохатого портфель и варварски надругался над важными протоколами по своему поведению.

– С тех пор как наша работа сконцентрирована на одном Полифеме, – констатировал секретарь ученого совета, – изучение медведя двинулось вперед семимильными шагами. Доказано, что голодный медведь воспринимает легкую музыку со сдержанной злостью, постепенно переходящей в ярость. Установлено также, что Полифем легко раздражается, когда в берлоге закуривают, и, наоборот, урчит от удовольствия, когда ему чешут спину. Проведены и другие наблюдения, имеющие несомненный научный интерес. Но последние события меня настораживают.

– Может быть, Полифему нужна подруга? – робко предположил молодой, но подающий надежды медведевед Корнеплод.

– Вы, Корнеплод, рассуждаете, как оторванный от жизни ученый, – саркастически заметил Сохатый. – Вы еще предложите устроить Полифему гарем!

– А может быть, дело в диете? – глубокомысленно заметил секретарь. – Я вчера был в берлоге и обратил внимание на то, что упитанность Полифема ниже средней. Шкура висит, как халат. Кто следующую неделю дежурит по берлоге? Вы, Корнеплод? Зачитайте режим.

– Подъем – в семь утра, – с готовностью начал Корнеплод. – После короткой пробежки под баян – водная процедура: окунание морды в бочку с водой. На завтрак – стакан кефира и две таблетки витамина С с глюкозой. От обеда мы с Полифемом отказа…

Дверь распахнулась, и вместе со струей свежего воздуха в комнату ворвался сторож Антипушкин.

– Они сбежали! – коротко выдохнул он.

– Кто? – всполошились все.

– Медведь, – пояснил сторож.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Было только слышно, как звякнуло об пол пенсне Сохатого.

– Они с собой и портфель захватили, – словоохотливо добавил Антипушкин. – Так с портфелем и сбежали.

– Какой портфель? – испугался Сохатый.

– Да ваш, – ответил сторож, – ваш новый портфель, что с протоколами по их, медведя, изучению. Вы его в сенях берлоги оставили.

– А куда он ушел? – глупо спросил Корнеплод.

– А вы сходите в берлогу, он вам там записку оставил, – ядовито заметил секретарь. – Эх, вы! Воспитали из медведя неотесанную и неблагодарную скотину!

Заседание ученого совета было прервано.

В тот же день по округе были развешены щиты с объявлениями:

«Сбежал медведь Полифем, бурой масти, в нижней челюсти запломбированный коренной зуб, глух на левое ухо. Особые приметы: при себе имеет портфель желтой кожи. Умоляем доставить в заповедник за приличное вознаграждение».

Поиски медведя ничего не дали, Полифем исчез бесследно. В заповеднике поселилась тревога. Главный бухгалтер, у которого Полифем висел на балансе, настойчиво требовал проведения инвентаризации берлоги. Медведеведы, оказавшись без объекта научных исследований, бродили как лунатики. Наконец Сохатый, у которого гибла на корню диссертация «Воспитание в медведе чувства локтя», внес дельное предложение: просить главк списать Полифема по графе «Износ основных средств» и выделить заповеднику нового медведя.

Так и сделали. В ожидании ответа отремонтировали берлогу и успокоились.

Впрочем, ненадолго. Неожиданно нагрянуло начальство, походило по заповеднику, изумилось и затребовало научную продукцию. Прослушав магнитофонную запись медвежьего рева и просмотрев диаграммы температуры Полифема в период зимней спячки, начальство, не раздумывая, со страшной силой разогнало ученый совет на все четыре стороны.

Но Полифем все-таки объявился. Охотники и грибники, которые встречают блудного медведя в лесу, рассказывают, что Полифем выглядит совсем другим человеком. «Весь лоснится, аж с морды жир каплет», – утверждают очевидцы. Ведет себя Полифем добродушно, любит при встречах укладываться на спинку и дрыгать в воздухе всеми четырьмя лапами, явно намекая, чтобы ему почесали шкуру.

Но в то же время о Полифеме распускаются какие-то странные слухи. Говорят, что он совершенно не выносит людей с портфелями. Он подкарауливает их на дороге, вырывает из рук портфель и яростно рвет на мелкие части. Но люди, знающие Полифема, оправдывают его: по их мнению, медведь имеет полное моральное право на такую странность.

Тяжкое бремя славы

Когда поезд разменял первую сотню километров своего трехдневного пути, мы, обитатели купе жесткого плацкартного вагона, стали уже добрыми старыми знакомыми.

– Кого же все-таки вы мне напоминаете? – сокрушался пенсионер Сергей Сергеевич, напряженно всматриваясь в лицо своего соседа, человека лет пятидесяти.

– Ничем не могу помочь, – улыбаясь, отвечал Юрий Павлович.

– Вот вы смеетесь, – сказал Сергей Сергеевич, – а меня однажды приняли за начальника главка, путешествующего инкогнито! Приезжаю на завод в командировку – ну, точно как в «Ревизоре»! Полдня директор по всем цехам водил, у себя дома обедом кормил, а потом целую неделю отплевывался. Однако я целый день ощущал на себе сладкое бремя славы!

– Слава, слава! – мечтательно пробасил толстяк с верхней полки. – Какая уж это «яркая заплата»! Скромничал Пушкин, наверняка скромничал Александр Сергеевич. Честолюбие – это, брат, тоже движущая сила, слава и успех – они всегда рядом пасутся…

– Только хвост у нее, у твоей славы, точно смазанный гусиным жиром, – воскликнул Сергей Сергеевич, – не ухватишь!

– Это, пожалуй, не совсем точно, – проговорил Юрий Павлович. – Гоняться за славой, как за собственной тенью, бессмысленно, ее можно добыть только тяжелой черной работой. А когда добудешь – узнаешь самое неожиданное: оказывается, она мешает работе. И как мешает! Это не сладкое, это тяжкое бремя – слава…

– Вы совершенно правы! – прогремело с верхней полки. – Я лично испытал это на себе.

– Вот как? – встрепенулся Сергей Сергеевич, с интересом глядя на огромного, с добродушным лицом попутчика, который чудом разместился на верхней полке. – Кто же вы, если не секрет?

– Для вас – не секрет, – придав своему басу интимность, ответил толстяк. – Сейчас я плановик ткацкой фабрики, а лет пятнадцать назад – о-го-го! – я был не кем-нибудь! Я был чемпионом школы по городкам!

Все заулыбались.

Я лежал на верхней полке и пристально смотрел вниз, на Юрия Павловича. Его лицо, до странности знакомое, неожиданно стало проясняться, как фотокарточка в проявителе. С каждой секундой, буквально с каждым мгновением оно становилось мне все более знакомым. Конечно, это он!

– Вас я все-таки где-то видел, – упорствовал Сергей Сергеевич. – Ну, давайте вспоминать. Вы в Смоленске были?

Юрий Павлович кивнул.

– Считайте, что я тамошний старожил, – сказал он. – Мой поезд как-то стоял там двадцать минут, и я даже выходил на перрон.

– Сергей Сергеевич, – вмешался я, – не мучайтесь: Юрий Павлович действительно ваш знакомый. И мой, между прочим. И всех тех, кто читал романы и повести писателя Н.!

На мое открытие попутчики реагировали по-разному. Сергей Сергеевич растерянно хлопнул себя по лысине и впился глазами в своего разоблаченного соседа. А добродушный плановик тихонько присвистнул и с уважением, но без всякого подобострастия посмотрел на знаменитого писателя, который вдруг как-то сник, помрачнел и посмотрел на меня с немым укором. Но не успел я начать хлестать себя бичом самокритики, как Юрий Павлович махнул рукой и рассмеялся.

– Перед вами пострадавший! – весело сказал он. – Хотите, скажу вам, друзья, что такое слава? Я не буду вещать, как оракул, не пугайтесь: я просто расскажу вам, во что превратилась моя жизнь с тех пор, как… – Юрий Павлович на этих словах споткнулся, спокойно обвел всех глазами и закончил: – Не буду ханжой и этаким лжескромником. Короче, с тех пор, как мое имя стало известно читателю… Ну, так вот.

Я был молодым, горячим и честолюбивым ослом. Сознательно употребляю это слово, поскольку не могу подобрать более удачного. Я приходил в телячий восторг, когда встречал свое имя в газетах, когда слышал на улице ласкающий шепот: «Вот он, молодой и талантливый…» Для меня вся эта мишура была как дождь для высохшей земли. Меня буквально распирало от этой внезапной славы, и я просто обижался до слез, когда в литературных обзорах меня не упоминали. Я еще не знал тогда, что у известности есть обратная сторона, я ее просто не замечал. Представляю, как удивительно глупо я выглядел, когда, задрав нос, бесцельно бродил по улицам своего родного города, бродил напоказ… Шли годы, и многое я начал воспринимать иначе. Я умнел. Мне становилось неприятно, когда меня узнавали. Я готов был лопнуть от досады, когда женщина в трамвае, которой я отдавил ногу и которая справедливо обозвала меня бегемотом, неожиданно краснела и извинялась: «Простите, пожалуйста, я вас не узнала». И вокруг меня немедленно образовывался вакуум: передо мной расступались, мне уступали место и своим искренним уважением доводили до того, что я как ошпаренный вылетал из трамвая на первой же остановке.

