́мого знаменитого бельгийского автора Мориса Метерлинка. Пьеса Андреева пользовалась грандиозным успехом. У входа в театр, где она шла, регулярно выстраивалась длиннейшая очередь.
В это странное и страшное время художественная жизнь Москвы как бы раздвоилась. На спектакли Большого художественного и Малого театров билеты достать было невозможно. В салонах обсуждали творчество недавнего лауреата Нобелевской премии Рабиндраната Тагора. Когда в зале Политехнического музея выступал модный поэт Игорь Северянин, восторгу публики не было конца. Как вспоминал писатель Константин Паустовский, восторженные девицы бросали к его ногам темные розы. А поэт, с выражением каменного равнодушия на лице, стоя в своем “фирменном” черном сюртуке, нараспев декламировал жеманные стихи о том, что, если на войне погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда “ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин”.
А на другом культурном полюсе люди ломились на сверхпопулярный фарс “Вова приспособился”, в котором высмеивались ловкачи, под всякими предлогами уклонявшиеся от воинской повинности. Вообще многим запомнилась некая внезапная и необычная разнузданность того времени: переполненные рестораны, вызывающие кутежи, огромное количество новых баров, в которых из-под полы продавали алкоголь (продажа крепких напитков с началом войны была официально запрещена).
В многочисленных театрах миниатюр программы показывались как в кино – сеансами, по нескольку раз в день. Зрители рассаживались, не раздеваясь. Занавесов в таких театриках было два. На первом размещалась разного рода реклама – табака, духов, средства от геморроя. Владелец театра получал за эту рекламу большие деньги. Второй занавес открывался постепенно. Сначала были видны только женские ножки, которые выделывали нечто похожее на канкан. Занавес медленно полз вверх, пока наконец перед зрителями, к их восторгу, не представали полуобнаженные танцовщицы.
В воспоминаниях о театральной жизни Москвы в военные годы сквозит непривычная растерянность. Свидетели описывают необычный подъем в первое время, за которым последовал быстрый спад. Поначалу все надеялись на быструю победу. Игорь Ильинский, будущий знаменитый комический актер, описывал, как он с другими гимназистами встречал первых раненых, прибывавших в Москву с фронта: “…Порядок был полный, сёстры милосердия были очаровательны в своих новеньких костюмах, офицеры, бывшие на вокзале, подтянуты и щегольски одеты, даже сами раненые, которых выносили и которые выходили из вагона, имели, казалось, радостный и праздничный вид. Их осыпали цветами, подарками и улыбками. Мы ходили встречать царя, который приезжал в Москву в начале войны, и пели: «Славься, славься, наш русский царь»”[220].
Это, конечно, была музыкальная цитата из патриотической оперы Глинки “Жизнь за царя”, которая в те военные дни стала опять чрезвычайно востребованной. В Большом театре, где она шла, публика поначалу требовала исполнения гимнов союзных держав, сражавшихся против Германии, но скоро от этого отказались – надоело. Патриотический угар первых дней войны испарялся на глазах. Воцарилась скука, граничащая с депрессией.
Шаляпин вспоминал: “Война затягивалась и приобретала удручающую монотонность. С каждым месяцем становилось все яснее, что немец силен, что воевать с ним победоносно не очень-то легко. ‹…› Из бесед с солдатами я вынес грустное убеждение, что люди эти не знают, за что, собственно, сражаются. Тем патетичнее казалась мне их безропотная готовность делать свое дело… В Петербурге и Москве между тем с каждым днем становилось все скучнее и унылее. ‹…› С каждым днем становилось яснее, что Россия войну проигрывает. Все чувствовали, что надвигается какая-то гроза, которую никто не решался называть революцией, потому что не вязалось это никак с войной. ‹…› Зачем же нужна была революция? Но в том-то и дело, что революция никого и ни о чем не спрашивает. Получив толчок, она прет, когда ей вздумается”[221].
Таким толчком, обрушившим казавшееся непоколебимым величественное здание царской России, стали катастрофические неудачи на фронтах войны с Германией, жестокие экономические неурядицы и общее ощущение неблагополучия и хаоса в государственных делах. Царь, казавшийся ранее символом могущества и процветания страны, все более превращался в комическую фигуру. Это подметил Шаляпин, сам гениальный актёр: “Надо уметь играть царя”[222]. Николаю II это явно не удавалось. О том, что ему пора уходить со сцены, внезапно заговорили все.
