Режиссер Большого Борис Покровский видел своими глазами, как на квартиру Самосуда курьер из Комитета по делам искусств вечером принес листок папиросной бумаги, на котором была напечатана “слепым” шрифтом копия приказа об увольнении дирижера. Самосуд был психологически уничтожен…
Самосуд и его преемник Пазовский – больший контраст вообразить было невозможно! Обаятельный, слегка эксцентричный Самосуд приходил в Большой в накинутой на плечи шубе и в шапке набекрень, на ходу затевая какие-то розыгрыши, на ходу же решая творческие проблемы. Разговаривая с каким-нибудь артистом, Самосуд держал его за пуговицу, извергая при этом водопад острот.
Пазовский явился в театр как величественный патриций: породистый подбородок, орлиный взгляд и профиль. Вдруг все поняли: пришел хозяин, с баловством покончено.
Но разнились эти два дирижера не только внешне: они были принципиально несхожи по стилю работы. Там, где Самосуд импровизировал, Пазовский пунктуально выполнял план, продуманный заранее до мельчайших деталей.
Для Кондрашина Пазовский был “образцом высочайшего профессионала”, в то время как о Самосуде он отзывался как о “блестящем дилетанте”[450].
По мнению Кондрашина, Самосуд не очень заботился о точности и тщательности исполнения партитуры, в то время как любимым изречением Пазовского было “Музыка не терпит приблизительности”.
Но зато Пазовского мало интересовала режиссура спектакля. Самосуд же был театральным человеком до мозга костей. Он воспринимал оперный спектакль как искусство синтетическое, где сцена и музыка дополняют друг друга. Поэтому Самосуда так увлекали всякого рода постановочные новации. Пазовский в этом смысле был весьма консервативен.
Быть может, именно это качество привлекло Сталина. Вождь сделал Самосуда худруком для того, чтобы дирижер встряхнул огромный неповоротливый коллектив и начал бы выпускать один за другим чаемые Сталиным – в его вкусе – советские оперные шедевры. Этого, к величайшему разочарованию диктатора, не случилось. “Пятилетку в четыре года” на сцене Большого реализовать не удалось.
Пазовский был призван в театр для того, чтобы привести в порядок “разболтанную”, по мнению Сталина, музыкальную часть. (Кондрашин считал, что Сталин в таких вопросах был достаточно компетентен.) К тому же вождя устраивало неприятие Пазовским экспериментов на сцене: оно вписывалось в сталинскую парадигму нового имперского стиля – пышного, торжественного, помпезного.
С этим новым направлением был связан важный эпизод, имевший прямое отношение к Большому театру.
После перелома в войне Сталин решил, что Советскому Союзу нужен новый государственный гимн. До этого роль революционного гимна страны выполнял французский “Интернационал”. Но теперь такой “импортный” вариант вождя более не устраивал.
Правительство объявило конкурс на новый текст и музыку для гимна. Многочисленные авторы, среди которых были и весьма знаменитые имена, представили чуть ли не двести вариантов. Большинство из них было вскоре отсеяно. В “финал” вышло несколько гимнов, среди них – написанные Шостаковичем и Арамом Хачатуряном.
На этой стадии в работу включился оркестр Большого театра под управлением Мелик-Пашаева. Заключительные прослушивания проходили в Большом в присутствии Сталина и других членов Политбюро. Для сравнения исполнялись также “Марсельеза”, британский гимн и “Боже, царя храни” – гимн, сочиненный по личному заказу императора Николая I.
Сталин относился к этому делу чрезвычайно серьезно. Он самолично правил отобранный им финальный текст гимна (С. Михалкова и Г. Эль-Регистана), много времени проводил на прослушиваниях. После одного из таких закрытых прослушиваний в зале Большого в ложу Сталина пригласили находившихся в театре Шостаковича и Хачатуряна. Вместе с ними был вызван и Александр Александров, руководитель Ансамбля песни и пляски Советской Армии. (Он также был профессором Московской консерватории.) Александров представил на конкурс свою старую песню “Гимн партии большевиков”, которая Сталину нравилась.
Сталин сказал, обращаясь к Шостаковичу: “Ваша музыка очень хороша, но что поделать, песня Александрова более подходит для гимна по своему торжественному звучанию”. Тут вождь повернулся к Александрову: “Вот только у вас, профессор, что-то с инструментовкой неладно”. Александров стал выкручиваться, ссылаясь на то, что оркестровку сделал его помощник.
Тут – абсолютно неожиданно для всех – обычно сдержанный и немногословный Шостакович прервал Александрова: “Замолчите немедленно! Как вам не стыдно? Ваш помощник – мастер своего дела, а вы его обвиняете несправедливо!” Окружавшие Сталина члены Политбюро опешили: в присутствии вождя никто себе такого не позволял. Воцарилось напряженное молчание. Александров побледнел. А Сталин после паузы вымолвил: “А что, профессор, нехорошо получилось”. Когда композиторы удалились, Сталин заметил: “А этот Шостакович, кажется, приличный человек”.