Я думал, что это эпизоды в моей жизни. Я ошибался. Я основательно влип. Известность прицепилась ко мне, как злая осенняя муха. Прошу вас, не поймите меня превратно, но я уже не могу, как все люди на свете, орать на футболе: «Гол! Тама!» – не могу, потому что на меня смотрят. Когда ко мне приезжает старый приятель и я мчусь в магазин за бутылкой коньяка, продавцы перемигиваются и шепчутся. Мне рассказывали – о чем. «Понимаете, почему его последнюю книгу ругали? Пьет, голубчик!» В бассейне на меня смотрят так, словно я татуирован с головы до ног. Я совершенно потряс работников телефонного узла своим заявлением, вернее, требованием снять у меня на квартире телефонный аппарат. А что я мог сделать? Ты изнемогаешь, никак не можешь схватить подходящую фразу за скользкий загривок, наконец хватаешь – и звонок! «Привет, Юрий Палыч, Жбанов говорит, помните, у вашего двоюродного брата Пети на дне рождения познакомились? Да я так, узнать как и что. Как здоровье? У меня, знаете, вчерась ишиас разгулялся…» И ты, бледный от негодования и злости, намертво забыв уже пойманную фразу, слушаешь бессвязный бред про ноющую поясницу и мечтаешь про себя: «Эх, если бы его сейчас же, у телефона, так скрутило, чтобы он завизжал! Эх! Все простил бы!» Иной раз за неделю я не мог написать ни единой строчки.

Но ведь я тоже имею право на труд! Я тоже хочу работать! Я не успеваю отвечать на письма, целую неделю, как жулик от милиции, я скрывался от начинающего молодого литератора, который, судя по его письму, приехал специально для того, чтобы посоветоваться со мной.

Юрий Павлович встал и быстро прошелся по купе. Потом взглянул на нас и снова улыбнулся своей совсем юной улыбкой:

– Знаете, поэтому я люблю поезда. Здесь – все проще! Здесь из всеми загнанного, задавленного известностью литератора я поднимаюсь до уровня обычного нормального человека, здесь я – не хуже других!

Толстяк на верхней полке громко рассмеялся:

– Неожиданная, черт возьми, ситуация! Ну и жизнь у вас, не позавидуешь! Я как тигр рычу, если мне в воскресенье мешают кроссворд разгадывать, а тут… Вам помочь, папаша? – спросил он у Сергея Сергеевича, который, почему-то волнуясь, распаковывал увесистый тюк.

– Я сам! – срывающимся голосом ответил Сергей Сергеевич. – Дорогой Юрий Павлович! Я и есть тот самый молодой начинающий литератор, который к вам специально приезжал. Я написал роман в шести томах, плод моей пятилетней умственной работы. Нам ехать три дня, дорогой Юрий Павлович, вы как раз успеете прочесть!

Юрий Павлович остекленевшими глазами смотрел на трехпудовую гору рукописей. Он был разбит наголову, повержен в прах.

– Н-да, – вымолвил толстяк и, нагнувшись, шепнул мне: – Вот бедняга! А ведь мог как все люди быть! Верное слово: тяжкое оно бремя – слава!

Беспокойная должность

Степан Васильевич Кукин неожиданно почувствовал, что его плечи пригнуло к земле тяжкое бремя популярности. Случилось это в тот день, когда его назначили директором института.

Зазвонил телефон, и… началось!

– Степану Васильевичу наше с кисточкой!

– Здравствуйте, – сдержанно произнес директор.

– Как живем, хлеб жуем, Степан?

Директор поежился:

– Простите, с кем имею честь?

– Ишь ты, друзей уже перестал узнавать! Мышкин приветствует, Илья.

Степан Васильевич доподлинно знал, что среди его знакомых нет Мышкиных. Смущаясь, он сообщил об этом абоненту.

– Экой ты! Как бутылки с трещинкой сдавать, так: «Здорово, Илья», а как друг позвонил – в кусты?

Теперь Степан Васильевич смутно припомнил, что год назад жена послала его сдавать посуду и принимал ее бородатый детина по имени Илья.

– Хм… Почему же, почему же, припоминаю… – пробормотал Кукин. – Ну и как, принимаете, значит, посуду? – спросил он, поражаясь глупости вопроса.

– Принимаем, браток! – гремело в трубке. – Сын школу кончил, понял? Потолковать надо. Так приходи посуду сдавать, неси с трещинками, щербатые, все у приятеля возьму! Ну, жму!

Не успел Степан Васильевич опомниться, как в кабинет вкатилась дебелая дама с куриным хвостом на шляпе и уставилась на директора глазами цвета селедки.

– Полина Вздор, – трескучим голосом сказала дама и протянула Кукину руку, которую тот нерешительно пожал. – Я таким вас себе и представляла: мужественным и прекрасным!

Степан Васильевич сконфуженно хрюкнул, подбоченился и с недоверием покосился в зеркало. На него смотрело помятое лицо человека пятидесяти лет, с большими красными ушами и коротким широким носом, украшенным большой бородавкой.

– Чем обязан? – предупредительно спросил он.

– Вот именно! – восторженно подхватила дама. – Вот именно обязаны, дорогой земляк! Не проходит дня, чтобы мы в нашем далеком Гусевске не вспоминали о вас. Ах, золотое детство!

Дама вытащила из сумки полотенце, вытерла уголки глаз и лукаво спросила:

– Небось, забыли про нас, Вздоров? И не отнекивайтесь, проказник вы этакий! Вы за мною бегали и за косы дергали! Вот.

– Ни за кем я не бегал, гражданка, – нервно сказал директор, – и никогда я в Гусевске не жил. Вы обознались.

– А вот и бегали, и дергали! – настаивала дама. – Дергали, дергали, дергали!

– Что вам угодно? – тонким фальцетом закричал директор.

– Мне угодно сказать вам, что у нас есть дочь!

У директора екнуло сердце.

– У кого это «у нас»? – испуганно спросил он.

Дама игриво улыбнулась:

– Девушка – загляденье, вылитая мать. Если бы вы видели, как она танцует! Так примете ее в свой институт? – неожиданно закончила посетительница.

– Если пройдет по конкурсу, – металлическим голосом сказал директор. – Всего хорошего.

После очередного посетителя Степан Васильевич почувствовал тихую грусть. Только теперь он понял, почему коллеги-преподаватели смотрели на него с таким глубоким сочувствием, когда узнали о его назначении.

– Боже, – сказал он себе, – огради меня от визитеров и сохрани нервы!

Не тут-то было. Раздался звонок.

– Товарищ Кукин! Вас категорически приветствует Фисташкин, Михаил Трофимович Фисташкин!

– Здр!

– Вам нужны новые штаны?

– Что?!

– Зеленые, самые модные, мне на базу поступили. Сколько штук вам оставить?

– Дочь, сын, племянник?

– Племянничек, хе-хе…

Дзинь! – полетела трубка.

А когда жена позвонила и сообщила, что на квартиру заехал какой-то усатый джигит и привез живого барана с нижайшим поклоном «директору Степану», Кукин не выдержал.

Держась за сердце, он вышел из кабинета и сказал секретарю, что идет в поликлинику. Затем низко надвинул на лоб шляпу и, поражаясь своей ловкости, беспрепятственно проскользнул мимо огромной толпы разъяренных пап и мам.

– В поликлинику? – спросил шофер такси. – Это мы в два счета. Ну как, братишку моего примете?

– А он… сдавал? – простонал директор.

– А как же, иначе не просил бы. Четыре экзамена толкнул, девять баллов набрал. Ну, по рукам?

– Стой! – взревел директор. Сунув шоферу деньги, он понуро побрел по улице. Вдруг в глаза бросилась вывеска: «Отдел народного образования».

«Зайду-ка к заведующему, – решил Кукин. – Кто, как не он, должен вести воспитательную работу среди родителей».

– Это безобразие! – воскликнул заведующий, выслушав взволнованную и гневную речь директора. – Мы оградим вас от этих беззастенчивых визитеров, мы напишем в газету, пригвоздим их к позорному столбу! Мы созовем родительские собрания, мы… Короче, вы очень правильно сделали, дорогой Степан Васильевич, что зашли именно ко мне. Кстати, – по лицу заведующего разлилось умиление, – мой сынишка провалился по…

Очнулся от обморока Степан Васильевич уже в поликлинике. Придя домой, он написал заявление с просьбой освободить его от обязанностей директора, приложил справку от врача о нервном переутомлении и впервые за последние недели заснул спокойно.

Я знакомлю Мишу с Москвой

– Привет, дружище, – сказал я приятелю, сдергивая его с подножки вагона. – Нечего оглядываться, отсюда все равно не увидишь кремлевские куранты.

