Но главным событием юбилейного заседания была вовсе не эта казенная, с явным оттенком подобострастия речь Собинова (читать ее сегодня как-то неловко) и не музыка, а выступление наркома Луначарского. Оно являлось вариацией опубликованного в тот же день в газете “Известия” его обширного эссе “К столетию Большого театра”.
Это эссе – лучший известный мне краткий очерк истории театра: живой, увлекательный, блестящий. Но с точки зрения культурной политики самым важным в презентации Луначарского был публично заданный им вопрос: чего советская власть ожидает от Большого?
Для начала Большой театр был впервые официально провозглашен “центральным театром Союза”. Затем о театре было сказано, что “его задача заключается в том, чтобы дать новой публике, новому хозяину, который только сейчас получил возможность вздохнуть посвободней и оглянуться, самое лучшее из оперно-театрального творчества прошлого”[358].
Луначарский представил такой список “лучших”, по его мнению, классических опер – как русских, так и зарубежных. Но главной задачей он все-таки поставил создание новой революционной оперы: “Голова кружится, когда подумаешь, что́ можно создать из таких изумительных элементов, какими обладает Большой театр… ‹…› Борьба за свободу, за счастье всего человечества, за победу над природой, величавые картины прошедших страданий революции, полеты в будущее – вот только часть мотивов и тем, которые могли бы превратить Большой театр в центральную художественную ось великих народных торжеств”[359].
И, наконец, Луначарский формулирует программу власти по отношению к Большому театру – “терпеть и беречь” – и даёт ободряюще-назидательное напутствие: “Раскапризничаться по поводу того, что мы не умеем играть на этой скрипке, и разбить ее за это – глупо; лучше поучиться на ней играть. И мы будем учиться, всем народом будем учиться и найдем, выведем, наконец, и оживляющих мастеров-композиторов нашего типа…”[360]
Важность этого завершающего раздела юбилейной речи Луначарского заключается в следующем: данный сегмент, я считаю, являет из себя пересказ дискуссии Луначарского с новым партийным лидером – Сталиным.
Мы уже обсуждали способность Луначарского в великолепной, увлекательной форме озвучивать идеи вождей. До 1924 года таким первоисточником для Луначарского являлся Ленин, а теперь – Сталин, новый хозяин, столь уместно упомянутый ранее Луначарским в его речи.
Это видно хотя бы из того, что программа Луначарского разительно совпадает со сталинскими установками и действиями на сей счет в последующие годы. Нетрудно вообразить себе, как удовлетворенно хмыкал в усы вождь, читая в “Известиях” эти первые постленинские (и прямо противоположные ленинским идеям) и первые “сталинские” тезисы о Большом театре.
Здесь, надо полагать, имело место благотворное для Большого театра взаимовлияние. Сталин мог быть, когда он этого хотел, хорошим учеником. В беседах с Луначарским он, несомненно, впитывал его эрудицию и некоторые из его идей. Луначарский вновь выполнил свои функции советника по культуре при вождях с присущим ему блеском.
О сталинском Советском Союзе принято думать как о монолитной глыбе льда, замерзшей к началу 30-х годов и уже никогда не менявшей своих очертаний. Это, разумеется, ошибка. Даже в годы наибольшего окостенения сталинского режима бюрократическая чехарда на самом верху не прекращалась, отражая постоянные усилия дряхлеющего вождя по удержанию властных вожжей в своих руках.
А уж о 20-х годах и говорить нечего. В это время Сталин еще только примерялся к тому, как ему эффективней наладить тотальный контроль над многочисленными бюрократическими и партийными аппаратами огромной страны.
К тому же в тот период Сталину еще приходилось лавировать в борьбе за власть и влияние со своими соперниками – Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и другими. В этой непрекращающейся борьбе Сталин нередко вынужден был идти на крупные и мелкие уступки.
Ситуация с Большим – одним из самых любимых театров вождя – не была исключением. Сталин постепенно набирал опыт в личном практическом руководстве Большим театром.
Об этом свидетельствует опубликованное сравнительно недавно любопытнейшее письмо Сталина к Луначарскому, написанное по следующему поводу. В связи со столетним юбилеем театра специальным правительственным указом звания народных артисток республики были присвоены Неждановой и звезде Большого Екатерине Гельцер. Вдобавок группе деятелей Большого театра были присвоены звания заслуженных артистов.
Во время юбилейных торжеств Сталин выразил свое пожелание о присвоении званий заслуженных артистов также дирижеру Голованову и ведущим солисткам Большого Надежде Обуховой (меццо-сопрано) и Ксении Держинской (сопрано). Луначарский поддержал эту идею, но решил перестраховаться и согласовать этот вопрос со всесильным на тот момент председателем ЦК Всерабиса (Всероссийский профсоюз работников искусств) Ювеналом Славинским.