Сталин велел сделать новую инструментовку гимна Александрова. Ее вождю показывал Пазовский. После исполнения вождь решил “обмыть” окончательную версию гимна. Этого эпизода мы уже касались ранее, в связи со сложным отношением Сталина к Голованову. Теперь остановимся на других моментах состоявшегося тогда разговора Сталина с Пазовским, ибо они касались существенных перемен в жизни Большого театра.
Пазовского, Александрова, Храпченко и автора новой аранжировки Рогаль-Левицкого провели в сталинскую ложу. Там их приветствовали члены Политбюро и сам Сталин. Прислуга бесшумно накрыла на стол. Первый тост был провозглашен за успех нового гимна. Сталин поблагодарил оркестровщика: “Очень хорошо! Вы взяли лучшее, что было прежде, соединили со всем хорошим, что придумали сами, и получилось то, что нужно”[451].
Потом он стал расспрашивать Пазовского о том, что делается в Большом театре, похвалил оркестр. Разговор зашел о музыкантских окладах. Сталин сказал, что их надо повысить: “Я не очень верю в совесть. Там, где нет настоящей заинтересованности, там никогда не будет и настоящего успеха”. Его дружно поддержали члены Политбюро. Один из них, Георгий Маленков, добавил: “Надо дать тройной оклад и хорошо обеспечить! Тогда можно требовать!” Видно было, что этот вопрос уже обсудили заранее.
И действительно, вскоре оклады оркестрантов и дирижеров Большого театра были резко повышены. Вслед за ними значительно больше стали получать и солисты. Такая разнарядка вновь подчеркивала исключительное значение Большого в государственной культурной иерархии.
Затем Сталин поинтересовался у Пазовского, когда покажут новую постановку “Ивана Сусанина”, над которой тогда работал театр. Неопределенный ответ Пазовского его рассердил: “Да, если бы и мы на фронте с такой же скоростью продвигались вперед, с какой вы переучиваете «Сусанина», то, пожалуй, далеко не добрались бы…”
Но даже сталинские понукания не смогли заставить Пазовского изменить свой скрупулезный стиль работы. Премьера нового “Ивана Сусанина” состоялась лишь через девять месяцев, в январе 1945 года, когда уже окончательно было ясно, что Гитлер проиграл войну.
И опять постановка “Ивана Сусанина” превратилась в символическое действо. Все рецензенты подчеркивали тщательность и серьезность музыкальной части спектакля (таким образом подспудно противопоставляя Пазовского Самосуду), восторгались оркестром, хором и исполнителями главных ролей.
Особенно выделяли исполнение партии Сусанина Максимом Михайловым. Об этом невысоком крепыше, обладавшем феноменальным басом, было известно, что он являлся сталинским любимцем.
Вождь приметил Михайлова еще до войны, когда певцу было около сорока лет. В числе других солистов Большого Михайлов выступал в престижных правительственных концертах в Кремле, после которых, как правило, там же устраивались банкеты, обыкновенно с участием сталинских соратников, а также избранных приглашенных артистов.
На одном из таких банкетов к Михайлову подошел сталинский охранник: “Иосиф Виссарионович просит вас к своему столу”. Когда Михайлова представили Сталину, тот стал с ним чокаться и провозгласил тост: “За новое поколение талантливых певцов Большого театра!” Засмущавшийся Михайлов стал объяснять Сталину, что он бывший дьякон и, может быть, вождю не очень удобно с ним сидеть рядом: “Иосиф Виссарионович, вам это известно? Ведь я могу вас подвести…” Сталин в ответ только рассмеялся: “Кто ж этого не знает, все это знают…”[452]
В разговорах со мной все, помнившие Михайлова, отзывались о нем как об обаятельном, необычайно душевном, незаносчивом человеке, которого совершенно не затронула “звездная болезнь”. Они считали, что в глубине души Михайлов оставался скромным провинциальным дьяконом. Может быть, именно поэтому Сталин испытывал особенную симпатию к Михайлову не только как к удивительному артисту, но и как к личности.
Кондрашин рассказывал мне (со слов Михайлова), как певца ночью вызывали в Кремль к Сталину, чтобы он составил компанию вождю в его ночных бдениях. Сталина одолевала бессонница. Он просиживал с Михайловым по пять часов и более, почти в полном молчании, изредка подливая ему и себе хорошее грузинское вино. После чего Михайлова, напутствуемого прощальными словами Сталина: “Спасибо, хорошо поговорили…”, на правительственном автомобиле отвозили домой.
За свою жизнь Михайлов спел партию Сусанина более четырехсот раз. В спектакле 1945 года его появление публика встречала с восторгом. Асафьев писал в газете “Правда”: “Глубоко, задушевно поет он речитатив «Чуют правду» и арию «Ты придешь, моя заря», и затем в последнем диалоге с врагами всей полнотой могучего голоса увлекает зрительный зал до вершины подъема патриотического чувства: величие и красота подвига сосредоточивают на себе внимание тысяч людей в единстве переживания и в силе восторга перед могуществом духа нашего народа”