С Мишей я познакомился на отдыхе. Этот долговязый челябинский электрик оказался отличным парнем. Мы вместе нарушали санаторный режим, сбегая в пять утра на рыбалку, часами бродили по лесу, болтая на всякие темы, – одним словом, были неразлучны. Единственное, что меня возмущало в этом человеке, – это чудовищная любознательность. Миша был до предела напичкан самыми неожиданными сведениями и не терял ни малейшей возможности пополнить свои запасы каким-нибудь фактом или цифрой. В две недели он выудил из отдыхающих все их знания, а меня выпотрошил столь основательно, что я, казалось, должен был потерять для него всякий интерес. Но перед отъездом Миша признался, что я могу оказать ему огромную услугу: он страстно мечтает побывать в Москве и надеется, что я буду его проводником. И вот Мишина мечта осуществилась: он стоял на перроне вокзала и жадно впитывал в себя первые московские впечатления.

– Не отставай, – посоветовал я, – упаси тебя бог потеряться. Однажды один приезжий заблудился на московских улицах, и его нашли только через десять дней.

Миша кивнул и пошел за мной, как теленок.

– Это, между прочим, Казанский вокзал, – небрежно сообщил я.

– Значит, мы находимся на Комсомольской площади, на которой расположены также Ярославский и Ленинградский вокзалы, – обрадованно забубнил Миша. – Слева должна быть гостиница «Ленинградская», а справа, как всем известно…

– Недурно, – похвалил я, мучительно вспоминая, что же находится справа.

– …Центральный дом культуры железнодорожника, – закончил Миша. – Так сказано в путеводителе. Может, не теряя времени, поедем в Третьяковскую галерею? Вещи сдадим в камеру хранения.

– Не возражаю. Пошли на троллейбус.

– Зачем? – удивился Миша. – Нужно спуститься в метро, доехать до станции «Библиотека имени Ленина», а там – на шестом автобусе…

– Это займет больше времени, – сказал я с легким недовольством.

– Почему больше? – заупрямился Миша. – В путеводителе сказано, что это кратчайший путь. Тем более что я еще не видел метро. Поехали.

В Третьяковке я был сравнительно недавно, лет пятнадцать назад, и поэтому уверенно повел Мишу по залам. Но вместо того, чтобы благоговейно выслушивать мои пояснения, он начал бойко рассказывать мне про разные картины. Вскоре его окружила целая дюжина посетителей, уважительно называвших его «товарищ экскурсовод». Из нашпигованного сведениями приятеля рвались всякие поучительные подробности про княжну Тараканову, боярыню Морозову и Ивана Грозного, о котором Миша знал наверняка больше, чем Пимен, летописец его величества. Я с трудом выдернул Мишу из Третьяковки и спросил, что он еще хочет посмотреть.

– Сейчас мы выйдем на набережную, – решил Миша, – перейдем через мост и осмотрим Красную площадь. Так рекомендует путеводитель.

На Красной площади Миша рассказал мне и целой толпе экскурсантов историю рубиновых кремлевских звезд, показал, где находилось Лобное место во время казни Пугачева и объяснил доброму десятку приезжих, как им быстрее всего добраться до гостиниц и стадионов.

Затем мы сели на троллейбус и отправились в Лужники.

– Что это за дом? – спросил он, не отрываясь от окна.

– О, с постройки этого здания началась история одной из крупнейших в мире библиотек, – важно ответил я.

– Чушь, – спокойно заметил Миша. – Сначала в этом доме жил некто Пашков, внук денщика Петра Первого, и лишь потом здесь была создана библиотека. Кстати, знаешь ли ты, что если все полки этого книгохранилища вытянуть в одну линию, то они…

Я обиженно отвернулся, а Миша, с минутку посидев спокойно, затеял отчаянный спор со стариком-старожилом, который рассказывал пассажирам, как раньше назывались различные московские улицы. Миша доказал как дважды два, что старик Москвы совершенно не знает, ибо Никольской называлась не нынешняя Кировская, а улица 25 Октября; что же касается Малой Дмитровки, то всякому ребенку известно, что нынче она улица Чехова, а не Пушкинская, как утверждает уважаемый старик. Миша строчил добытыми из книг Гиляровского сведениями и довел старожила до того, что он позорно бежал из троллейбуса под обидный смех пассажиров. О моем существовании Миша забыл. Только однажды он заглянул в путеводитель, толкнул меня в бок и дружелюбно сказал:

– Полюбуйся, Витя, это Парк культуры и отдыха имени Горького.

Это меня взбесило, но я промолчал и решил молча ждать своего часа. Мы посмотрели на стадионе футбольный матч, в течение которого Миша пичкал меня историей московского футбола, и потом я осуществил свой план: по дороге к метро затерялся в толпе. Я видел растерянную Мишину физиономию и ликовал при мысли о том, как он будет искать мой дом в новом квартале Черемушек. Это было жестоко, но адрес у Миши был.

В самом веселом настроении я приехал домой. Когда жена открыла дверь, я увидел Мишу. Он сидел рядом с моим тестем и яростно ему доказывал, что Садовое кольцо имеет форму неправильного эллипса. Увидев меня, Миша радостно вскочил.

– Прости, дружище, я тебя потерял! – воскликнул он. – Как ты ехал домой? Я уже начал беспокоиться, забыл тебе сказать, что кратчайший путь – это сто восьмым автобусом до Ленинского проспекта, а потом…

Я не дослушал и сбежал на кухню.

Два ведра на коромысле

– Уже тогда, когда библейский Давид сразил из пращи великана Голиафа, стало ясно, что мысль более могущественна, чем сила, – высокопарно изрек Гриша, длинный, сутулый и невероятно самоуверенный парень.

Меня всегда сильно раздражала манера этого типа хвастать своей начитанностью, но что поделаешь, если Вика слушала его развесив уши. Она сидела на скамье, грызла лимонные дольки и время от времени подбрасывала сучья в огонь, разгоревшийся от ее излюбленного вопроса:

– Мальчики, так что же все-таки в жизни важнее – сила или ум?

Между мной и Гришей была разница в десять килограммов мускулов и в пятьсот прочитанных книг. Причем мускулы принадлежали мне, а книги были прочитаны Гришей. Стоило ему раскрыть рот, как на вас низвергался водопад имен, цифр, дат и названий, – водопад, который подминал вас, швырял, как щепку, и выбрасывал на берег жалким и ничтожным. И этой энциклопедии на двух тощих ногах я мог противопоставить лишь постоянную подписку на спортивную газету и второй разряд по боксу. Я самокритично сознавал, что это не бог весть что, но был весьма далек от непротивленчества и смирения гордыни.

– Послушайте, вы, мыслитель, – прорычал я, – любопытно было бы узнать, как вам помогут все эти Вольтеры и Свифты, скажем, перенести через лужу девушку? Учтите, девушка так устроена, что ей интереснее, если на руках носят ее, а не справку об освобождении от физкультуры.

Посверлив близорукими буравами Вику, Гриша ядовито ответил:

– Если бы Альберт Эйнштейн занимался только тем, что носил на руках девушек, то у нас было бы два Геракла и ни одной теории относительности.

Я заметил, что Альберт Эйнштейн при всей его гениальности не продержался бы против Геракла и трех раундов по три минуты, на что Гриша немедленно ответил, что Геракл и за тысячу лет не вывел бы знаменитую формулу о том, что энергия равняется массе, помноженной на скорость в квадрате.

Вика улыбалась. Наш спор, переходящий из вечера в вечер, доставлял ей большое удовольствие. Иногда она отдавала предпочтение мне, и тогда Гриша погружался в своих философов, как мулла в коран. Иногда в немилость попадал я, и тогда моего противника на ринге ждали сплошные неприятности, ибо мне мерещилось, что передо мной стоит Гриша. А на ринге, как известно, побеждает совсем не тот, у кого язык лучше мелет воздух.

Это на ринге. А кто побеждает в любви – этого я понять не мог. И Гриша тоже, хотя голова его клонилась от тяжести чужих мыслей. Это знала только Вика, а может, только делала вид, что знала. Но одно она понимала наверняка: что мы с Гришей уравновешивали друг друга, как два ведра на коромысле.

Развязка наступила в тот же вечер. Мимо нас по аллее проходила компания веселых парней, которые позволили себе быть нетактичными. И пока Гриша рылся в памяти в поисках подходящих цитат из Цицерона, я сложил из парней пирамиду у Викиных ног. Вика ласково мне улыбнулась, и я подумал, что Гришина песенка спета. Но Гриша и бровью не повел. Он вытащил журнал и за несколько минут ухитрился заполнить кроссворд, в котором я не мог угадать ни единого слова. Вика улыбнулась Грише. И я, отброшенный на исходные позиции, решительно произнес:

– Вика, я вас люблю. И этот парень, которого я давно мечтаю взять, как щенка, за загривок и бросить в фонтан, тоже, наверное, к вам неравнодушен. Выбирайте, кто из нас достойный вашего бесценного общества и дальнейшей перспективы. А то мне надоело слушать от этого мыслителя всякие глупости, вместо того чтобы внимать вашему чудному голосу.

