Оба эти довода Ленина приобрели неожиданно новую актуальность, когда в Советской России весной 1921 года драматически изменилась политическая и экономическая ситуация. В условиях продолжающейся разрухи и отчаянного положения с продовольствием Ленину стало ясно, что нужно срочно менять курс. Политика тотальной национализации, известная как “военный коммунизм”, уступила место так называемой новой экономической политике (нэпу).
Партия ослабила свою железную хватку, и было разрешено мелкое частное производство. Новым ведущим принципом стал “хозрасчет”, требующий самоокупаемости предприятий, в том числе и театров.
Картина городской жизни преобразилась. По улицам Москвы мчались извозчики-лихачи и даже автомобили, развозившие предпринимателей-нэпманов, этих факиров на час, по выскочившим словно из-под земли многочисленным кабаре и игорным домам. Подобная публика стала наполнять и Большой театр.
Сразу после революции в аудитории Большого театра можно было увидеть немало красноармейцев и рабочих, которым посещение оперы или балета практически ничего не стоило (дешевые билеты распределялись через партийные и профсоюзные организации), а 1 сентября 1919 года специальным декретом Совета народных комиссаров плата за посещение театров была отменена вообще[286].
Эта практика была подтверждена и в сезоне 1920–1921 года, когда “посещение театров стало для трудящихся практически бесплатным”[287]. Широкое распространение получили так называемые “культпоходы”, т. е. массовые посещения зрелищных мероприятий за счет государственных средств. Всё это называлась “организацией рабочего зрителя”, самому театру заботиться о продаже билетов больше не нужно было.
При нэпе ситуация изменилась: цены на театральные билеты значительно подорожали, и, соответственно, доля пролетарской публики резко сократилась.
Положение осложнялось чудовищной инфляцией и одновременно нехваткой дензнаков для выплаты зарплат. Государство пыталось удержать театры на плаву и в то же время как-то разрешить две плохо согласуемые задачи: заставить театры соблюдать строжайшую финансовую дисциплину и при этом не растерять окончательно того рабочего зрителя, который приучился ходить на представления в годы “военного коммунизма”.
Одной из мер, предпринятых для этого властью, было распоряжение театрам отдавать на каждый спектакль рабочим и советским служащим не менее 25 % от всех билетов по минимальной в тот момент (учитывая инфляцию) цене в 1000 рублей.
Ответом на это требование стало чрезвычайно выразительное протестное письмо Луначарскому от управляющей московскими государственными академическими театрами Елены Малиновской от 1 апреля 1922 года: “До новой экономической политики театры были на полном иждивении государства… ‹…› С переменой экономической политики и при разразившемся прошлым летом денежном кризисе театры попали в совсем тяжелое положение. ‹…› Субсидия также была доведена до минимальных размеров”[288].
И, гневно возражая против назначенной театрам квоты на дешевые места, Малиновская саркастически указывала: “Между тем коммунальные услуги, оказываемые Московским советом, должны оплачиваться; так, например, за воду и канализацию театрам представлен был счет на сумму бо́льшую, чем ресторанам и баням, а в это же самое время театры выдали профсоюзам билетов на 8 миллиардов рублей по номинальной их расценке и, таким образом, значительно больше дали рабочему государству, чем получили от него”.
И далее Малиновская поясняет, что при цене билета в 1000 рублей, “не оправдывающей даже самого печатания билетов, ‹…› рабочие и советские служащие платят за посещение театра в три раза менее, чем за газету, и в пятнадцать раз менее, чем за один конец трамвая…”[289]
Елена Малиновская была первым (после Собинова) советским директором Большого и сыграла в судьбе театра исключительную роль. Ее заслуга в том, что Большой театр выжил в труднейшие для него годы, огромна. Она была экстраординарной женщиной, сразу производившей на всех, кто видел ее впервые, незабываемое впечатление: крупная, крепкая, с властным и энергичным выражением лица. Ее умные серые глаза пронизывали собеседника насквозь, а голос был громким, твердым и начальственным.
Малиновская (1875–1942) была большевичкой с дореволюционным стажем. Ей и ее мужу-архитектору протежировал Максим Горький, с которым они были знакомы еще по Нижнему Новгороду. Павел Малиновский сразу после революции стал гражданским комиссаром Кремля и много сделал для охраны его ценностей от разграбления. А Елена Малиновская с 1917 года являлась фактическим руководителем системы ведущих московских театров, с 1919 года именовавшихся академическими. В Москве к этой группе относились Большой и драматический Малый театры. С 1920 года Малиновская возглавляла Большой театр.
