Еще один поворот коридора.
Что–то блеснуло впереди, отразив свет. Что–то продолговатое, металлическое.
Майор остановился. Так, кажется начинается серьезное. Сержанты тяжело, но решительно дышали у него за спиной. «Вперед» мысленно скомандовал себе майор, и уже шагов через двадцать пять, натолкнулся на полотно узкоколейки. Это была несомненно одна из магистралей подземной кровеносной системы. Поверхность рельс местами отсвечивала чистым металлом. Неужели, до сих пор используется? Или построена из особого сплава?
Самое простое объяснение — сухой воздух подземелья, дожди тут не ходят. Майор, как представитель среднего командного звена, был отчасти посвящен в тайну подземного города, поэтому удивлялся не очень, сержанты же задергали головами и стали возить своими фонарями вправо–влево, при этом безмолвно делясь друг с другом перенесенным потрясением от увиденного. Это же действительно полное мое: в тайге, в горе — железная, неизвестно чья дорога!
Сердюк лег ухом на рельс, при помощи этого былинного приема пытаясь определить, не катит ли по дороге дрезина или вагонетка. И определил, о чем свидетельствовал его восторженно вздернутый палец. Но пальца этого никто не увидел, потому что все остальные смотрели в глубину тоннеля. Они любовались расхлябанным, кое–как одетым шатающимся видением, которое неизвестно откуда вывалившись, удалялось вдоль по шпалам. Эта девица напомнила Дрынову таежную беглянку. Движениями, обремененным видом, степенью неуместности в окружающем мире. Она шла, переступая со шпалы на шпалу. Видимо ей самой походка казалась восхитительно легкой. Бегущая по шпалам. Бьющий в голую спину свет ее явно стимулировал. Но объективно говоря, шла она, как пьяная кобыла по бурелому. С размаху, вкровь ссаживая ноги о камни, болты.
Дрынов сорвал с головы противогаз и крикнул:
— Стой!
Она не обернулась.
— Стой, стрелять буду!
14
— Я понял, ты бройлер!
Выражение лица у него было счастливое, он меня «уел».
— Почему бройлер? — переспросил я вяло, — бройлер, это птица.
— Бройлер настолько же птица, насколько ты — человек.
Неприятно, когда такое существо, как Валерик, да еще слепое, так легко и глубоко вникает в твою тайну. Я попытался смягчить удар, это можно было сделать, только перейдя в наступление.
— А ты мне что, поверил?
— Поверил.
— Поверил в весь этот бред?!
— Да, — гордо заявил он.
— Смешно, честное слово. К тебе в квартиру вваливается небритый мужик, весом далеко за двести кг и объявляет, что он на самом деле четырнадцатилетний мальчик, сбежавший из дома. И ты в это веришь!
— Почему бы нет, если ты смог в одну секунду, без всякой боли, одним словом, меня ослепить, почему не может быть правда и про возраст?
— Ты веришь, дорогой Валера, что бывают вещи, которые растут и развиваются настолько быстрее, чем все остальные? Как будто у них год идет за два? Это же плохая фантастика и все.
— Ничего удивительного, кругом акселераторы. Вон у меня соседка Нинка на год моложе тебя, а погляди, секс–мина, и титьки и сзади — ого–го! У нее, у семиклассницы мужиков…
— Я не про то, Валера.
— А Валера про то, про то самое.
— Ты же не мог не обратить внимания — я не только по килограммам, но и по мозгам на четырнадцатилетнего не похож.
Он махнул на меня заживающим пальцем.
— При нынешней экологии с людьми всякое может произойти. Ты же — Урал! Там главная грязнилка, чугун, кокс, там атом, я слышал, взрывался почище Чернобыля. Удивить меня умом, ты не удивил. Когда глотают грязную химию года за годом, начиная с отцов и дедов, может не только рак быть, или теленок с двумя головами, может и ум продвинуться.
— Ты конечно думаешь, я теперь таскаюсь по городам и квартирам и мщу нормальным людям за свое ужасное детство? Ослепляю, убиваю?
— Вот видишь, я угадал, — самодовольство его стало еще злораднее, — угадал, правда? Ты мне даже не все еще рассказал, а картинка рисуется ясная. Так, я себе думаю, что кроме экологии тебя и семейная ситуация потерзала, отчего ты в жир ненормальный пошел и мозги напружинил.
Что тут было ответить, эта слепая гадина стреляла без единого промаха.
— Да не сопи, птица, не сопи, лучше уж скажи — легче станет — пил отец–то, пил?
— Не было отца.
— Тогда мать, да? Скажи, пила?
— И пила.
— А что еще? Травку покуривала?
— Не только.