И Гриша, не сводя с Вики своих выпученных от любви близоруких глаз, сказал то же самое, только совсем наоборот. Он оскорбил меня словами, из которых самым интеллигентным было слово «тупица». И тогда я осуществил свою вековую мечту: взял его за загривок и окунул в фонтан.

И Вика сказала:

– Уходите оба. И не смейте приходить до тех пор, пока вы, Семен, не научитесь за три минуты решать кроссворды, а вы, Гриша, складывать в пирамиду хулиганов. До нескорого свидания – через год на этом месте!

Целый год, приходя с работы, я читал книги. Голубой экран моего телевизора покрылся паутиной, я забыл, что такое ринг, и на меня безнадежно махнули рукой друзья. Я читал до глубокой ночи, читал запоем, и мой мозг впитывал имена, цифры, даты и названия, как песок в пустыне – горячие капли случайного дождя. Я добывал огонь вместе с уламрами, оплакивал Гектора со стен Трои и присутствовал при последней дуэли Гамлета. Апулей научил меня смеяться, Шекспир открыл глаза на бури страстей, бушующие в душах людей, а Толстой приучил спокойно и мудро размышлять о делах минувших, настоящих и будущих. Я многое узнал и понял, моя голова распухла от знаний. Но все это время я не переставал думать о Вике, в моих ушах звучал ее голос, и даже с закрытыми глазами я видел ее прекрасное узкое лицо. И когда прошел ровно один год, я побрел в парк, бормоча про себя упоительные сонеты Петрарки.

Вика сидела на той же скамье. Она была так же прекрасна и грызла те же лимонные дольки. Около нее стоял какой-то верзила с бетонными плечами и чугунной челюстью. Это был Гриша. Он сильно изменился за этот год. Он прибавил не меньше десяти килограммов, и это были килограммы не жира, а мускулов. И Вика спросила:

– Ну как, мальчики, выяснили за год, что важнее: сила или мысль?

В это время мимо проходила компания веселых и бестактных парней. Не успел я процитировать чрезвычайно подходящее к данному случаю изречение Овидия, как Гриша сложил из парней пирамиду у Викиных ног. Кроссворд, который я тут же разгадал за три минуты, полностью восстановил равновесие. И тогда Гриша, трижды стукнув кулаком в свою бетонную грудь, прорычал:

– Вика, послушайте меня. Выбирайте, Вика. Ради вас я стал чемпионом города по боксу, ради вас подставлял свою личность под сокрушительные удары левой и правой. Так неужели я должен терпеть рядом с собой этого тощего заморыша с торчащими ушами?

Меня обидели эти эпитеты, и я назвал Гришу словами, из которых самым беззлобным было слово «тупица». Тогда Гриша взял меня за шиворот и бросил в фонтан. И Вика сказала:

– Уходите оба. И не смейте приходить до тех пор…

Короче, я снова посещаю секцию бокса. Реже, чем когда-то: много времени отнимают книги. Я понял, что бокс и книги – вот два слагаемых моей грядущей победы. С Гришей встречаюсь каждый день, на тренировках и в библиотеке. Мы еще посмотрим, чья очередь купаться в фонтане, приятель!

Феноменальный неудачник

По дороге к метро мне каждый день приходилось идти мимо одной строительной площадки. Москвича новой стройкой можно удивить так же, как просоленного океаном и прожаренного экваториальным солнцем моряка зыбью на прудах в парке культуры и отдыха. Я проходил, не обращая на стройку внимания, пока однажды меня не окликнули:

– Гражданин! Вы, который в мохнатой шапке!

Я поднял голову. Из наполовину забитого фанерой окна второго этажа торчало несколько физиономий, расплывшихся в ухмылках.

– Знаете ли вы, уважаемый товарищ, что ваше тело на три четверти состоит из воды?

Все ясно, на стройке студенты. Конечно! Вот две девушки, постукивая по деревянному настилу каблучками-гвоздиками, гордо несут одну лопату.

– Стыдитесь, юноши, – сказал я. – Вместо того чтобы освободить девушек от изнурительного физического труда, вы забиваете головы прохожих ненужной информацией. Берите пример с вашего коллеги!

В нескольких шагах от меня могучего сложения студент с такой яростью отбойным молотком избивал грунт, будто поставил себе целью добраться до центра Земли. Я невольно залюбовался клюквенным румянцем парня, могучими руками, которые держали пудовый молоток с такой же легкостью, как швея иголку.

– Бьюсь об заклад, – дружелюбно сказал я, – что из нескольких тысяч болезней, которыми располагает человечество, вы не знакомы ни с одной.

На втором этаже громко прыснули. Парень выключил молоток, положил его на землю и посмотрел на меня с холодной угрозой. Я с некоторой тревогой обратил внимание на то, что он снимает перчатки и делает шаг мне навстречу.

– Если мое высказывание показалось вам обидным, – галантно сказал я, – то, пожалуйста, выбирайте любую болезнь себе по вкусу. Но мне кажется, что лучше подставлять морозу свою мохнатую грудь, чем посылать приятелей в аптеку за микстурой и горчичниками.

Парень погрозил второму этажу огромным кулаком, пристально, как бы сомневаясь в моей искренности, посмотрел на меня и с подозрением спросил:

– С чего это вам вздумалось философствовать по поводу моего организма? Тем больше нет на свете? Если вы доктор, то проверьте умственный уровень вон тех ишаков, которые беспричинно ржут наверху.

На втором этаже обрадованно засмеялись. Парень в сердцах махнул рукой и через стройплощадку отправился к соседнему дому, над подъездом которого красовалась вывеска «Горячие пирожки и бублики». Гонимый любопытством, я пошел за ним. Парень нагрузил на поднос солидный холм поджаристых пирожков, налил два стакана кофе и отправился к стойке, где начал трудиться с энергией, оправдывающей фольклорную мудрость: «Кто силен за столом, тот вообще силен». Увидев меня, он неожиданно подмигнул и ухмыльнулся. Ободренный, я поставил на стойку свой стакан, задал несколько наводящих вопросов, и – лед тронулся.

– Между прочим, меня зовут Миша, – сказал парень, протягивая свою ладонь величиной с суповую тарелку, – будем знакомы. Так вы очень хотите знать, почему эти черти на втором этаже ржали?

Миша в два приема расправился с очередным пирожком и лукаво на меня посмотрел:

– Вы видите перед собой феноменально невезучего человека. Представляете, с каким презрительным безразличием смотрит геолог, скажем, на песчаный пляж, который кажется ему с точки зрения полезных ископаемых самым безнадежным местом на свете? Примерно так же смотрят на меня врачи. Наш институтский старичок-терапевт, Семен Афанасьевич, как-то сказал, что если бы у всех людей было мое здоровье, то это привело бы к ликвидации медицины, что лично он считает катастрофой. Стройка, где мы с вами познакомились, – это наше будущее институтское общежитие, мы его воздвигаем своими силами. Семен Афанасьевич приходит сюда три раза в день, и стоит кому-нибудь чихнуть, как доктор поднимает крик, немедленно снимает бедолагу со стройки, пичкает пилюлями, просвечивает, выкачивает желудочный сок, нагружает бутылочками и коробочками для анализов, выжимает температуру тридцать семь градусов и с торжеством кладет в стационар на десять дней. Там «больной» целыми днями режется в шахматы и скандалит с приятелями, требуя чуткости и передач. И мне обидно. Чем я хуже его? Я тоже хочу болеть, валяться на койке и требовать чуткости!

Миша вздохнул, сокрушенно покачал головой и набросился на пирожки, из чего я понял, что душевные переживания не отразились на его аппетите.

– Здесь так тепло, что и выходить не хочется, – сообщил он, доев последний пирожок. – А две недели тому назад я решил заболеть. Рита… ну, студентка из мединститута… как тут сказать… Одним словом, я познакомился с Ритой, когда она пришла на практику в стационар при нашей студенческой поликлинике. Мы несколько раз встречались, ходили в кино… ну, в общем, все такое. А потом, когда наш курс пошел на стройку, возник шекспировский конфликт: я свободен вечером, она – днем, поскольку дежурство у нее вечернее. Пробовал проникнуть к ней в стационар, но в приемной сидит превредная старушенция, которая на всякого входящего смотрит как на диверсанта, битком набитого вирусами и прочей инфекцией. Войти в этот храм ангин и гастритов можно было только в больничном халате и с хворью в организме. Мне до зарезу нужен был хоть какой-нибудь завалящий насморк, чтобы встречаться с Ритой. Это было тем более необходимо потому, что Захар Бабочкин, которого я опрометчиво познакомил с Ритой, срочно объелся мороженого, кашлянул при Семене Афанасьевиче и теперь каждый вечер угощает Риту апельсинами. С этим нужно было кончать. Я пошел к Семену Афанасьевичу и сказал, что сегодня утром дважды чихнул, причем есть свидетели. Боже, как старик на меня набросился! Он кричал, что это чушь, нонсенс, что я не мог чихнуть, как не могла бы чихнуть гранитная скала. Он велел мне раздеться, скептически обстучал меня, как стенку, с язвительной улыбкой измерил давление, бросил на меня рысий взгляд и величественным жестом выставил из кабинета.

