Поэт Андрей Вознесенский назвал Плисецкую “Цветаевой балета”. Он написал: “Есть балерины тишины, балерины-снежины – они тают. Эта же – какая-то адская искра. Она гибнет – полпланеты спалит!”
И в те же дни, когда Уланова в роли Одетты-Одиллии завоевывала Лондон, “адская искра” Плисецкой засверкала вспышкой в трех легендарных ее появлениях на сцене Большого театра в “Лебедином озере”. Некоторые считали, что эти три вечера были венцом всей карьеры Плисецкой – на таком эмоциональном накале проходили ее выступления. Она называла их “опальными”. Плисецкая хотела показать и Москве, и всему миру, что танцует лучше Улановой.
На двух из них присутствовал Хрущев с именитыми иностранными гостями. Но главным стало первое представление – 12 октября 1956 года. Москвичи мгновенно прослышали о том, что “опальная” Плисецкая, которую не пустили на гастроли в Лондон, будет выступать в Большом. Это была сенсация! Билеты были распроданы мгновенно. Но забеспокоилось и высокое начальство: как бы из этого не вышло какой-то политической демонстрации…
Плисецкую вызвала к себе сама Екатерина Фурцева, на тот момент секретарь ЦК КПСС, курировавшая культуру. Фаворитка Хрущева, Фурцева была незаурядной фигурой. Впоследствии она стала министром культуры, и многие считали, что на этом посту Фурцева была самым эффективным руководителем после Луначарского. Взлетев высоко, как никакая другая женщина в истории советской компартии (член Президиума ЦК КПСС), Фурцева кончила свою жизнь трагически в 63 года. Обвиненная в злоупотреблении государственными средствами, выделенными на реконструкцию Большого театра, она, как говорили, отравилась, приняв цианистый калий в ванной комнате своей квартиры.
Решительная в отстаивании партийной линии, Фурцева – миловидная, стройная женщина – могла, когда хотела, быть мягкой и спокойной. Так она и разговаривала с Плисецкой, в течение полутора часов убеждая ее: “Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников и объяснить им, что на спектакле будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической родине…”
А на прощание Фурцева, намекая на множество стекавшихся на Плисецкую доносов, спросила у нее в упор: “А вы говорили, что в партию у нас вступают не из убеждений, а ради карьеры?” Сигнал был ясен: веди себя смирно!
Но Плисецкая не последовала рекомендациям Фурцевой и танцевала “Лебединое” с исступленной силой. Поклонников она тоже не “предупреждала”, и они, бешено аплодируя, устроили в Большом настоящее “извержение Везувия”. Плисецкая вспоминала, что наводнившие по такому случаю зал Большого кагэбэшники выволакивали вопивших от восторга фанов в фойе. Потом их вызывали на многочасовые допросы в милицию. Вот когда Плисецкая впервые почувствовала себя “диссиденткой”.
Фурцева бунтарским поведением Плисецкой осталась весьма недовольна. Но чисто по-женски она, видимо, сочувствовала балерине и даже посоветовала: “Выходи́те замуж, вам веры будет больше…”
И так угодно было судьбе, что Лиля Брик, легендарная муза поэта Маяковского, устроила встречу Плисецкой с молодым успешным композитором Родионом Щедриным; до того они знали друг друга только по работе. Лиля сделала это не случайно: она обожала сводить талантливых людей. Роман Щедрина с Майей развивался постепенно и привел их к одному из самых прославленных многолетних брачных союзов нашего времени.
Об их блестящем творческом содружестве речь пойдет впереди. А здесь отметим, что замужество Плисецкой весьма подсобило в снятии с нее клейма “невыездной” органами госбезопасности: ведь теперь у балерины дома в Москве оставался заложник – ее муж Щедрин. Но решающую роль в том, что Плисецкой наконец-то разрешили выехать с гастролями на Запад, сыграл Хрущев.
Добраться до Хрущева было не так-то просто. Плисецкая писала ему письма, слала телеграммы – всё понапрасну, он не откликался. Вероятнее всего, эти мольбы балерины до нового вождя не доходили. В отличие от Сталина, он не вникал в повседневные дела Большого театра.
Тут на помощь пришла мудрейшая Лиля Брик, у которой были связи в верхах еще со сталинских времен. Как мы помним, Сталин провозгласил Маяковского “лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”. Эта фраза долго служила Лиле своего рода охранной грамотой.
Новобрачные Щедрин и Плисецкая поселились в том же московском доме на Кутузовском проспекте, где жила Лиля, и стали у нее желанными завсегдатаями. (Мне тоже довелось бывать в этой необыкновенной квартире, где гостя поражали висевшие на стенах оригиналы Шагала, Малевича, Пиросмани, а Лиля угощала экзотическими яствами и, главное, одаривала доверительной беседой, исполненной неподдельной живости и блеска.)
Лиля решила, что письмо Плисецкой Хрущеву надо бы вручить вождю прямо в руки. Но как это сделать? Через Лилю добились приема у генерала Евгения Питовранова, заместителя тогдашнего главы КГБ Александра Шелепина. Щедрин заверил его, что Майя оставаться за рубежом не собирается, что он за это ручается – а иначе “отсеките мне руку!” Питовранов в ответ пообещал передать письмо лично Хрущеву и сдержал слово.
