и Московскому художественному театру организовать три труппы – заграничную, русскую и провинциальную.
Луначарский взывал к Ленину: “…Скажите при нашей беседе: «Нельзя», – и я буду знать, что Художественный театр положен в гроб, в котором и задохнется”. Раздраженный Ленин ответил Луначарскому кратко и предельно выразительно (телефонограммой от 26 августа 1921 года): “Принять никак не могу, так как болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте”[296].
Это высказывание следует рассматривать в контексте взглядов так называемого “позднего” Ленина, сформировавшихся перед началом его тяжелой болезни (май 1922 года), которая привела к преждевременной (ему было всего 53 года) кончине вождя русской революции в январе 1924 года.
На основании опыта нэпа у Ленина родилась идея о срочной необходимости повышения уровня грамотности, который он считал катастрофическим. Наркомпрос, полагал Ленин, должен был бросить все деньги на удовлетворение “потребности первоначального народного образования”[297].
Средства для этого нужно было изыскивать за счет сокращения расходов на культурные институции вроде Большого театра: “В пролетарско-крестьянском государстве много и много еще можно сэкономить и до́лжно сэкономить для развития народной грамотности ценою закрытия всяких либо игрушек наполовину барского типа, либо учреждений, без которых нам еще можно и долго будет можно и до́лжно обойтись при том состоянии народной грамотности, о котором говорит статистика”[298].
При этом Большой театр попадал в разряд “особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей, или крепостнической и т. п.”[299].
Все эти соображения вынашивались Лениным в течение долгого времени и стали приобретать характер навязчивых идей именно тогда, когда он, как мы можем предположить, начал внутренне ощущать приближение последней, смертельной болезни. Этим можно объяснить и повышенную раздражительность Ленина, и его стремление разрешить проблему Большого театра как можно более радикальным способом.
История маниакальных попыток Ленина закрыть Большой театр развивалась следующим образом.
В течение 1921–1923 годов одна за другой создавались комиссии на высшем уровне, задачей которых было расследование работы академических (бывших императорских) театров, в первую очередь Большого и Мариинского. Эти комиссии, всякий раз формировавшиеся по инициативе Ленина, состояли из видных партийных и советских начальников, включая бывших и нынешних наркомов и секретарей партии. Их рекомендации были на удивление схожими, неизменно сводясь к одному: театры эти нужно закрыть, ибо они съедают огромные советские субсидии, занимаясь при этом обслуживанием в основном нэповской “мелкобуржуазной и спекулятивной публики”[300].
По рекомендациям этих комиссий, как констатировал Луначарский, над Большим театром “раз десять уже заносился ‹…› нож и каждый раз останавливался…”[301] Кто же останавливал этот “партийный нож” и как это удавалось? Здесь перед нами – яркий пример “схватки бульдогов под ковром” (“A bulldog fight under a rug”), по крылатой фразе о советских интригах в верхах, приписываемой Уинстону Черчиллю.
Существовали тонкие градации контроля Ленина над государственными решениями. Уверенней всего он чувствовал себя в Центральном комитете партии и ее Политбюро. В Совнаркоме ему приходилось уже больше лавировать, а Всесоюзный центральный исполнительный комитет (ВЦИК) – высший законодательный и распорядительный орган государственной власти – обладал еще большей, хотя, разумеется, относительной независимостью.
Ситуацию существенно осложняло наличие еще одного игрока – профсоюза работников искусств (РАБИС) со своей особой позицией. Его руководитель Ювенал Славинский был личным врагом Малиновской, но закрытие Большого театра не поддерживал, так как это означало бы потерю в Москве существенного количества рабочих мест.
В итоге всякий раз, когда Ленин, опираясь на выводы очередной комиссии, проводил через Политбюро решение об окончательном закрытии Большого театра, это решение отменялось или тормозилось – либо в Совнаркоме, либо во ВЦИК. Формировалась новая комиссия, и государственное бюрократическое колесо неспешно, со скрипом начинало новый оборот, а решение о закрытии Большого тетра опять повисало в воздухе.
Как можно заключить из опубликованных сравнительно недавно, прежде засекреченных документов, во ВЦИК вопросами закрытия театров занимался его председатель Михаил Калинин, номинальный глава государства, – большой любитель балета и в особенности балерин, – а также секретарь президиума ВЦИК Авель Енукидзе, ближайший друг Сталина со времен их юности. Енукидзе также был известен своим повышенным личным интересом к балетной труппе Большого театра.
В Совнаркоме же Большой театр обороняли в открытую Луначарский, а из-за кулис – Иосиф Сталин, в то время занимавший пост наркома по делам национальностей. Луначарский неизменно с ним консультировался, но Сталин предпочитал оставаться в тени. Таким образом, большинство решительных писем, обращений и действий приходилось на наркома просвещения.