Увидев, что я стараюсь сдержать улыбку, Миша печально заключил:

– Вот и они так… те самые, на втором этаже. Старикан рассказал об этом случае на собрании, изобразив меня мелким симулянтом. Ну ладно, дело прошлое. Главное, что сегодня работа кончается и Рита последний раз дежурит, начинаются каникулы и мы десять дней будем вместе! К черту болезни!

Мы вышли на морозную улицу. Миша схватил меня за руку:

– Легок на помине наш эскулап! – Миша торжествующе улыбнулся. – Видите, стоит среди толпы? Бьюсь об заклад, что сейчас будет проезжаться по моему адресу.

Мы подошли поближе. Старик как старик, сухонький, прямой, с колючими глазами. Он и здесь щупал пульсы, всматривался в своих подопечных, будто просвечивал их рентгеновыми лучами.

– А, Турков! – ехидно произнес он, увидев Мишу. – Прошел ли уже твой жестокий, изнуряющий насморк?

– Спасибо, Семен Афанасьевич, прошел, – прокашлявшись, ответил Миша елейным голосом. – Думаю, что теперь удастся еще немного прожить на этом свете.

– Ты чего это закашлял? – с подозрением спросил доктор и, посверлив Мишу глазами, приказал: – А ну-ка, подойди!

На следующий день, проходя мимо стройки, я не увидел моего нового знакомого. Ребята разъяснили, что у Миши катар верхних дыхательных путей и доктор на десять дней уложил его в стационар.

Очень везучие Белкины

Из комнаты бухгалтера Белкина, переезжавшего на новую квартиру, неслось:

– Тяни сильнее! Сильнее! Завязывай! Уфф… кажется, все.

– Папа, а вот еще твои тапочки. Они еще не очень старые, их можно носить.

– Молодчина! Клади их в авоську!

Флегматичный тринадцатилетний отпрыск Белкина втиснул тапочки в кастрюлю и придавил их крышкой. Затем отпрыск пошарил глазами по комнате и меланхолически заметил:

– Ты еще не вывинтил лампочку, папа.

– Правильно, Семен, – похвалил сына Белкин, – лампочка на нашем балансе. Слышишь, Ксения? У твоего сына моя бухгалтерская хватка! Твой сын, Ксения, будет бухгалтером.

Супруга на миг прекратила выдергивать из стен гвозди, которые также были на балансе семьи Белкиных, и раздраженно ответила:

– Ты мне сына не порти, пассив несчастный! Бухгалтером! Мой Семен, с его фантазией и слухом, – и бухгалтером! Он будет му-зы-кантом!

– Музыкантом?! – Белкин саркастически усмехнулся. – С его слухом и на барабане не сыграешь. Ну, скажи, Семен, кем ты хочешь быть?

– Я хочу быть бухгалтером на самостоятельном балансе, папа, – без всякого воодушевления сказал отпрыск. – Дай мне полтинник на самостоятельные расходы.

Белкин торжествующе сунул сыну монету.

– Сыночек, – мама швырнула на пол клещи и нежно погладила сына по наголо остриженной голове, – скажи, что ты пошутил. Ну, кем ты хочешь быть, сыночек?

– Я хочу быть музыкантом, мама, – вяло произнес отпрыск, вопросительно глядя на мамин ридикюль.

Получив второй полтинник, отпрыск сел и, прищурясь, смотрел на яростно спорящих родителей.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула соседка:

– Извиняюсь, мадам Белкина, с вас тридцать шесть копеек за газ согласно подсчету.

Спор оборвался. Папа Белкин порылся в бумажнике.

– Внеси, Семен, я потом тебе отдам, у меня только крупные купюры.

Отпрыск тяжело вздохнул, вытащил кошелечек и неохотно отсчитал деньги. Потом достал записную книжку и аккуратным почерком написал: «Папа. Дебиторская задолженность: сорок одна копейка».

– Какие там еще пять копеек? – проворчал Белкин. – Пеня, что ли?

– Нет, папа. Я записал те пять копеек, которые истратил из своих денег на пирожок. Я съел его в школе, так как мама опоздала приготовить мне с собой завтрак.

Не успел папа восхититься, как вошел шофер:

– Машина подана, товарищ главбух. Давайте быстрее грузиться, мне через два часа нужно быть на месте. С чего начнем?

Супруги с готовностью указали шоферу на монументальный гардероб. Шофер недоверчиво взглянул на хрупкие фигуры членов семейства Белкиных и почесал в затылке:

– А ну, давайте, становись все трое к тому боку! Ну!

Гардероб не сдвинулся с места.

– А ну-ка, сильнее нажмем! Р-разом!

Гардероб прирос к месту, не желая отрываться ни на один сантиметр.

– Гм, как же так, я не могу сильнее, у меня ишиас, – пробормотал Белкин-старший, теребя бородку и тыкая пальцем в гардероб.

– Ну, как хотите, – решительно сказал шофер, – мне некогда.

– К вам можно?

В дверь протиснулся крепкий коренастый паренек с чемоданчиком в руке и взглянул на Белкиных голубыми глазами. Паренек смущенно улыбнулся.

– Здравствуйте, дядя, – робко сказал он, – я Коля из Гусевска. Я на недельку к вам в гости приехал, привет от мамы, вашей сестры.

Белкин переглянулся с женой. Потом ощупал глазами крепкую фигуру племянника и приветливо улыбнулся.

– Очень рад, очень рад, молодой человек, – проговорил он, похлопывая юношу по плечу, – как поживает моя… сестра? Видишь ли, Коля, мы переезжаем, не в силах справиться, старость, хи-хи, не радость…

– Может, разрешите помочь? – весело спросил Коля, очень довольный тем, что сразу же оказался полезным своему дяде.

– Ты – славный племянник. Разрешаю.

Пока неожиданно с неба свалившийся племянник тащил в машину гардероб, Белкин успел напомнить супруге, что, если не считать сестрой единственного брата, родственников у него нет.

– Я надеюсь, у тебя хватит ума сказать ему об этом через час? – спросила супруга, с оскорбительным сомнением посмотрев на мужа.

Коля перетаскивал вещи, весело болтая с приставленным к нему «на всякий случай» Белкиным-младшим. Отпрыск солидно отвечал на вопросы, думая про себя, как бы выжать из нежданного братца полтинник.

– Мне папа на футбол не дает наличных денег, – заявил он, когда Коля, отдуваясь, погрузил в машину тяжелый тюк с книгами, – а билет стоит рубль.

– Завтра вместе пойдем, братишка! – ответил Коля. – Ну, все погружено, можно ехать, дядя!

Избегая объяснений с племянником, Белкин залез в кабину. Его супруга, получив определенные инструкции, всю дорогу подогревала надежды этого физически сильного молодого человека, которому надлежало еще немало поработать на своего дядю.

Шофер помог Коле втащить на второй этаж гардероб и диван, а затем уехал. Остальные вещи племянник перенес сам. Потом его заставили расставить мебель, после чего начался долгожданный разговор.

– Итак, молодой человек, – прокашлявшись, начал Белкин, – вы, насколько я понял, ищете родственника? Чем могу быть вам полезен?

Коля ошеломленно смотрел на дядю.

– Как так… ведь вы мой дядя, Тупикин Павел Степаныч… – пробормотал он.

– Да… случай. – Пряча глаза, Белкин сокрушенно затряс бородкой. – Рад бы, молодой человек, но – увы! – у меня не было сестер, молодой человек. Однако за помощь благодарен. От всей, так сказать, души!

– А как же Тупикин Павел… – растерянно бормотал парень.

– Это Павел Степаныч? – предупредительно произнес Белкин. – Так он живет этажом выше, на той же лестнице, где моя комната была. До свиданья, милый юноша! Прощайте!

Выйдя, Коля остановился у фонтанчика, умылся, вытер лицо платком и радостно засмеялся. Он смеялся так долго и заразительно, что на него начали с недоумением смотреть прохожие, а мальчишка, который сидел на скамейке, с упоением уткнувшись в книгу, недовольно приподнял голову. Заметив его взгляд, Коля присел рядом.

– Извини, парень, – сказал он, вытирая слезы. – Что читаешь?

– «Туманность Андромеды», – важно ответил мальчишка. – Читал? Люди – во! Настоящие человеки!

– Да, хорошая книжка, – согласился Коля. – И люди настоящие. Не то что…

На Колином лице снова появилась улыбка.

– А ты кино смотрел? – заинтересовался мальчишка. – Расскажи.

