Лирическая тема стала уделом Н. Долгушина, который и был героем спектакля. Этот танцовщик умеет сочетать гротеск и классичность, кукольность и лирику, тема его творчества соприкоснулась здесь с темой постановщика: человеческая ранимость, незащищенность – и есть то главное, что определяет характер его героя. Наверное, надо было бы сказать и о Дроссельмейере – Н. Боярчикове, но, как ни парадоксально, в этом гофмановском спектакле Дроссельмейер фигура проходная. То есть он, конечно, творит добро и зло, и партия его построена на смеси характерной и классической пластики небезынтересно, конечно, он чародей, но лишь по своим сюжетным функциям, не по характеру. Линия его поведения балетмейстером не выявлена. Не перечислением удач и просчетов существуют те или иные произведения искусства. Бесспорно, в новом «Щелкунчике» такого рода баланс, наверное, был бы отрицательным. Но спектакль не станет от этого менее интересным или менее значительным. В нем главное – живая мысль и живое чувство художника, его мечты и действительность, а это, в сущности, и есть то, для чего существует искусство.
Михаил Лавровский
Творчество художника – целый мир, в котором свои «океаны» и «континенты». По-разному можно рассматривать этот мир; чем богаче, чем многообразнее его жизнь, тем больше интереса к его секретам. К его неизвестным землям и скрытым конфликтам, к его взлетам, падениям и противоречиям. Творчество Михаила Лавровского – известно, популярно, любимо. Талант танцовщика не нуждается в лишних о себе напоминаниях. Но путешествие в мир художника всегда заманчиво. Существует как бы четыре Лавровских. Наиболее привычен из них и наиболее популярен первый: темпераментный, искренний, пылкий. Таким он завоевывал признание, увлекая энергией, силой и красотой молодости. Влюбленность в танец и жажда танца делали его искусство праздником.
Михаил Лавровский – Спартак
Второй возник позже – с расширением репертуара, с четко обозначившимся кругом пристрастий. Картинно-живописный, декоративно-романтический, он изображал кавалеров старинных балетов, галантно ухаживал, щеголяя виртуозностью. Порой в нем пробуждался другой характер, прежний, внося в строгую стилистику голос неистового, страстного движения. Но порывать с канонами классики актер не рисковал, порывистый темперамент прятал под маской академической правильности. Из этих двух Лавровских словно бы возникли следующие, хотя эволюцию творческой судьбы танцовщика не следует представлять в строгой арифметической последовательности; в сегодняшних Лавровских живут предшествующие, сегодняшние появлялись и раньше. Но именно от того Лавровского – пылкого, энергичного и мужественного – берет свое начало Лавровский – трагический, Лавровский – Спартак. Равным образом иронический балагур, дерзкий весельчак, нередко появляющийся на сцене сегодня, – Лавровский-четвертый – возник из картинно-живописного Лавровского-второго. Ирония разрушила академическую правильность, каноны преодолены парадоксально – шутовским способом. Вот четыре Лавровских – иной раз обособленные друг от друга, часто сосуществующие рядом; нередко в одной роли. Какой из четырех Лавровских ближе всего к самому себе? Какой он – сегодняшний Лавровский, предстающий в столь разных ликах? На первый взгляд танцовщик традиционен. Нетрудно определить его стиль, манеру, легко прослеживается традиция. Лавровского можно отнести к исполнителям героического плана, без труда назвав таких хотя бы предшественников, как Ермолаев или Чабукиани. С актерами одного с Лавровским поколения внешне разобраться куда труднее: Васильеву, к примеру, не тесны рамки лирики, но столь же свободен он и в героических и пантомимных ролях. Владимиров неожиданно сочетает гротеск и героику, он вроде бы из той же плеяды мужественных героев-рыцарей танца, что и Лавровский, но вместе с тем абсолютно иной. Диапазон Лавровского кажется не то чтобы уже, но определеннее, яснее. Многоликость актера в этом случае несложно объяснить тем, что в ролях своего амплуа он один, в ролях чуждых, разумеется, другой; дело в привычных приемах, выработанных амплуа. И все же причина не в том, что роли принцев далеки актеру, отчего, к примеру, жизнь в образе нередко подменяется ироническим к нему отношением. Ермолаев или Чабукиани отстаивали, утверждали свой стиль в любом спектакле. Они боролись за свое амплуа. Их Зигфриды, Альберты спорили с традиционными трактовками. Актеры имели «свои» роли, но столь же страстно отстаивали себя в ролях «чужих». Лавровский в роли Альберта из «Жизели» не пытается спорить с привычным. У него Спартак существует отдельно от всего иного; Лавровский готов исполнять роль лирического героя. Разумеется, он героизирует образ, хотя, вернее, не образ даже, – в совокупности всех его черт, что позволило бы говорить об определенной трактовке, он героизирует всего одну сцену – вариацию второго акта; в целом же актер не стремится выйти за границы заданного и известного лирического характера.
