С самого начала (а познакомились они еще в 1904 году) их отношения не были равноправными. Луначарский признавал в Ленине безусловного вождя, а Ленин относился к своему младшему приятелю скорее снисходительно, но ценил в нем большого эрудита (особенно в вопросах культуры) и яркого полемиста.
Известен такой эпизод. В Женеве, где Ленин в дореволюционные годы жил в качестве политического эмигранта, как-то под Новый год у него на квартире собрались товарищи по большевистской партии. Все сидели мрачные, тоскливые, вели ностальгические разговоры о России. Вдруг Ленин сказал: “А вот сейчас придет Луначарский, он нас развеселит”. И когда заявился опаздывающий, как всегда, Луначарский, Ленин сказал ему: “Сегодня время святочных рассказов, так прочтите нам сходу реферат о черте”. И Луначарский тут же сымпровизировал двухчасовую остроумную лекцию о том, как разные народы представляют себе нечистую силу, как возникали и видоизменялись образы Сатаны, Люцифера и Мефистофеля[236].
Луначарский мог моментально подхватить суховатые идеи и высказывания Ленина и изложить их в такой увлекательной и блестящей форме, что аудитория приходила в неистовый восторг. Ленину очень нравился этот дар Луначарского; именно поэтому он, вероятно, и сделал его народным комиссаром просвещения. Это провиденциальное назначение произошло, как вспоминал позднее сам Луначарский, в какой-то маленькой комнатушке, “где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола”[237].
Разница характеров и позиций Ленина и Луначарского не замедлила дать себя знать. Когда 2 ноября 1917 года Луначарский узнал о бомбардировке Кремля, он обратился в Совет народных комиссаров с истерическим заявлением. Тут же он передал это сенсационное заявление в прессу, где оно и появилось на следующий день, произведя впечатление разорвавшейся гранаты: “Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из Совета народных комиссаров. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше”[238].
Но уже в день подачи заявления Луначарского вызвал к себе Ленин. Сам Луначарский признавался позднее, что он в тот момент подвергся со стороны Ленина весьма серьезной “обработке”[239]. После этой встречи Луначарский написал уже чуть более осмотрительное обращение “Берегите народное достояние”, которое появилось в газетах 4 ноября: “Товарищи! Стряслась в Москве страшная непоправимая беда. Гражданская война привела к бомбардировке многих частей города. Возникли пожары. Имели место разрушения. ‹…› Товарищи, это страшно! Народ, молодой царь, прежде чем надеть на голову корону, вынужден был своей рукой навсегда вырвать из нее лучшие камни. Народ в борьбе за власть изуродовал Москву, свою славную столицу. Очевидно, роковые обстоятельства в том виною. Если бы существовали личные виновники этих несчастий, то имена их были бы проклинаемы детьми нашими и детьми детей. ‹…› Нельзя оставаться на посту, где ты бессилен, поэтому я подал в отставку. Но мои товарищи, народные комиссары, считают отставку недопустимой. Я остаюсь на посту, пока ваша воля не найдет более достойного заместителя. Но я умоляю вас, товарищи, поддержите меня, помогите мне. Храните для себя и потомства красу нашей земли. Будьте стражами народного достояния”[240].
А еще через несколько дней Луначарский в еще одной статье фактически почти полностью дезавуировал свои прежние алармистские заявления: “Дела в Москве оказались не так плохи. ‹…› Каковы бы ни были наши разногласия – мы не смеем дезорганизовывать тот центральный государственный аппарат, количественно и так слабый, которым вынужден пока пользоваться трудовой народ в своей первой самостоятельной борьбе”[241]. Тут Луначарский почти несомненно цитирует самого Ленина. Мы узнаём здесь ленинский стиль и фразеологию. Именно такими словами вождь революции должен был поставить на место своего излишне нервного младшего соратника.
Суть дела в том, что Луначарский вовсе не намеревался отказываться от участия в революционных событиях. Он просто хотел снять с себя личную ответственность за уничтожение культурных ценностей. Но Ленин пригрозил ему, что революция обойдется без него, и добавил: “Как вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую всё, о чем могли только мечтать в прошлом?”[242]Т. е. Ленин объяснил Луначарскому, что вместо Кремля и его соборов (“старых зданий”!) пролетариат в будущем создаст нечто “безмерно” более красивое, таким образом почти процитировав “Интернационал”: “…Разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим!”