Когда 2 марта 1917 года царь под давлением своих ближайших советников и, главное, генералитета отрекся от престола, это было принято почти всеми с облегчением и даже ликованием. Шаляпин с иронией подметил, как быстро окружавшие его люди превратились в революционеров: “Все сразу, как будто этого момента всю жизнь только и ждали, надели красные ленточки. Решительно все «исты»: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надел и я. Вспоминаю об этом немного совестливо. ‹…› Я думал: вот наступило время, когда мои боги, которых я так чтил, придут к власти, устроят жизнь хорошо – хорошо для всех; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную”[223].
Армия на фронте стала стремительно таять. Улицы столицы заполонили демонстранты, солдаты переходили на их сторону, а полиция разбежалась. Государство развалилось как карточный домик за несколько дней. К власти пришло Временное правительство, состоявшее из руководителей оппозиционных партий. В эти холодные дни Москва бурлила как кипящий котел. Повсюду срочно снимали двуглавых орлов и портреты последнего императора. Вместо них водружались красные знамена.
Ясно было одно: что-то надо делать и с системой Императорских театров. Все учреждения дворцового ведомства были переименованы из Императорских в Государственные. Их новым руководителем Временное правительство назначило Федора Головина, бывшего председателя Государственной Думы второго созыва, юриста по образованию.
Об этом примечательном деятеле стоит сказать особо, ибо о нем почти забыли. Головин происходил из древнего византийского рода и имел репутацию высокообразованного и порядочного человека. Он был одним из основателей и руководителей кадетской партии, занявшей во Временном правительстве ведущие позиции. Высокий, лысый, всегда корректный и выдержанный, он был олицетворением всех лучших качеств русской либеральной элиты. Став фактически первым в истории России министром культуры, Головин понимал, что государству не стоит слишком активно вмешиваться в управление искусством. Он вежливо выслушивал своих многочисленных новых советников, но от решительной ломки воздерживался.
В дальнейшем судьба Головина сложилась трагически. В отличие от многих других видных деятелей Временного правительства, он не эмигрировал, а остался в России. Когда к власти пришли большевики, Головин, будучи их принципиальным идейным противником, все же лояльно служил в советских учреждениях. Но у большевиков он оставался бельмом в глазу, его не раз арестовывали. В 1937 году, после очередного ареста, 70-летний Федор Головин был расстрелян. (На Лубянке, куда его привезли в последний раз, Головин ложился спать при полном параде – в белых нарядных брюках, желтых ботинках и при галстуке, объясняя это тем, что хочет прилично выглядеть, когда его поведут на расстрел.)
Когда в марте 1917 года Головину пришлось столкнуться с театральными делами, он понял, какой это сложный вопрос. Артисты по природе своей – народ эмоциональный, склонный к анархизму. В системе Императорских театров они были поставлены в довольно жесткие условия, и эта вынужденная дисциплинированность их чрезвычайно тяготила. А тут вдруг наступили свободные времена. Временное правительство легализовало все политические партии, полностью отменило цензуру, разрешило проведение любых демонстраций и митингов. В эти месяцы Россия стала, вероятно, самой свободной страной в мире.
Немудрено, что в такой атмосфере многие артистические головы закружились. В бывших Императорских театрах, в том числе и в Большом, начались бесконечные митинги, заседания и темпераментные разговоры. На одном из таких собраний в Большом театре выбрали управляющим не кого иного, как великого тенора Собинова, который вдруг почувствовал себя также и большим общественным деятелем.
Перед одним из спектаклей в Большом театре Собинов выступил с импровизированной речью, в которой ярко отразилась головокружительная атмосфера тех дней: “Гражданки и граждане! Сегодняшним спектаклем наша гордость, Большой театр, открывает первую страницу своей новой свободной жизни. Под знаменем искусства объединялись светлые умы и чистые горячие сердца. Искусство порою вдохновляло борцов идеи и дарило им крылья! То же искусство, когда утихает буря, заставившая дрогнуть весь мир, прославит и воспоет народных героев. В их бессмертном подвиге оно почерпнет яркое вдохновение и бесконечные силы. И тогда два лучших дара человеческого духа – искусство и свобода – сольются в единый могучий поток. А наш Большой театр, этот дивный храм искусства, станет в новой жизни храмом свободы”[224].
Это выступление Собинова типично для тех бурных дней: красивые, зажигательные, пьянящие слова! Но воплощать их в жизнь было трудно, а то и вовсе невозможно. Реальные события двигались зигзагообразно. Комиссар Временного правительства Головин терпеливо выслушивал взволнованных артистов, но исполнять их рекомендации не торопился. Административным руководителем бывших Императорских театров он хотел оставить Владимира Теляковского, который так замечательно зарекомендовал себя на посту директора в течение последних двадцати лет. Теляковскому хотелось того же, но Собинов выступил против него, потому что не мог простить Теляковскому его особые отношения с Шаляпиным.