тарались, заметные шрамы на руках. Но если Бублик носит свое блюдце как боевое отличие (все мальчишки на пляже завидуют!), то Ольга не любит, когда ее шрамы привлекают внимание, хотя они, по мнению друзей, нисколько не мешают ей слыть красавицей. Дед, во всяком случае, может нахамить, а то и накостылять по шее тому, кто усомнится, что его любимая Лёля – не вторая красавица города (первое место, как признает даже Дед, правда без особой охоты, остается за Дашей Метельской, с которой вы еще познакомитесь). Что же касается меня, то в связи с возможным обвинением в субъективности (мы с Ольгой поженились около шести лет назад) я своего мнения высказывать не стану.
Дед искоса следил за Бубликом, который с безразличным видом поглаживал будильник, пытаясь улучить момент и перевести стрелку назад, – фокус, который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик отдернул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому режиму Деда каменное сердце. С минуту Бублик негодовал, взывал к лучшим чувствам, но в конце концов, согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении Деда поплелся в спальню.
– Написать про Большой Пожар? – удивленно переспросил Дима. – Подумаешь, бином Ньютона, как говорил Коровьев. Возьми в нашем архиве описание и перепиши своими словами.
– Читала я ваши описания, – отмахнулась Ольга, – они дают такое же представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю Клевцова из Москвы приезжали посмотреть, руками потрогать, его цепочка штурмовых лестниц даже в учебник попала, а в описании о нем, точно помню, две строчки! Да и о Гулине и Лаврове не больше, а ваши фамилии просто перечислены, хорошо еще, что не в разделе «недостатки и просчеты». Обыкновеннейший и скучнейший протокол ваши описания.
– Мы их, Оленька, не для истории пишем, а для начальства, – возразил Рагозин. – Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.
– По-моему, в дежурства по ночам вы только этим и занимаетесь, – неодобрительно заметила Ольга. – Лучше бы классику читали, не таким суконным языком писали бы свои бумаги. Чуть не каждый день экстремальные ситуации, а читаешь, как вы о них пишете в своих рапортах, и плечами пожимаешь. Не описания мне нужны, а живые свидетельства, воспоминания участников, очевидцев.
– Зачем? – удивился Нилин. – Ну, был пожар, ну, потушили, чего еще?
– В самом деле, – поддержал Рагозин, – зачем? Кому интересно читать про рукава и гидранты?
– Слепцы, – сердито сказала Ольга, – тушилы несчастные! Вы когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает? О моряках романы пишут, космонавтов прославляют, летчиков и полярников на руках носят, а про вас – что? Эстрада над вами хихикает, даже Аркадий Райкин, в кино из вас делают посмешище – усатый дядя спит, а вокруг него все горит, анекдоты сочиняют, сплетни разносят… Замкнулись в своем кругу, ничего, кроме пожаров, пожаров, пожаров… – Ольга вскинула голову. – Знаете, что говорили про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости. Это наш Дед – трус! А о тебе, Вася, я сама слышала, что ты вместо того, чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лешей в буфете и бесплатно дул пиво! Каково? Молва! А когда припрешь болтуна к стене, откуда взял, так божится, что слышал, «слухи такие ходят, а дыма без огня не бывает» – гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника! – Ольга отдышалась. – Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет мнение – никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! – что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались…
– Плевать, – со злостью сказал Дима Рагозин. – Мы к этому привыкли.
– А мне не плевать! – горячо возразила Ольга. – К чему вы привыкли? Что «пожарные, как всегда, проспали»? Что «приехали, как всегда, к концу пожара»?
– Лёля, – выходя из спальни, с упреком произнес Дед. – Ребенку спать не даете, ораторы.
– За вас обидно, – остывая, тихо проговорила Ольга. – Какие-то вы… беспомощные… Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми – обожженный, битый, а постоять за себя… Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?
– Пятьдесят рублей и замечание. – Рагозин повеселел. – За грубый ответ старшему по званию. А вот Вася и Слава – орлы, из такого дыма без выговора выйти – в сорочке надо родиться!
– А я сто целковых, – не без удовольствия припомнил Дед. – Отродясь таких наградных не получал.
– По двенадцать с полтиной за душу, – подсчитал в уме Слава. – Ты ведь восьмерых вынес, Дед?
– Вася, включай, – спохватился Дима. – Через пять минут футбол начинается, не прозевать бы.
Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.
– Не могу понять, неужели у вас нет хоть капельки честолюбия? – спросила она. – Неужели вы… ну пусть не вслух, а про себя не мечтаете о том, чтобы о вас, о ваших товарищах узнали? Я-то думала, вы обрадуетесь, поддержите… Позвонить Микулину и сказать, что я отказываюсь?
– Ты, Лёля, не обижайся, – примирительно сказал Дед. – У нас так: если за пожар не намылили шею, и на том спасибо. Мы только тогда, когда пламя, заметные, и то для начальства, а потушим – от чужих глаз домой поскорее, копоть отмывать. Некрасивые мы на виду. А звонить Микулину не надо, раз уж ты так настроилась, пиши, что вспомним – расскажем.
Мы переглянулись.
– Дед, как всегда, железно прав, – сказал Дима. – Благословляем Ольгу, ребята?
Ольга впервые за вечер улыбнулась, подошла к письменному столу и достала из ящика толстую тетрадь.
– С чего начнем? – спросила она. – Давайте с Кожухова и 01.
Так была затверждена эта идея – написать про Большой Пожар.
Полковник Кожухов – шесть лет назад
Морякам снятся шторма, полярникам – льды и снега, пожарным – дым и огонь.
Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились разрывы снарядов.
Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар был самый страшный – горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки. Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном, уже пытались добраться до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять их маневр было бы безумием.
А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что бы то ни стало.
Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым непозволительную роскошь.
Выход был один – пойти на смертельный риск.
– Я с тобой, – сказал старый генерал, начальник полигона. – Забудь про мои погоны, рядовым.
Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но для задуманного нужны были профессионалы – лучшие из лучших. Из шагнувших вперед добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли, думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.
Первым выбыл из строя Гулин – осколок врезался ему в предплечье, и Кожухов отправил лейтенанта назад; другой осколок попал Кожухову по каске и, скользнув, чудом ее не пробил; третий, к счастью небольшой и на излете, распорол сапог Лаврову.
И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперед бессмысленно, приказал отступить.
Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой мысли.
В стороне стоял тяжелый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный лафетный ствол – тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! – и приспособить, привязать его к танковому орудию?
– Шанс, – подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провел механиком-водителем тридцатьчетверки. – Шанс! – убежденно повторил он.
Так и сделали. Привязали капроновой веревкой лафетный ствол рядом с орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней, чтобы держать рукав, – и тяжелый танк пошел в атаку на огонь!
По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся – лишь бы ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного ствола, и за несколько минут огонь был потушен…
– Сынки, – сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы, – родные…
– Опять синяков наставил, – жаловалась наутро Люба. – Хоть бы во сне пожары не тушил!
– Постараюсь, – пообещал Кожухов, – мне и наяву их хватает. Юра звонил?
– Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то бросил сына в омут…
– Выкарабкается, – уверенно сказал Кожухов. – Ну, завтракать.
Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно, позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.
– Мне сегодня как-то тревожно, – призналась она. – Береги себя.
– Любаша, – улыбнулся Кожухов, – самое опасное место – это постель. Чаще всего где люди умирают? В постели!
Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность: суетливо, шумно, загазованно – окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный, центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать – семнадцать этажей, изумлявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями, возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то, что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным: старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.