– Знаешь, братишка, – сказал Коля, – смотрел я сейчас настоящую комедию. Только не в кино. Приехал я, понимаешь, в гости к дяде…

Мальчишка оказался человеком тактичным и дослушал «комедию» до конца, хотя чувствовалось, что реплики так и рвутся из его рта.

– Эх, ты! – с сожалением воскликнул он. – По шее бы им накостылять… эксплуататорам! А чего ты им поверил? Разве не видел, что они типы?

– А что я, документы должен был у них проверить? – оправдывался Коля. И, подумав, весело добавил: – А ведь мне повезло! Вдруг бы они и на самом деле оказались родственниками?

Мальчишка кивнул.

– А ты везучий, – рассудил он. – Это здорово, что ты их больше не увидишь.

– Да, я везучий, – согласился Коля. – Ну, пошли есть мороженое. Хочешь?

Кекс

Как-то жена мне сказала, что неплохо бы завести дома собаку. «Это милое существо внесет в нашу жизнь некоторое разнообразие», – пояснила она. Меня немного обидело то, что одного моего общества жене недостаточно, но я смолчал. В конце концов, подумал я, собака друг человека. К тому же я читал много рассказов, в которых излагалась мысль, что жить вместе с собакой не только интересно, но и полезно, поскольку общение с преданным животным облагораживает человека, делает его лучше. А жена как раз в последнее время стала замечать в моем характере некоторые недостатки. Подумав, я санкционировал приобретение собаки.

И вот однажды я пришел домой и заметил на своей постели клубок черной шерсти. Из клубка торчал короткий хвост. Увидев меня, клубок вытянулся с трехнедельного поросенка и глухо заворчал. Мы взглянули друг на друга и сразу же почувствовали непреодолимую взаимную антипатию.

– Это наш песик, – нежно сказала жена. – Он тебе нравится? Его зовут Кекс.

Кекс преданно взглянул на жену сквозь клочья шерсти, закрывавшие его глаза. Казалось, он спрашивал: «Что это за обормот к нам явился? Что ему здесь надо? Может быть, мне следует его куснуть?»

– Да, собака хорошая, – солгал я. – Отличная, можно сказать, собака. Живи у нас, песик, целую неделю.

– То есть как это – неделю? – спросила жена.

– Да, не больше, – убежденно сказал я. – Собаки очень любят менять обстановку. Мы подарим Кекса Николаю.

– Можешь об этом и не мечтать, – отчеканила жена. – Кекс будет жить у нас всегда!

Я уже тогда подумал, что Кекс отлично понимает человеческую речь. Он благодарно лизнул руку жене и посмотрел на меня с таким презрением, что, будь на моем месте другой, менее уверенный в своих достоинствах человек, он сгорел бы от стыда за свое ничтожество.

Сказать по правде, меня это немного покоробило. Как-то неприятно сознавать, что в глазах собаки ты неполноценное, недостойное уважения существо. Я решил собаку бойкотировать. «Отныне, – сказал я себе, – эта тварь для меня не существует. Единственный знак внимания, которым я время от времени буду ее удостаивать, – это хороший пинок ногой по ее жирному поросячьему заду. Этим я убью собаку морально и подавлю ее физически».

Возможно, Кекс прочитал эти мысли в моих глазах. Во всяком случае, он зарычал, раскрыл пасть и показал мне два ряда острых игрушечных зубов. Мы взглядами объявили друг другу войну и разошлись.

То, что Кекс собака не из тех, кто болтает попусту, я понял на следующее утро, когда не обнаружил у постели тапочек. Я бродил в поисках тапочек по квартире, а вслед за мной повсюду шнырял пес, на морде которого было написано огромное удовольствие. Я знал наверняка, что это его рук дело, но улик не было никаких. Тапочки вечером нашла жена, когда выносила мусорное ведро. Я взял трость, показал ее Кексу и предупредил, что в случае повторения подобных шалостей эта палка будет переломлена о его собачью спину. Кекс внимательно выслушал и, как мне показалось, даже кивнул. Это был последний вечер, когда я видел свою трость, подарок друзей. Учитывая, что дело происходило зимой и Кекс никуда не выходил, я думаю, что он ее съел.

Наши отношения обострялись. Времени свободного у Кекса было много, и он расходовал его в основном на то, чтобы придумать мне очередную пакость. У этого пса было какое-то сверхъестественное чутье на моих друзей. Когда приходили знакомые жены, Кекс вел себя как истый джентльмен. Он был предельно сдержан, корректен и охотно позволял чесать ему спину. Но стоило появиться кому-нибудь из моих друзей, как от этого аристократизма не оставалось и следа. Кекс стремительно выскакивал из комнаты, облаивал гостя и старался по возможности испортить фасон его брюк.

Однажды меня навестил старый приятель, и я на минутку отлучился в магазин, чтобы отметить нашу встречу. Кекс решил не упускать такого счастливого случая. Когда я вошел в комнату, приятель приплясывал на столе, поддерживая руками безобразные лохмотья, которые пять минут назад были превосходно отутюженными брюками. Увидев меня, Кекс бросил на жертву саркастический взгляд, торжествующе тявкнул и величаво вышел с сознанием отлично исполненного долга.

Зная, что жена находится с Кексом в приятельских отношениях, я долгое время терпел этот кошмар. Я выстоял даже тогда, когда Кекс съел мой билет на футбол, – билет, который я раздобыл с колоссальным трудом. Но вскоре мое терпение лопнуло. Дело в том, что Кекс добрался до наших подушек, которые проветривались на балконе, и выпотрошил их столь добросовестно, что наш двор стал похож на птичий базар. Выполняя решение домового комитета, я весь выходной день гонялся за пухом, чем доставил огромное удовольствие дворовым мальчишкам. Думаю, что ни один эстрадный конферансье за всю свою долгую творческую жизнь не удостаивался такого дружного, искреннего свиста.

После этого случая я робко намекнул жене, что пса, может быть, следует выкинуть в окно. Я сказал, что эта на первый взгляд крутая воспитательная мера благотворно скажется на характере нашей собаки. В ответ жена назвала меня словом, которое убедило меня, что достичь соглашения невозможно. Тогда я решил поступить с Кексом более гуманно. Я заманил пса в такси и, скармливая ему кусочки ветчины, беспрепятственно отвез километров за десять. Здесь я открыл дверцу и хорошим пинком придал Кексу такое ускорение, что, по моим расчетам, он должен был превратиться в искусственный спутник Земли. Затем я попросил шофера показать все, на что способна его машина.

Это были великолепные мгновенья. На радостях я зашел в ресторан и хорошенько отобедал в знак освобождения от этой кошмарной собаки. Моя душа ликовала и пела. Мне казалось, что даже булыжники на мостовой подпрыгивают от радости. Смущала только жена. Как смотреть ей в глаза? Что выдумать?

Кекса я увидел, когда подходил к нашему подъезду. Он подбегал такой грязный, словно его целый день окунали в болото. Добредя до каменного изваяния, в которое я превратился, Кекс посмотрел на меня с непередаваемым чувством превосходства, отряхнулся, залепив меня грязью, и, фыркнув, побрел домой.

С тех пор мы живем вместе. Теперь-то я знаю, что от этого пса мне, наверное, никогда не избавиться. Единственное, что меня утешает, так это сознание того, что собака – лучший друг человека. Если вы мне завидуете, могу устроить вам щенка, сына Кекса.

«Прибегайте к смеху только в случае крайней необходимости!»

В рассказах все знакомства обычно начинаются в поезде. Это знакомство не исключение: оно тоже завязалось в поезде. И здесь нет ничего удивительного, ибо это очень удобно для рассказчика.

Итак, место действия – купе. На прокрустовых верхних полках, изогнув в коленях длинные ноги, лежат два веселых молодых человека. Отсюда по купе распространяются волны жизнеутверждающего смеха, к которому с завистью прислушивается нижний попутчик, средних лет мужчина с интеллигентной лысиной. Наконец, воспользовавшись паузой, он непринужденно вступает в разговор.

– С удовольствием оказался невольным слушателем вашей остроумной беседы, мои молодые товарищи по путешествию, – говорит он, – вы отлично находите смешное в самых, казалось бы, обычных ситуациях. Чудесная штука – смех! Увы, на страницах объемистого и вполне упитанного журнала, который я редактирую, редко слышен смех. Кстати, не пробовали, случайно, писать?

Молодые люди переглянулись.

– Случайно – пробовали, – сказал один из них, – и от этого смех на страницах толстых журналов не стал громче.

Нижний попутчик оживился:

– Э, да я, кажется, встретился с матерыми сатирическими волками! Очень даже любопытно, молодые люди, поделитесь своей издательской одиссеей.

Молодые люди охотно удовлетворили любознательность своего попутчика, которому была рассказана нижеследующая поучительная история.

Рассказ о том, как был рожден, вскормлен и похоронен роман «Мне и рубля не накопили строчки».