Вот как об этом вспоминал в своих мемуарах сам Хрущев: “Мы обсуждали этот вопрос на заседании Президиума ЦК, решали: как быть?
– Давайте пошлем, – предложил я.
– Она не вернется. Она останется за границей, – стали доказывать некоторые. ‹…›
– Так нельзя относиться к людям, – возражал я. – А представьте, она вернется, и со славой. Мы сослужим хорошую службу нашему государству, нашему режиму, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям”[501].
Через несколько дней Плисецкой дал аудиенцию Шелепин: “Никита Сергеевич вам поверил… А Щедрину передавайте привет. Мы ему рук заранее рубить не будем. Вот если не вернетесь…” И Шелепин на прощание погрозил Плисецкой пальцем.
И вот Плисецкая и Уланова в Америке; вместе они оказались здесь в первый и последний раз. Главной звездой в те исторические 73 дня 1959 года, когда Америка открыла для себя советский балет, была Уланова. Ее “Ромео и Джульетта” начали гастроли Большого в Нью-Йорке, сто тысяч билетов на которые были раскуплены. Осталось за бортом еще девятьсот тысяч желающих. Спекулянты перепродавали билеты по десятикратной цене.
Первые гастроли Большого театра в США превратились в событие экстраординарного культурного и политического значения. Их организатором стал Сол Юрок, которого многие считают величайшим американским импресарио в области высокой культуры.
Его настоящее имя и фамилия – Соломон Гурков. Родившийся в Черниговской губернии, он в 1906 году перебрался в Нью-Йорк и уже довольно скоро начал представлять американской публике таких суперзвезд, как Анна Павлова и Шаляпин. Энергия, деловая хватка и размах помогли Юроку добиться солидного финансового успеха, а дипломатические способности и знание русского языка облегчили доступ в Советскую Россию, куда он регулярно наведывался начиная с 1926 года.
Приезд Большого театра в Америку Юрок пробивал больше тридцати лет. Начало хрущевского правления оказалось наиболее благоприятным для реализации этого амбициозного плана. И США, и СССР пытались как-то нормализовать свои отношения, и культурный обмен представлялся для этого самым удобным мостиком.
При этом обе стороны и хотели, и боялись взаимных контактов. Советские опасались “провокаций”, скандальных побегов своих артистов, а американцы подозревали, что советские делегации нашпигованы шпионами. Юрок виртуозно выполнял роль дипломатического челнока между Москвой и Вашингтоном, одновременно успешно позиционируя себя как щедрого и гостеприимного импресарио.
Юрок поселил Уланову и ее мужа, главного художника Большого театра Вадима Рындина, в роскошный трехкомнатный отдельный номер с балетным станком и зеркалом во всю стену, с расставленными повсюду вазами с цветами; холодильник был набит провизией, икрой и шампанским.
Как и в Лондоне, Уланова – Джульетта покорила публику, хотя некоторым критикам хореография этого балета показалась несколько консервативной. Но мягкость, лиризм и целомудрие улановской трактовки и здесь вызвали эмоциональный ностальгический отклик.
Вторым спектаклем в Нью-Йорке было “Лебединое озеро” с Плисецкой, и больший контраст вообразить себе было невозможно. Танец Улановой отличала специфическая “петербургская” чистота и сдержанность. Плисецкая, хотя она и занималась недолго у Вагановой, представляла собой “московский” стиль: дерзкий, размашистый, темпераментный. Американская пресса провозгласила ее Марией Каллас балета (о которой Плисецкая тогда даже еще и не слышала).
И на Уланову, и на Плисецкую Америка произвела ошеломляющее впечатление. Их обеих поразили небоскребы, забитые товарами многоэтажные магазины, шикарные автомобили. У обеих голова кружилась от множества богатых светских приемов, организованных стараниями Юрока. Плисецкая с восторгом вспоминала: “Вечерние платья, лимузины, смокинги, ледяное шампанское, знаменитости”.
Среди тех, с кем ей довелось познакомиться, были Мэри Пикфорд, Хамфри Богарт, Кларк Гейбл, Генри Фонда, Одри Хэпберн, Фрэнк Синатра, Артур Рубинштейн, Леонард Бернстайн и многие другие… Элла Фицджеральд исполнила в ее честь одну из своих джазовых импровизаций, а Джин Келли предложил вместе выступить в новом мюзикле. Но об этом, разумеется, не могло быть и речи – надо было возвращаться в Москву.
Уланова возвращалась на родину без сомнений – для нее это было естественным поступком, вытекавшим из всего ее характера и воспитания. Вдобавок Уланова ощущала, что ее балетная карьера близка к завершению. Другое дело Плисецкая – вольнолюбивая и молодая, получавшая от американцев заманчивые творческие предложения.
Много раз впоследствии Плисецкая задавала себе драматический вопрос: почему она тогда не осталась в Америке? И перечисляла несколько причин: невозможность расстаться с Щедриным, жизни без которого она уже себе не представляла; страх, что КГБ в наказание убьет или покалечит ее или Щедрина; привязанность к “нечеловечески прекрасной” (слова Плисецкой) сцене Большого театра, ставшей для нее родной, – эта самая удобная в мире сцена вселяла в Плисецкую, как она говорила, “чувство защищенности, домашнего очага”. И последнее: как признавалась Плисецкая, ей было совестно, даже стыдно перед генералом Питоврановым и Хрущевым, которым она обещала, что вернется.