К Альберту актер не подходит с позиций «своей» роли – Спартака. Можно предположить, что Лавровский, применяя категории драматического театра, актер перевоплощения. Его предшественники предстают тогда как актеры, самозабвенно преданные идее самораскрытия. Парадокс в том, что методом перевоплощения Лавровский совершенно не владеет. И многоликость его рождена иными качествами. Балетным актерам суждена нелегкая жизнь, к ним, как ни в каком другом виде искусства, стало привычным «приклеивать» определения – безоговорочно и навечно. Бессмертнова всегда неземная; Максимова обязательно непосредственна; ну а Лавровский, безусловно, – мужествен, энергичен и т. д. Лавровский – непременно героичен, таково его амплуа, об этом каждый скажет. Но между тем понятия «героичен», «мужествен» нуждаются в уточнении, ибо всякий раз содержание этих понятий разное – в зависимости от времени.
В действительности, если вновь сравнивать Лавровского с танцовщиками предшествовавшими, то скорее всего напрашивается вывод об отсутствии героической темы в его искусстве. Героической темы как определенной системы мироощущения, как определенного типа характера. Конечно, танец Лавровского насыщен мужественными интонациями, но это еще не признак героического характера, равным образом темперамент в выражении страстей, чувств может быть свойствен и слабому человеку. Если трактовать героический характер буквально, то важнейшими качествами его следует считать душевную цельность, гармоничность. Именно эти качества помогают герою разрешать сложные конфликты. Благодаря этим качествам герой и является героем – человеком одной какой-то нетерпеливой и целеустремленной страсти, ведущей к подвигам, к героическим поступкам. Есть ли такого рода качества в характерах героев Лавровского? Прежде всего – Спартак, героическая фигура, самый героический образ в репертуаре танцовщика, и, пожалуй, лучшая его роль. Внешне Спартак Лавровского – в традиции монументальных героев, он вождь, рыцарь без страха и сомнений. Танец покоряет мощностью «звуков» и могучей силой интонаций. В сцене «казарма» актер неистов в страстях, сокрушающих людское рабское отчуждение; в монологе победы величественно грозен его благородный гнев. Но суть образа, созданного Лавровским, заключалась не в этих эффектно исполняемых сценах, которым он сам придавал первостепенное значение. Не в захватывающих дух виртуозно-героических танцах; здесь, несмотря на искренность, неподдельность, Лавровский порой демонстрировал темперамент. Спешил показать себя – вождя, себя – героя, будучи уверенным, что ему-то ближе всего именно такая трактовка. Но ключевыми сценами в его исполнении стали другие: монологи-раздумья героя, драматические эпизоды. Здесь возникала иная тема – трагической обреченности, трагического одиночества. Герою Лавровского, подобно мифическому Фаэтону Овидия, суждено было погибнуть в великом предприятии. Герой Лавровского знал о своей участи. Вершиной в исполнении роли можно назвать последний монолог героя, после раскола в лагере: позади рабство, бунт и победа, – осталась битва, в которой он найдет гибель. Монолог этот у Лавровского обрел интонации, каких не встретить у других исполнителей роли.
Подчеркнуто заострено каждое движение, материально-грубовата пластика – с чувством злой досады, будто бы «выкрикивая» жесты и позы, «гримасничая» телом и усмехаясь, проклиная и посылая проклятия, встречал герой последний рассвет своего бунта, готовый без промедления броситься на пики легионеров. Отчаянное и страстное упорство вело Спартака Лавровского. Жертвой собственной страсти завершает герой путь в спектакле. В Спартаке Лавровского действительно много от сердца, от души; это не хитроумный полководец, не умудренный воин – в нем обнажено чувственное начало. Лавровский – Спартак – отнюдь не герой просвещенной античности, это, скорее, языческий персонаж из «Весны священной» Стравинского, волей судьбы оказавшийся в Риме. Он намеренно нецивилизован, и он неминуемо одинок, ибо говорит с окружающими на разных языках. Монологи Спартака Лавровского напоминают языческие заклинания. Рядом с блистательным позолоченным Крассом герой Лавровского – дикарь, протестующий против своей рабской доли нутром – органично и непосредственно. Он мечется в каменной клетке, подобный затравленному зверю; он мрачен, к нему не подступиться. Он лишен естественной свободы, им навеки утрачена гармония. Он не сознает реальной силы противников, не в состоянии соотнести свои возможности с действительностью. И несмотря на то, что в глубине души с самого начала чувствует обреченность своего предприятия, с прямолинейной целеустремленностью идет навстречу гибели. Иного пути – не дано ему, иной путь он не может постигнуть.
Стремление к свободе существует в нем неосознанно, он действует, смутно представляя свой идеал. Можно сказать, что Спартак Лавровского был героем без идеала; именно поэтому крушение бунта (в последнем монологе) он воспринимает с досадой, злобой; он понял, что капкан захлопнулся. Это не поражение полководца, вождя, переживающего гибель отстаиваемой им некоей общечеловеческой идеи; Лавровский танцует бунтаря-одиночку, способного увлечь за собой неистовой страстью, силой, протестом, – без определенной и ясной цели. Есть своего рода закономерность в том, что такого Спартака покидают сподвижники, ибо куртизанки манят отнюдь не отвлеченными радостями. Несмотря на свою материальность, известную приземленность, герой представал оторванным от земли, непрактичным мечтателем, что, впрочем, не совсем верно, ибо Спартак Лавровского был мечтателем без мечты.