О характере Малиновской можно судить по эпизоду из воспоминаний Михаила Жарова, описавшего, как на типичной для той поры артистической дискуссии “один из лучших теноров того времени поднялся во весь свой средний рост и истерически закричал на Малиновскую. Он долго бил себя в грудь и наконец упал в обморок. Малиновская, бледная, с плотно сжатыми губами, стояла, как каменная, в центре бушевавшей бури и спокойно произнесла: «Бедный! Дайте ему воды». – А потом добавила: – «Чудный тенор, а такой слабенький!» Это подействовало как холодный душ после тропической жары”[290].
О своей привычке бледнеть в экстремальных ситуациях Малиновская позднее вспоминала с юмором: “Я очень устала и издергалась от непрерывных атак и от бесконечных комиссий и обследований, которые отрывали и меня, и других работников театра от работы и тормозили ее. В таком настроении шла я однажды и во дворе Кремля встретила В.И.Ленина. Он спросил, почему я такая бледная.
– Вероятно, от того, что очень обижают, – в шутку ответила я.
– Что? Обижают? Так краснеть надо, если обижают! – сказал Владимир Ильич”[291].
Художественное и практическое кредо Малиновской она однажды сформулировала так: “…Из-за моды в кожаной куртке не ходила, красного платочка не носила… шутом его величества пролетариата не была и не буду. Я считаю, что мы обязаны подымать пролетариев в культуре, а не угождать порой еще весьма примитивным вкусам”[292].
Неуступчивость, даже агрессивность Малиновской давали противникам Большого театра новые карты в руки, и в этой игре Ленин начал их активно поддерживать. И действительно, Малиновской было от чего бледнеть и даже краснеть.
Вот один из многочисленных примеров. В 1918 году Малый Совнарком ассигновал по ходатайству Луначарского двадцать шесть тысяч рублей на изготовление нового “революционного” занавеса для Большого театра. Работа над изготовлением эскиза затянулась, и образовалось целое дело о “канцелярской проволочке”, допущенной по вине Малиновской, из-за которой якобы возник убыток на десять тысяч рублей. В итоге Малый Совнарком принял суровое решение: “Виновных привлечь к ответственности, взыскав с них потерянную для казны сумму”. Это решение было подписано самим Лениным.
На защиту своей подопечной, “считая постановление глубоко несправедливым и беря на себя целиком ответственность за мнимую вину тов. Малиновской”, кинулся Луначарский, написавший об этом письмо Ленину. Не сразу, но Ленин с неохотой отменил постановление “о предании суду т. Малиновской, приняв во внимание разъяснения, данные т. Луначарским, присутствовавшим в Совнаркоме при рассмотрении этого вопроса”[293].
Но многие относились к Малиновской с предубеждением, что нашло отражение в желчной ремарке Бунина от 11 марта 1918 года в его знаменитой дневниковой книге “Окаянные дни”: “Жена архитектора Малиновского, тупая, лобастая, за всю жизнь не имевшая ни малейшего отношения к театру, теперь комиссар театра: только потому, что они с мужем – друзья Горького по Нижнему <Новгороду>. ‹…› Гонтарев рассказывал, как Ш<аляпин> битый час ждал Малиновскую где-то у подъезда; когда же подкатил наконец автомобиль с Малиновской, кинулся высаживать ее с истинно холопским подобострастием”[294].
Конфликты с Малиновской происходили на фоне все ухудшавшегося отношения Ленина к Луначарскому, самому стойкому защитнику в правительстве и театров вообще, и Большого театра с его директором Малиновской в частности. Ленина все больше раздражала административная неэффективность Луначарского и в особенности тот факт, что возглавляемый Луначарским Наркомпрос тратил на театры, по мнению Ленина, больше денег, чем на образование.
Знаменитыми стали два высказывания Ленина, лапидарно суммирующие его отношение к “высокой” культуре и ее производителям. Оба эти высказывания были ответами на обращенные к Ленину просьбы со стороны хорошо знакомых ему людей, с которыми он мог не стесняться в выражениях, а потому выразился кратко и откровенно.
В первом случае – это было в 1919 году – Ленин ответил Горькому, пытавшемуся вступиться за группу арестованных профессоров, таким письмом: “Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно”[295].
Второе высказывание Ленина, также весьма выразительное, являлось его ответом на просьбу Луначарского принять его для пятнадцатиминутного разговора. Речь должна была пойти о разрешени