– Это случилось три года назад. Мы, скромные дипломники филологического факультета, авторы двух десятков неопубликованных рассказов, неожиданно почувствовали тяготение к крупным формам. Мы решили писать. Нашли заглавие для книги, определили количество печатных листов и придумали псевдонимы. Потратив год на изучение действительности, мы решили прижечь каленым сатирическим пером одно нелепое, никому не нужное, но процветающее канцелярское образование. Я хорошо помню тот несчастный вечер, когда в наших головах окончательно созрел этот сюжет. Был конец августа. На небе бесцельно растрачивали свою световую энергию звезды. Мы вошли в парк, сели на скамью и начали читать вслух специально захваченный учебник логики. Соседи быстро нас покинули, и мы приступили к делу. К ночи вариант сюжета был готов, и мы беззаветно сложили свои юные дарования на алтарь юмора и сатиры.

Через три дня роман «Треск и трест» – так он тогда назывался – был готов. В журнале «Пламя» мы отдали свои судьбы и рукопись в руки заведующей отделом прозы – дамы с этаким панбархатным голоском.

Узнав, что рукопись сатирическая, дама сказала, что Гоголи и Щедрины журналу «Пламя» не противопоказаны. Пощекотав наше самолюбие этим изысканным сравнением, дама нежно помахала нам ручкой.

Через каких-то три месяца мы тупо, как коровы во время доения, взирали на рецензию за подписью известного техника по холодной обработке человеческих душ – критика Платушина. Он считал, что роман является совершенно неудовлетворительным, поскольку нами не показан технологический процесс распиловки бревен на лесорамах треста.

Мы забрали рукопись и поблагодарили даму с панбархатным голосом за плодотворное посредничество. Видимо, мы не были в этот момент образцом учтивости, так как дама на прощанье веско заметила, что, по мнению уважаемого критика Платушина, Гоголь и Щедрин писали лучше.

В журнале «Нептун» мы заранее предупредили заведующего отделом прозы, что технологический процесс распиловки бревен нами показан недостаточно подробно.

Заведующий казался безобидным, как пресс-папье, и благожелательным, как добрая фея из сказок Перро. Его улыбка была похожа на банан. Он сказал, что его журнал очень нуждается в Ильфах и Петровых, и, приласкав нас, отпустил.

Через два с половиной месяца мы читали рецензию критика Рубакина, который, став критиком, погубил в себе потенциальный талант отличного закройщика. Он требовал кроить, обрезать, пришивать куски. Он настаивал на замене трех отрицательных персонажей шестью положительными. Конец рецензии был оптимистичным: Рубакин считал, что осуществить перекройку мы не сможем, а ему за нас это делать некогда. Кроме того, он заключил, что Ильф и Петров писали лучше.

Провожая нас до дверей, безобидный пресс-папье внушал: «Со второй своей работой, молодые люди, приходите к нам, и только к нам!» Мы обещали, что сделаем его, и только его издателем нашего собрания сочинений, и ушли, солнцем палимы. Перспектива вновь встретиться с пресс-папье нас вдохновляла не больше, чем несоленая продельная каша диетического больного.

Через три месяца нас оценили. Рукопись прочитал член редколлегии журнала «Весна» поэт-лирик Сапожков. Он встретил нас, как Некрасов Достоевского, написавшего «Бедных людей». Он гладил нас по плечам, жал руки и даже вытер платочком три прозрачные слезинки, покатившиеся по упитанным щечкам. Мы были растроганы.

– Молодые мои друзья, – сказал поэт, когда обрел наконец душевное равновесие, – я не в силах описать вам то наслаждение, которое я и моя супруга Анна Алексеевна получили от вашей книги. У вас талант, друзья мои. Талант! Я не хочу сказать, что он равен таланту Майкова или Фета, но талант налицо. Не зарывайте его в землю, друзья мои! Ни в коем случае не бросайте писать. Ни в коем случае! До свиданья, мои молодые друзья.

Мы пообещали не бросать писать и спросили, в каком номере журнала будет напечатан наш роман. Холеное лицо нашего первого поклонника стало грустным и озабоченным, а глаза обратились к невидимой луне.

– Увы, мои молодые коллеги, ваш роман не будет напечатан в нашем журнале. У нас – другой профиль. Однако я благодарю случай, который доставил мне удовольствие познакомиться с вами. До свиданья, друзья мои. Если у вас будут трудности в жизни – читайте мои стихи.

Свою издательскую одиссею мы завершили попыткой проникнуть на страницы журнала «Современность». Критик Дугин в связи с болезнью желчного пузыря изучал рукопись почти полгода, после чего обратился к нам со следующим отеческим напутствием:

– Вы описали бюрократов, бездельников и казнокрадов. А кого вы им противопоставили? Десяток комсомольцев и пяток опытных товарищей. Этого мало. Нужно было мобилизовать против бюрократов широкие слои положительных масс. К тому же незачем поднимать вопрос об излишних звеньях. Они уже ликвидированы соответствующими постановлениями правительства. И самое главное, – голос Дугина дрогнул от ужаса, – вы пытаетесь смеяться! Это вы можете делать на вечеринке, но не на страницах нашего печатного органа. Не смейтесь зря. Прибегайте к смеху только в случае крайней необходимости! Извините, я спешу.

Позавчера, после свидания с Дугиным, мы дали роману уже известное вам заглавие, поставили на титульном листе большой крест, и… кстати, вы, как руководитель журнала, не хотели бы почитать наш роман?

Нижний попутчик смешался.

– Видите ли, – сказал он, прокашлявшись, – профиль нашего журнала…

Воскресшая традиция

Если кожа на лице покрывается беспорядочной сеткой морщин; если шевелюра, редея, отступает под натиском аванпостов надвигающейся лысины; если утром вместо бодрой зарядки производится массаж ноющей поясницы; если живот в своем неудержимом росте раздвигает узкие рамки брюк, заставляя менять ремень на подтяжки, – это значит, что мужчине исполнилось, или скоро исполнится, пятьдесят лет.

Эти приметы как нельзя лучше подходили Василию Ивановичу Гамову, управляющему строительным трестом. Недавно ему пошел шестой десяток, и никогда Василий Иванович не ставил на исходящей бумаге печать столь же ясную, какую годы оставили на его лице и фигуре.

Прежде чем начать рассказ, необходимо сообщить, что у Василия Ивановича, как это и положено всякому уважающему человечество мужчине, была семья. Лет тридцать назад молодой десятник-строитель Вася Гамов сумел доказать счетоводу Наташе Вихровой, что его любовь к ней ни с чем не сравнима. Правда, Петя Соловьев доказывал то же самое, но делал это без должного пафоса, и через некоторое время на вопрос, как ее фамилия, Наташа, почти никогда не ошибаясь, отвечала: «Гамова».

Несмотря на то что через год-два Василий Иванович уже без труда подбирал сравнения для своей любви к молодой жене, семейный союз оказался счастливым. По мере роста супружеского стажа росла семья, и к описываемому времени она включала в себя двух сыновей, поразительно напоминавших десятника Васю Гамова, и младшую двадцатилетнюю дочь, как две капли воды похожую на счетовода Наташу Вихрову.

Когда дочь родилась, Наталье Петровне было тридцать лет. Следовательно, теперь ей… Пощадим, однако, женское самолюбие и не будем подводить итог. Скажем только, что она моложе мужа на несколько месяцев, и эти месяцы, столь значительные при сравнении младенцев, не помогут определить разницу в возрасте пожилых людей.

Тридцать лет, среди которых было немало бурных, прошлись по Наталье Петровне своими равнодушными граблями. Она осталась милой, веселой и симпатичной, но морщины, седые волосы и другие попутчики бегущего куда-то времени лучше всякого метрического свидетельства говорили о том, что Наталье Петровне… скажем прямо, пятьдесят лет.

* * *

Дело началось с того, что Галина Войкова, техник производственного отдела, была вызвана к управляющему.

– Что это такое, товарищ Войкова? – Василий Иванович ткнул пальцем в лежащую перед ним сводку.

– Это цифра, Василий Иванович, цифра два, – разъяснила Галина, пожимая плечами.

– Благодарю вас. Эта цифра довольно точно определяет, какую оценку вам нужно поставить за вашу работу. О чем вы думаете в рабочее время?

Здесь Василий Иванович взглянул на Галину и встретился с глазами такой поразительной голубизны, что у него перехватило дух. Он раньше никогда не замечал, что у Войковой такие красивые глаза. Да и вся она, смущенная, растерянная, была очень хороша.

– Гм… ладно, идите. И смотрите, не делайте более ошибок… Галина.

С этого началось.

Утром следующего дня Наталья Петровна была поражена: Василий Иванович делал зарядку. Он, громко сопя, размахивал руками, нагибался, с трудом доставая пальцами до колен, и приседал, вставая с таким трудом, словно на плечах у него было пианино.

– С твоим сердцем! – ахнула Наталья Петровна. – Немедленно перестань!

Василий Иванович отдышался и вместо ответа запел прокуренным баритоном:

– «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…»

Наталья Петровна смеялась и разводила руками.