Вот красноречивые отрывки из взволнованного и даже гневного письма Луначарского Ленину от 13 января 1922 года, с грифом “Весьма срочно. Лично”, в котором он пытается убедить Ленина в ошибочности его негативного отношения к Большому: “Допустим теперь, что мы закроем Большой театр. Что же из этого получится? ‹…› Спектакли-то прекратятся, но ведь прекратятся и доходы с них. ‹…› Так что Вы своей мерой ни одного рубля Наркомпросу не дадите, если только не хотите, чтобы вся эта демагогия раскрала у Вас имущество театра или обвалился сам Большой театр в виде европейской демонстрации нашей некультурности”.
И далее Луначарский апеллировал к Ленину-гуманисту: “К этому прибавьте, что те полторы тысячи человек, которые кормятся около театра, будут выброшены среди зимы на улицу. ‹…› Без всякой пользы для себя мы лишили бы куска хлеба полторы тысячи людей с их семьями, быть может, уморили бы голодом несколько десятков детей. Вот что значит фактическое закрытие Большого театра”.
И заключал Луначарский свое эмоциональное и на удивление резкое обращение к вождю так: “Если законы конституции не распространяются на ЦК, то законы разумности, безусловно, распространяются. Как тут быть и кому жаловаться? Уверенный в том, что Вы, Владимир Ильич, не рассердитесь на мое письмо, а, наоборот, исправите сделанный промах, крепко жму Вашу руку. Нарком по просвещению Луначарский”[302].
А Малиновская размахивала в Совнаркоме письмом от Немировича-Данченко, в котором патриарх русского театра высказывался об угрозе закрытия Большого не менее резко: “Мы относимся к этому явлению как к непоправимой беде, которая может разрушить бесповоротно одно из самых ярких и богатых учреждений русской культуры. Закрыть Большой театр, конечно, недолго, но собрать потом, когда ошибка станет убедительной для всех, – собрать разрушенное уже не удастся”[303].
И, наконец, в ход пошла тяжелая артиллерия. В январе 1922 года в Политбюро, с весьма продуманным и даже хитрым письмом, обратился сам Михаил Калинин. В этом письме Калинин задавал внешне наивный вопрос: “Почему вдруг неожиданно получилось гонение на оперу и балет? Разве этот вид искусства несовместим с советским строем? Или зрительные залы бывают пусты? Все данные говорят как раз обратное. Наиболее чуткие к искусству работники советской власти, делегаты съездов, приехавшие из провинции, всегда стремятся попасть на оперу или балет; рабочие, работницы любят оперу или балет, я думаю, не меньше квалифицированных любителей театра…”[304]
И тут Калинин делает хитроумный ход, из которого ясно, почему он адресовал это письмо в Политбюро, а не лично Ленину. Он выдвигает как аргумент в свою пользу слова Ленина, высказанные им в разговоре с Калининым: “Как-то в частной беседе на мой вопрос, чем можно заменить религию, Владимир Ильич ответил, что эта задача целиком лежит на театре, что театр должен отлучить от обрядовых сборищ крестьянские массы. И мы видим, что действительно театр, именно театр проводит первые бразды общественности в деревенской толще. По крайней мере, я не встречал более благородного способа развивать общественность деревни, как хороший театр. И его развитие как в деревне, так и в небольших городах идет гигантскими шагами. И при этом тратятся во всероссийском масштабе огромные суммы, и расходы одного Большого театра не могут идти ни в какое сравнение с ними”[305].
Напав на позиции Ленина с помощью высказывания самого Ленина, Калинин напористо продолжает: “Поэтому, если вопрос стоит о закрытии театра в целях экономии, то это соображение, мне кажется, также не выдерживает критики. Ибо кому же придет в голову, например, закрыть, уничтожить в целях экономии Румянцевский музей или Публичную библиотеку только на том основании, что туда мало ходят рабочие? Большой театр, несомненно, играет не меньшую воспитательную роль для своих посетителей, чем Публичная библиотека. Неправда, что Большой театр посещают одни спекулянты; кто так говорит, лицемерит, клевещет, идеализирует спекулянтов. Главными посетителями его, если не считать дорогие места партера, является рабочая и студенческая молодежь…”
И заканчивает Калинин язвительной стрелой, направленной в адрес самого Ленина, сравнивая его с Геростратом (но при этом слегка путаясь в мифологии): “Какой-то, кажется, персидский или иной страны царь сжег, чтобы прославиться в истории, греческий храм искусства. Я думаю, ЦК РКП имеет достаточно положительной за собой работы, чтобы не прибегать к столь сомнительным средствам…”