Очень многие вспоминали о том, что Ленин любил слушать музыку, но при этом всякий раз оговаривались, что музыка его “расстраивала”, “утомляла”, “действовала на нервы”[276]. Все это свидетельствует о весьма тонкой душевной организации Ленина.
Лев Толстой рассуждал о том, что музыка есть воспоминание о чувствах. И чем сильнее эти воспоминания, тем острее человек чувствует музыку. Но если эти воспоминания особенно мучительны, то мучительным становится и слушание этой музыки, “и от этого есть люди, которые не могут переносить музыку”.
Ленин мог бы повторить слова Позднышева, героя “Крейцеровой сонаты” Толстого (одного из любимых писателей Ленина): “Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом…”
Описанный в очерке Горького примечательный эпизод (с процитированным выше высказыванием Ленина) произошел после того, как “Аппассионату” сыграл Ленину и Горькому в Москве Исай Добровейн, выдающийся русский пианист, а впоследствии и дирижер, умерший в эмиграции, в Осло, в 1953 году. (В 1994 году, побывав в Осло, я встретился с вдовой пианиста, 98-летней Марией Альфредовной, которая рассказала мне о еще одном важном для нас высказывании Ленина о слушании серьезной музыки. По словам Добровейна, Ленин считал это занятие “непроизводительной тратой энергии”[277].)
Ясно, что Ленин фанатично пытался устранить из своей жизни все, что могло бы помешать ему в деятельности политического лидера. Но все же музыка находила лазейки, чтобы как-то проникнуть в его существование.
В детстве Ленин, как и его сёстры, начинал учиться игре на рояле, но потом бросил и иногда об этом жалел. Ленин любил петь, у него был грудной звучный баритон. И когда в дружеской компании он, случалось, запевал революционные песни, то перекрывал все остальные голоса. При этом Ленин, что показательно, темпераментно дирижировал, проявляя и в этом свои лидерские наклонности.
Любил он также петь и кое-что из оперной музыки – куплеты Тореадора из “Кармен” Жоржа Бизе и арию Валентина из “Фауста” Шарля Гуно (“Бог всесильный, бог любви…”). При этом, по воспоминаниям очевидцев, с особой страстью Ленин выпевал в этой арии следующие слова: “Там, в кровавой борьбе, в час сраженья, клянусь, буду первым я в первых рядах…”[278]
Но и тут Ленин стремился смотреть на вещи с идеологической точки зрения, выражая недовольство тем, что “авторы опер выбирают своих героев в прошлом и среди великих мира сего, а сегодняшние герои – в трудовом народе, но их игнорируют”[279].
Неудивительно поэтому, что Ленин относился к Большому (и к другому бывшему Императорскому театру, Мариинскому, – тоже) с плохо скрываемой враждебностью, которая прорывалась при каждой удобной и неудобной оказии. А оказии эти стали, к величайшему несчастью Большого, возникать всё чаще и чаще.
Жизнь в Москве на второй год революции стала невыносимо трудной. Тогдашнее московское бытие Александр Дейч описывал так: “Вспоминается занесенная снегом Москва, холодная и не очень сытая. На фронтах Гражданской войны еще идут бои, и все внимание брошено туда, чтобы вооружить, одеть, обуть и накормить героическую Красную армию. В столице городской транспорт почти бездействует; редко с угрожающим скрипом и звоном прогремит ветхий трамвай. Посреди мостовой встречаются странные фигуры продрогших людей, закутанных в платки, одетых в тулупы, в валенках. Эти люди тянут за собой салазки, и москвичи с горькой иронией называют их «замло» («заместители лошадей»). Электричество работает с перебоями, улицы не освещены…”[280]
В этой чрезвычайной ситуации Большой театр становился легкой мишенью для его влиятельных ненавистников. В театре хорошо знали и понимали, что речь идет не только о жизни и смерти Большого, но и о выживании оперы и балета как жанров музыкального искусства. Даже сами артисты Большого опасались, что дни оперы и балета сочтены, а их место займут “массовые зрелища с танцами, клоунадой и агитационным действом”[281].
В театре узнали, что вопрос о дальнейшем существовании Большого будет решаться на специальном заседании Малого Совнаркома – так называлась правительственная структура, которая подготавливала решения по текущим вопросам (главным образом экономическим) для Совета народных комиссаров. Ленин эти заседания посещал исправно, ибо видел в них эффективный способ разрешения насущных проблем управления страной.