Отныне Василий Иванович приходил на службу за десять минут до начала работы. Зайдя в кабинет, он быстро снимал пальто и опасливо, как растревоженный школьник, стыдившийся первого чувства, чуть-чуть раздвигал шторы. И когда проходила Галина, сердце у него билось, как когда-то при виде Наташи. Правда, тогда оно стучало мощно и ритмично, а теперь – лихорадочно, иногда с мучительными спазмами, как мотор в старом, заслуженном «газике».

* * *

В тресте заметили, что Василий Иванович подобрел. Раньше, бывало, когда управляющий выступал на собрании, провинившиеся знали, что сейчас они будут подвергнуты бичеванию, клеймению и сожжению на медленном огне.

Теперь все изменилось. Будто на бушующие волны вылили бочку тюленьего жира. Перестала при звуке голоса Василия Ивановича качаться люстра, из глаз исчез зловещий отблеск начищенной стали, а виновники «пропесочивались» теперь столь мягко, будто крупнозернистый песок превратился в бархатный крем.

Но причины никто не знал. Василий Иванович тщательно замуровал в своей душе это внезапно вспыхнувшее чувство, и единственный человек, посвященный в его любовные томления, был… Василий Иванович. Но не пятидесятилетний Василий Иванович, образцовый семьянин, обладатель округлого живота, ишиаса и ревматизма, а какой-то совсем другой. И хотя он сидел внутри настоящего Василия Ивановича, он был значительно моложе, смелее и эгоистичнее, этот двойник. По малейшему поводу он вступал в спор с Василием Ивановичем и доказывал, что именно он-то и является настоящим.

Первый спор у них произошел из-за притчи, которую Василий Иванович где-то читал. В притче говорилось:

«Старик-паломник узнает дорогу в обетованный край, где бьет волшебный источник. Входят в источник седовласые старцы, а выходят румянощекие и белозубые юноши. Узрел старик это чудо, и вспыхнула в нем жажда молодости. Он уже было сбросил с себя исподнее и, дрожа от нетерпения, приблизился к источнику, но вдруг был поражен мыслью: ведь старая жена его не узнает! Кряхтя, оделся старик и пошел за своей старухой, чтобы вместе с ней окунуться в волшебную влагу. Не пришлось супругам омолодиться: старик забыл дорогу к источнику».

Двойник. А ты, Василий Иванович, пошел бы за своей Наташей?

Василий Иванович. Конечно! Эх, как хороша была она, Наталья Петровна…

Двойник (иронически). Была… В том-то и дело, что была. Не криви душой, испугался бы, что забудешь дорогу. Сам бы сначала выкупался!

Василий Иванович. Ну а потом все равно пошел бы за Наташей!

Двойник (вкрадчиво). А если бы по дороге встретил Галину?

Василий Иванович (смущенно). Гм… ты чего от меня хочешь? Чтобы я пошел на поклон к этой девчонке? Да ведь она надо мной смеяться будет!

Двойник (многозначительно). Кто знает! Брюхо у тебя, Василий Иванович, опадает, еще месяц зарядки – и появится что-то вроде талии, бриться ты начал каждый день. Попробуй!

Василий Иванович. Что попробовать?

Двойник (на ухо). Понемногу завлекай девчонку. Провожай домой, подарок сделай. Намекни на свое чувство, понял?

Василий Иванович (возмущенно). Так вот чего ты от меня хочешь, негодяй! Пошел прочь!

Двойник (обиженно). Ну что ж, уйду. Только все равно меня позовешь, старый осел.

И Василий Иванович звал. Однажды двойник нашептал ему интересную мысль, и Василий Иванович, сдавшись, начал нехитрую интригу.

Несколько работников треста занимались на вечернем отделении строительного института. Учиться, конечно, было нелегко, и по отдельным предметам студенты отставали. Василий Иванович доподлинно знал, что Галина плачет над «сопротивлением материалов», как раз над тем предметом, в котором он был признанным в тресте авторитетом.

Призыв управляющего помочь отстающим поддержали все. Галину, конечно, прикрепили к Василию Ивановичу, который, поломавшись для виду, согласился.

Интрига удалась, и два часа в неделю после работы Василий Иванович совершенно легально был наедине с Галиной. После занятий он провожал ее домой, что было легко объяснить, ибо жили они почти рядом. И всю дорогу блистал остроумием, рассказывал интересные истории, в которых как бы невольно раскрывались его весьма симпатичные качества.

Галина была в восторге. Ей впервые пришлось встретить такого занимательного собеседника… Она сравнивала Василия Ивановича со знакомыми молодыми людьми, и эти ребята, с их псевдовеселостью и спортивными увлечениями, меркли перед ним, как свечи перед прожектором. Она даже призналась себе, что немножко влюблена в этого блестящего пожилого человека, который, когда начинал говорить, казался привлекательнее и моложе ее сверстников.

* * *

Раньше недели мирно текли одна за другой, в порядке живой очереди. Каждый день был похож на предыдущий, и лишь воскресенья были оазисами среди этого бесконечного разнообразия времени, аккуратно нарезанного на календарные дни. И праздники, конечно, несколько раз в году.

Теперь праздник был раз в неделю, в пятницу. Все остальные длинные и серые дни были прелюдией к пятнице, когда Василий Иванович давал очередной урок сопромата, остроумия и житейской мудрости.

Отношения с двойником понемногу налаживались. Правда, после пятницы двойник несколько дней подвергался нападкам, упрекам и даже иногда изгонялся. Но по мере приближения заветного вечера он вел себя все нахальнее, а в пятницу обращался с Василием Ивановичем как с мальчишкой. В этот день он был хозяином положения.

– Ты серьезно продвинулся, – чревовещал он, – будь же решительнее, смелее!

И Василий Иванович сдался снова.

* * *

В году есть день, когда женщины особенно остро ощущают свою принадлежность к нежному полу, когда они приветливо смотрят на изнывающих в очередях мужчин и пожинают во всевозможных видах вполне заслуженные ими лавры.

Когда-то, много лет назад, Василий Иванович в этот день, 8 Марта, делал жене подарок, покупал билеты в театр и после спектакля ехал с ней в ресторан. Но это было давно, так давно, что даже сама Наталья Петровна забыла об этой традиции.

Теперь он решил эту традицию воскресить. Все должно было остаться по-прежнему. Кроме одной детали.

Под каким-то предлогом Василий Иванович вызвал Галину в кабинет, поздравил с праздником и протянул ей изящный футляр.

– Моей способной и очень милой ученице, – сказал он, широко улыбаясь.

В футляре лежала дорогая брошь.

– Я не могу принять этот подарок, – сказала Галина, покраснев, – он слишком дорогой. Зачем это, Василий Иванович?

– Это бирюза, – сказал Василий Иванович, – она такая же голубая, как ваши глаза. Видите, даже рифмуется. Кстати, Галя, помните, вы мечтали полюбоваться Улановой в «Ромео и Джульетте»?

– Помню, – прошептала Галина, видя, что Василий Иванович достает из кармана два билета.

– Вот ваш билет на сегодня. Я рад, что могу доставить вам это удовольствие! То есть удовольствие доставит Уланова, я, как вы понимаете, в партии Джульетты был бы значительно менее эффектен.

Галина смущенно улыбнулась:

– Благодарю вас, вы очень добры.

* * *

Придя в театр, Василий Иванович первым делом зашел в буфет и выпил для храбрости бокал шампанского. Он ждал и боялся предстоящей встречи. Сегодня на его жизненном пути может появиться новый зигзаг. Ведь согласилась же она принять от него дорогой подарок! Итак, сегодня он выяснит ее отношение к себе. Сегодня… Василий Иванович выпил еще один бокал и направился в зал.

Найдя шестой ряд, он начал продвигаться вперед, боясь поднять глаза.

Грудь сжимало, ноги отяжелели, и он почувствовал себя очень старым и дряхлым. Еще один шаг – и взор его застыл на дорогой бирюзовой броши. Он смотрел на нее остановившимся взглядом, как смотрят на шарик, зажатый в руке гипнотизера. Он сразу узнал эту брошь и узнал платье, к которому брошь была приколота.

Он наконец поднял глаза и встретился со смеющимся взглядом жены. Это, конечно, была она, сомневаться было чудовищно глупо. И все же это было невероятно.

– Ты уже промочил горло, Вася? – услышал он ее ласковый шепот. – Дождаться ресторана не мог? А я, признаться, не ожидала, что ты на старости лет вспомнишь про нашу прежнюю традицию! Глазам своим не поверила, когда эта милая девушка из треста принесла мне билет и брошь. Сказала, что ты занят и придешь прямо в театр. А за брошку спасибо, как раз к этому платью.

Василий Иванович сел на место и кивнул головой. С минуту он молчал, затем нагнулся к жене и сказал:

– А ты, Наташа, права, зарядку я брошу делать. С моим сердцем – и такую зарядку!

В цветочной оранжерее