[200]. Московские студенты и курсистки традиционно составляли наиболее увлеченную и преданную часть аудитории Большого. Они с ночи выстраивались в очередь за дешевыми билетами, а после представления с нетерпением ожидали выхода своих кумиров (Шаляпина, Собинова, Неждановой), чтобы выразить им свои восторги.
Большой театр, полагал Теляковский, был обязан удержать эту идеалистическую, пылкую молодежь, дать ей тонизирующее ощущение соприкосновения с великим искусством, приобщить к творческому полету, позитивному мышлению, напомнить о радости бытия.
Николай II со всем этим, в общем, согласился. Он одобрил новоиспеченного московского управляющего Императорскими театрами: “Действуйте, как действовали, я вас всегда готов поддержать. Вы можете на меня рассчитывать”[201].
Теляковский воспользовался удобной оказией, чтобы поведать государю об одном чрезвычайно тревожившем его, опасном аспекте своей работы. Он пожаловался Николаю II, что получает анонимные письма с угрозами.
Но обо всем Теляковский царю рассказать не успел: о том, что в Большом театре провалился в люк рабочий сцены, – а этот люк был открыт для того, чтобы туда свалился помощник Теляковского; о том, что на него, Теляковского, обрушились декорации на складе, – и это тоже не было случайностью; о том, что, встречаясь с обиженными подчиненными, он вынужден класть в карман револьвер – на всякий случай; о том, что буфетчика Теляковского подкупили, дабы тот сообщал его противникам обо всем, что происходит в доме управляющего…
Но Теляковский сказал Николаю II главное: что в теперешнее трудное время только люди верующие могут управлять Большим театром, и он хочет показать своим врагам, что не боится их угроз. Услышав это, Николай II изрек: “Я бы сделал то же самое; если им показать, что боишься, ничего не выйдет, тогда сладу не будет”[202].
После аудиенции у государя настроение Теляковского поднялось, но ненадолго. Буквально через неделю его деятельность в качестве руководителя Большого театра подверглась массивной атаке в прессе. Теляковский уже привык, что его критикуют в либеральных газетах, требовавших, чтобы он ставил больше опер русских композиторов.
Но, по мнению Теляковского, если бы он пошел навстречу либеральным критикам, они все равно написали бы: “Что ни ставьте, у вас все-таки ничего не выйдет, потому что вы нас не взяли к себе на казенную службу”. Теляковский по этому поводу зло заключал в своем дневнике: “…Им завидно видеть, как грызут казенную кулебяку без их участия. Вот причина всей непримиримой травли, но прекратить ее нет никакой возможности. ‹…› Всю же сволочь взять в театры невозможно – не хватит ни мест, ни средств”[203].
Но на сей раз, к величайшему раздражению Теляковского, критический залп раздался из противоположного лагеря. С резкой статьей под кричащим заголовком “Декадентство и невежество на образцовой сцене” во влиятельной промонархистской газете “Московские ведомости” выступил ее редактор-издатель Владимир Грингмут.
“Московские ведомости”, печатавшиеся с 1756 года, были постоянным чтением как минимум трех императоров: Александра II, Александра III и, наконец, Николая II. Газета считалась солидным органом, и, хотя она частенько нападала на петербургскую бюрократию за ее якобы “западную ориентацию”, при дворе к ней прислушивались. Формально она издавалась Московским университетом, но пользовалась мощной правительственной поддержкой.
Сам Грингмут был образованным человеком, профессором, и заполнял полосы “Московских ведомостей” рассуждениями о греческих трагедиях, новостях египтологии, а также анализом актуальных культурных проблем.
Излюбленной мишенью Грингмута было “декадентство”. В своей статье Грингмут изголялся по адресу “декадентов” из Большого театра, нападая на художественное оформление новых спектаклей: “Говорят, что эту кличку охотно принимают новые декораторы, получающие казенные деньги; этим словом, означающим упадок, сии гордо прикрывают свои грехи; они стараются уверить ротозеев, что все ошибки перспективы, отсутствие иллюзии, все дикие странности колорита, полное незнание стилей, одним словом, вся их детская мазня на «образцовой» сцене – не что иное, как сознательное и разумное отступление от устаревших приемов живописи, от рутины! Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. А грустно оно потому, что, упорно продуцируя такие жалкие постановки, дирекция развращает вкус публики”[204].
Со стороны Грингмута это был не только критический выпад, но прямой политический донос в вышестоящие инстанции. Последствия не замедлили себя ждать. Коровина вызвали в московский отдел Министерства внутренних дел, где художника, предъявив статью Грингмута, допросили о его политических взглядах и о том, “почему импрессионизм явился как раз в одно время с социализмом”.