Видный большевик Пантелеймон Лепешинский оставил драматическое описание заседания, на котором решалась судьба Большого: “Повсюду толки в Москве о топливном кризисе, о сыпняках… Жуткое чувство тревоги не только охватывает душу обывателя, но и проникает в кремлевские палаты. В зале Большого Совнаркома стоит тягостное настроение. Среди всеобщей унылой тишины представитель Малого Совнаркома т. Галкин делает доклад относительно спорного, не вызвавшего полного единогласия в Малом Совнаркоме вопроса об отоплении государственных театров… Он не скупится на жесткие, суровые слова…” Далее Лепешинский цитировал Галкина: “Всё те же буржуазные оперы: «Кармен», «Травиата», «Евгений Онегин» и т. п. вещи. Ничего для народа, ничего для рабочих, ничего для красноармейцев. Уж лучше бы подмостки Большого театра были использованы для целей агитации и пропаганды. Хватит ли у нас решимости позволить бросать драгоценное топливо в прожорливые печи московских государственных театров…”[282]
Судьба Большого висела на волоске. Ее решил Ленин, в тот момент посчитавший, что театр еще может ему пригодиться. Дело в том, что импозантный зрительный зал Большого к этому времени уже не раз использовался большевиками как эффектная трибуна для важных политических заявлений. Здесь проходили самые главные съезды, конференции и юбилейные заседания, на которых обычно выступал сам Ленин. Всего он появлялся на такого рода мероприятиях 36 раз – немалое число!
Именно в те годы начал формироваться новый статус и имидж Большого театра как одного из главных символов не только национальной культуры, но и всей советской государственности. В этом плане Большой театр мог бы быть сравним, пожалуй, только с Кремлем.
Мероприятия всегда заканчивались торжественными концертами с участием артистов Большого театра. Оркестранты, в первые послереволюционные годы отказавшиеся от традиционных фраков как “буржуазных атрибутов”, поначалу выглядели весьма непрезентабельно. Но немногим более чем через три года после революции они уже были принаряжены в специально пошитые широкие темно-синие блузы с отложными воротничками и белыми галстуками. Это делало их внешний вид одновременно менее буржуазным и более пролетарским, но в то же время строгим и артистичным.
Ленин обычно на эти торжественные концерты не оставался. Он рассматривал сцену Большого театра в первую очередь как площадку для большевистских манифестов. Исключением были несколько запомнившихся свидетелям случаев.
В декабре 1919 года в Большом театре Ленин сделал доклад для VII всероссийского съезда Советов. Его уговорили остаться на концерт, гвоздем которого было выступление Шаляпина, спевшего несколько вещей Мусоргского, Римского-Корсакова и Глазунова. Но ударным номером Шаляпина стало, как это частенько бывало, его исполнение революционной песни “Дубинушка”. Вместе с Шаляпиным эту песню запел и весь воодушевленный зал. Подпевал ему и сам Ленин[283].
Можно считать, что Шаляпин ему нравился. Летом 1920 года Ленин специально пришел на концерт Шаляпина в Большом театре. Но лишь только Ленин уселся в свое кресло в шестом ряду партера, как весь зал разразился аплодисментами и приветственными криками в его честь. Взбешенный Ленин встал и ушел, не дождавшись появления Шаляпина на сцене. Дома он излил свое раздражение сестре Марии: “Наша публика совершенно не умеет вести себя в концерте! Идут слушать Шаляпина, а устраивают овации Ленину! Какое неуважение к артисту!”[284]
В другой раз (это было в 1921 году) Ленин и его жена Надежда Крупская появились в Большом театре на исполнении Девятой симфонии Бетховена в утреннем симфоническом концерте. Они запоздали и вошли в директорскую ложу неожиданно и неслышно. Все присутствующие вскочили, чтобы уступить им свои места, но Ленин отказался и слушал музыку, опершись на барьер ложи, пока ему и Крупской не внесли дополнительные кресла. Присутствовавшая при этом писательница Галина Серебрякова вспоминала, как ее поразило ленинское “бледное, вдохновенное, сосредоточенное лицо”. Когда музыка окончилась, Ленин очнулся не сразу, встал, всем поклонился и, пропустив вперед жену, стремительно вышел из ложи.
Тогда, в 1919 году, казалось, что большевики Большой театр, как выразился один из участников дискуссии о его дальнейшей судьбе, “прихлопнут”. Ленин, однако, в тот момент эту радикальную идею не поддержал.
Но в основе своей ленинские взгляды на оперу и балет оставались негативными. Их подытожил Луначарский: “…Владимир Ильич очень неровно относился к Большому театру. Мне несколько раз приходилось указывать ему, что Большой театр сто́ит нам сравнительно дешево, но всё же по его настоянию ссуда ему была сокращена. Руководился Владимир Ильич двумя соображениями. Одно из них он сразу назвал: «Неловко, – говорил он, – содержать за большие деньги такой роскошный театр, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне». Другое соображение было выдвинуто, когда я на одном из заседаний оспаривал его нападения на Большой театр. Я указывал на несомненное культурное значение его. Тогда Владимир Ильич лукаво прищурил глаза и сказал: «А все-таки это кусок чисто помещичьей культуры, и против этого никто спорить не сможет!»”