Отношение Сталина к Славинскому было неоднозначным. Подтверждение этому можно найти в недавно опубликованной дневниковой записи о встрече со Сталиным художника Евгения Кацмана и его товарищей.
Кацман был одним из руководителей Ассоциации художников революционной России (АХРР). Приглашение на дачу к Сталину было устроено покровительствовавшим АХРРу наркомвоеном Ворошиловым в июне 1933 года. Разговор зашел о создании организации, курирующей изобразительное искусство, и о возможной кандидатуре руководителя подобной организации.
Вот запись Кацмана: “Сталин называет фамилии: Мутных, Трофимов, Славинский. Все они нетвердые люди, но больше всех Сталина удовлетворил Славинский. Он знаком с искусством, он объединяет, он организатор”. На вопрос Кацмана о том, что́ Сталин понимает под словом “организатор”, тот ответил: “Организатор – это человек, который объединяет около себя людей, отбрасывает негодных, легко общается с коллективом и борется с противником. Конечно, организатор не может быть со всеми в хороших отношениях”[361].
Славинскому идея Сталина о присвоении званий заслуженных артистов Голованову, Обуховой и Держинской не понравилась. По этому поводу Луначарский известил Сталина: “…Я лишён возможности выполнить Ваше пожелание, которому я лично сочувствую”[362].
В ответ Сталин написал Луначарскому письмо, которое в эпистолярии вождя является беспрецедентным. Никогда уже Сталин не выразился столь смиренным образом по поводу своих личных преференций в области культуры.
Это яркое свидетельство того, что в 1925 году Сталин был вынужден еще лавировать и смирять свое самолюбие: “Уважаемый тов. Луначарский! В делах искусства, сами знаете, я не силен, и сказать что-либо решающее в этой области не смею. Я думаю и продолжаю думать, что Россия ничего не потеряла бы, если бы было присвоено звание «заслуженных» в числе многих других еще трем безусловно способным работникам искусства. Но так как профсоюз возражает, то было бы неуместно настаивать на «присвоении». С коммунистическим приветом. И.Сталин”[363].
Да, Сталин мог притвориться смиренным, когда это было необходимо. Но он был также чрезвычайно злопамятным. В 1937 году несчастный Славинский был расстрелян по обвинению в “участии в контрреволюционной террористической организации”.
В те годы Сталин был вынужден осторожничать не только с мощными профсоюзами, но и с советскими органами театральной цензуры.
Еще при жизни Ленина, в феврале 1923 года, специальным постановлением Совнаркома было создано Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром при Главлите РСФСР (сокращенно Главрепертком, или ГРК). Заведующим музыкально-театральной секцией ГРК стал журналист с дореволюционным стажем Владимир Блюм – неистовый сторонник Мейерхольда и “левого” театра.
В постановлении Совнаркома декларировалось: “Ни одно произведение не может быть допущено к публичному исполнению без разрешения Главреперткома… ‹…› Для обеспечения возможности осуществления контроля над исполнением произведения все зрелищные предприятия отводят по одному месту, не далее 4-го ряда, для органов Главного комитета и отдела политконтроля ОГПУ, предоставляя при этом бесплатную вешалку и программы”[364].
За нарушение этих установлений Совнарком грозил суровыми карами согласно статье 224 Уголовного кодекса РСФСР.
В опубликованных уже в хрущевские времена воспоминаниях Осафа Литовского, одного из ведущих сотрудников ГРК, говорилось с неслыханной откровенностью: “Советский контроль не мог ограничивать свою деятельность разрешениями и запрещениями, – она вынуждена была входить в самое нутро творческого процесса театра. Такой цензуры не было во всей истории мирового театра”[365].
Большой театр находился под особым контролем Главреперткома. Его репертуарная политика, сравнительно мало изменившаяся с дореволюционных времен, воспринималась Блюмом как вызывающее отрицание запросов советской власти. ГРК гневно требовал “все силы, время и средства отдать на постановку новых опер и балетов, более созвучных переживаемой эпохе”, а Большой, по их мнению, эти требования просто-напросто саботировал.
Вот пример. В 1923 году ГРК стал принуждать директора Большого театра Елену Малиновскую к внесению изменений в опере Римского-Корсакова “Ночь перед Рождеством”. По их мнению, появляющуюся в опере в образе благодетельницы Екатерину II следовало показать взбалмошной дурой либо вообще заменить на некую условную сказочную царицу.