Ответы на этот и другие угрожающие вопросы Коровину велели дать в письменной форме. Пришлось Теляковскому ехать к великому князю Сергею Александровичу, который “декадентам” в общем благоволил. Опасную ситуацию удалось уладить только благодаря разрешению князя “Министерству ничего не отвечать”.
Теляковского, по своим политическим убеждениям отнюдь не либерала, нападки “Московских ведомостей” глубоко возмутили: “Газета, поддерживаемая правительством, возбуждает против начальника его подчиненных и натравливает публику. Вот при каких условиях приходится работать людям, посвящающим всю свою силу, энергию и знания искусству”[205].
Теляковский с его простецкими манерами производил на людей, встречавших его впервые, впечатление “своего парня”. Но хорошо его знавший художник Александр Бенуа был другого мнения: “Теляковский вовсе не был ни простаком, ни рубахой-парнем, а был он очень хитрым и даже лукавым человеком”[206].
По наблюдению Бенуа, бравая простота манер Теляковского, которая подкупала всех, с кем он входил в деловые отношения, в то время вошла в моду с легкой руки Николая II. Царь, как известно, любил очаровывать собеседников своим мило-простоватым обхождением, за которым скрывались его знаменитые упрямство и подозрительность.
Но даже “твердый орешек” Теляковский был шокирован размерами коррупции и липкой атмосферой интриганства и сплетен, с которой он столкнулся в Большом театре. Его дневники полны возмущенных записей на этот счет. Ситуацию в администрации Большого Теляковский характеризовал как “театральную гангрену и растление”: “Бери кто и что хочет, заводи содержанок из театра, словом, развеселое житье. Я им всем врезался клином”[207]. Люди вокруг него, по мнению Теляковского, стремятся “всё прикрыть, ничем не заниматься, кроме кутежей и волокитства”[208].
И Теляковский в гневе заключает: “Вообще вся эта компания до того изынтриговалась, изовралась, что мочи нет. Главная забота – это сплетня; дело и работа в дирекции – второстепенная забота”[209]. Даже у бравого военного Теляковского опускаются руки: “…Когда подумаешь, кем я здесь окружен, страшно делается: это прямо гнездо недоброжелателей и врагов, старающихся всё сделать, чтобы так или иначе меня подвести. ‹…› Конечно, всех тех, кто в московских театрах желает работать, борьба может довести до полной потери здоровья”[210].
Но упорный Теляковский не поддался. Он даже получил повышение. 25 мая 1901 года, ровно через месяц после процитированной отчаянной записи, по театральным кругам разнесся слух о невероятном взлете его карьеры: Теляковского переводили в Петербург, на высокий придворный пост директора всей системы Императорских театров! Вскоре эта сенсационная новость была официально подтверждена соответствующим именным высочайшим указом.
Как и почему это произошло? Повышение Теляковского стало результатом двух неверных, опрометчивых ходов его предшественника и начальника в течение двух лет – директора Императорских театров князя Сергея Волконского, внука легендарного декабриста.
Бенуа вспоминал, что Волконский и Теляковский являли собою внешне абсолютно противоположные фигуры. Насколько Теляковский любил щеголять своей смелостью и “армейской грубоватостью”, настолько князь был элегантен, изящен и осторожен. Но оба они были честолюбивыми, принципиальными и честными личностями. Просто их честолюбие проявлялось по-разному и в разных областях.
Теляковский считал себя успешным театральным менеджером; других амбиций у него, по-видимому, не было. Князь же видел себя выдающимся теоретиком театра и был примечательным художественным критиком. Волконский поначалу заключил союз с молодым Сергеем Дягилевым, пригласив того редактировать “Ежегодник Императорских театров” и сделав чиновником по особым поручениям.
Дягилев, облачившись в вицмундир с золотыми пуговицами, с энтузиазмом принялся за дело, преобразив скучное и бесцветное издание в нечто чрезвычайно роскошное и изысканное. Сам Николай II с удовольствием перелистал этот новый “Ежегодник”.
Окрыленный успехом, Дягилев выбил у Волконского разрешение поставить на сцене Мариинского театра со своими друзьями-художниками балет Лео Делиба “Сильвия”. Дягилеву, как утверждал Бенуа, уже виделись ослепительные карьерные перспективы: пост директора Императорских театров и даже повыше. Волконский, почуяв неладное, уволил молодого честолюбца, восстановив этим против себя симпатизировавшего Дягилеву великого князя Сергея Александровича.
Великий князь в союзе с Дягилевым и петербургской балериной Матильдой Кшесинской составили “антиволконскую” партию при дворе. Для устранения Волконского нужен был только повод. Он сам этот повод и предоставил, оштрафовав Кшесинскую за то, что она вышла на сцену Мариинки, “самовольно изменив положенный ей костюм”.