Эти слова Ленина, дошедшие до нас (и это стоит подчеркнуть!) в пересказе Луначарского, чрезвычайно примечательны, ибо касаются одного из самых темных и неясных эпизодов большевистской революции 1917 года, к тому же напрямую связанного с отношением Ленина к вопросам культуры и культурного наследия (в том числе и к Большому театру).
Высказывание Ленина подводит нас к ответу на важнейший вопрос: кто же стоял за бомбардировкой Кремля красногвардейцами? Кто санкционировал эту варварскую акцию? Этот эпизод оказался настолько болезненным и травматическим, что при советской власти на его обсуждение было наложено строжайшее табу. Официальные историки опровергали обвинение разрушения Кремля как основанное на “провокационных домыслах” и “ложных слухах”. Разумеется, если не было самих разрушений, то не могло быть и человека, за них ответственного.
Но разрушения были, и весьма серьезные. Снарядом была пробита глава Успенского собора. Сильно повреждены были Архангельский, Благовещенский и Верхоспасский соборы, а также Чудов монастырь. Артиллерия била по Беклемишевской, Никольской, Спасской, Троицкой и Тайницкой башням Кремля. Четырьмя артиллерийскими снарядами были уничтожены знаменитые часы на Спасской башне. Все эти боевые действия не были спонтанными или кратковременными. По свидетельствам очевидцев, артиллерийская стрельба была слышна в Москве на протяжении почти целой недели.
В своей “Повести о жизни” писатель Константин Паустовский передал обстрел Кремля с графической точностью: “…На севере, со стороны Ходынки, появился воющий звук снаряда. Он прошел над Москвой, и грохот разрыва раздался в стороне Кремля. Тотчас, как по команде, остановился огонь. Очевидно, и красногвардейцы, и юнкера прислушивались и ждали второго взрыва, чтобы понять, куда бьет артиллерия. И вот он пришел наконец, этот второй воющий и бесстрастный звук. Снова взрыв блеснул в стороне Кремля”[243].
Маловероятно, что подобная брутальная атака на Кремль осуществлялась по инициативе простых солдат, без распоряжения свыше. Понятно, что это были хаотичные дни, но действия красногвардейцев в этой ситуации представляются вполне организованными. Кто-то должен был решить, что захват Кремля следует осуществить любой ценой. Самым вероятным кандидатом, который мог распорядиться подобным образом, является Ленин. Это решение было политическим, и даже более того – идеологическим, а не военным. Восставшие хотели показать (и показали!), что в культуре царской России святынь для них не существует. Именно такой была идеологическая позиция Ленина. Он недвусмысленно сформулировал ее в своей написанной в конце 1913 года статье “Критические заметки по национальному вопросу”. В ней Ленин решительно открещивался от слепой лояльности к русскому культурному наследию: “Лозунг национальной культуры есть буржуазный (а часто и черносотенно-клерикальный) обман. Наш лозунг есть интернациональная культура демократизма и всемирного рабочего движения”. Ленин предлагал как “основную истину, азбучную для марксиста” положение о том, что любая национальная культура, а русская в особенности, есть “культура помещиков, попов, буржуазии”[244].
Именно такая идеологическая платформа позволила Ленину с легкой душой и чистой совестью санкционировать бомбардировку Кремля. Но Ленин был также и великим прагматиком, и, когда весной 1918 года советское правительство, спешно покинув Петроград, перебралось в Москву, Ленин был первым, кто отдал распоряжение о реставрации Кремля, с этого момента ставшего резиденцией большевистского руководства.
Показательно также, что после переезда в Кремль Ленин распорядился, чтобы часы на Спасской башне, разрушенные в результате артобстрела, были срочно отремонтированы, да так, чтобы их куранты играли “Интернационал”, взамен гимна “Коль славен наш Господь в Сионе”. В дополнение к этому он дал указание водрузить над Кремлем красное знамя, для чего в здании судебных установлений пришлось срочно сделать специальное гнездо.
Эти качества Ленина – фанатичного революционера-утописта и одновременно трезвого прагматика – лучше всех впоследствии охарактеризовал тот же Луначарский: “Ленин прямо говорил о том, что коммунист, не способный к полетам реальной мечты, т. е. широким перспективам, широким картинам будущего, – плохой коммунист. Но революционный романтизм органически сочетался в Ленине с крепчайшей практической х