На меня навалилась какая–то тупость мрачная, я отвечал на все вопросы, хотя не знал, зачем это делаю.
— Что, и кололась?! — В голосе Валеры плавало неподдельное восхищение. Меня тошнило.
— Да, кололась.
— Героин?
— И героин.
— Разве есть что–нибудь круче?
— Есть Валера, есть.
— А работала кем, какая там, у вас, в Краснобельске работа для баб?
— Бухгалтер. Сначала.
— Пока не выгнали?
— Не помню, это еще до меня было.
— А что отец–то?
— Я тебе говорю, не было отца, — угрожающе понизил я голос. Его это ничуть не испугало, он и впрямь относился ко мне, как к четырнадцатилетнему.
— Не было, так не было. Но когда нет отца, есть мужики, да?
Честно говоря, в этот момент я обдумывал, чем еще, кроме слепоты, наградить этого проницательного шофера–венеролога.
— Значит угадал я, угадал! И ты сам все видел. Как они к ней являются. Когда подрос и все понимал. Каждую неделю новый, а может и каждый день. Винище, под столом дым от косяков, пьяная мразь сует тебе грязную конфетку.
Интересно, откуда он это может знать?
— Сначала она тебя отправляла к соседям, а потом и отправлять перестала. Картина скотского веселья вечно была у тебя перед глазами.
— Перед глазами, — сказал я со значением, но его не проняло, он парил на крыльях прозрения и презрения.
— Но ты не поддался, не взял не только конфету, ты и рюмку портвейна, протянутую тебе под крики «можно, можно, с нами можно!», отверг, да? И ни одно колесо в рот тебе не закатилось, когда матери не было дома, ты читал, когда она приходила домой с очередным хороводом, ты убегал в спортзал, где качался до одурения. Ты хотел стать сильным, чтобы выбросить из дому падаль, что бесчестит твою мать. И ты овладел всеми боевыми искусствами в совершенстве, благо мышцы нарастали сами собой.
Тут горло у него перехватило, без моего участия.
— Воды? — спросил я, как можно насмешливее.
— Коньячку.
— Где я тебе его возьму?
— В тумбочке, под телевизором.
Там действительно оказалась покачатая бутылка азерского. Валера жадно отхлебнул прямо из горла, отрыгнул, порозовел, размяк.
— А знаешь, почему я тебя все время об отце спрашиваю?
— Не знаю.
— В том–то и дело, что не знаешь. Ты никогда его не видел, и ничего о нем не слыхал. Мать не могла его тебе показать, или рассказать о нем. Ты сообразил, что и до твоего рождения она тоже жила весело. Отцов у тебя было и много и ни одного.
— Да, ты о многом догадался, но понимаешь ли ты, что тебе за все твои догадки придется отвечать?
— Брось, не пугай. За правду станешь бить болезнью? К тому же, когда бы ты не хотел, то не слушал бы. Давно бы пасть мне заткнул каким–нибудь катаром. Значит, хотел. Для чего–то, тебе это нужно. Я тебе правду мерзостную говорю, а ты как будто силы набираешься. Но не слишком гордись на свое страдание, ничего особенно такого уж в нем может и нет, может быть я тебе даже не про твою, а про свою жизнь рассказывал. Понимаешь?
Он снова мощно отхлебнул.
— А что я, по твоему делаю здесь, Валера, когда почти все, кому имело смысл отомстить за поруганную мать, на Урале?
Он подумал. Несмотря на спиртовое подкрепление, огонь сильной мысли в нем стремительно угасал.
— А знаешь — не знаю. Тут мы сворачиваем с наезженной дорожки и начинаются незнакомые пустыри. Мать наркоманка может быть у всякого, тем более алкоголичка и блядь, но не всякий начнет от этого глазом стрелять. Все, кончаю с цыганской работой. Коньяк вот допью и баиньки, может быть, мне приснится солнечный бережок, или, как мы пацанами в поход ходили. А ты, бройлер, сам думай свою необыкновенную думу, хрена ли мне до нее в самом деле.
15
— Вот за этой дверью, — сказал Дрынов.
Дверь была железная, массивная, ржавая, с колесом посередине.
— Прям подводная лодка, — сказал кто–то за спиной Колпакова очевидную глупость.
— Закрывается изнутри? — спросил полковник.
— Закрывается, но закрыта не была.
— Тогда давай, майор, отворяй.
Шерстюк и Сердюк вытащили из каменной стены один край истерически скрипящей двери. Полковник держал — на всякий случай — кислородную маску. Когда из–за двери в нос ударило лекарственным перегаром, ему захотелось приложить эту маску к лицу. Он переборол это желание и вошел.
Вслед за ним последовал удар света из многочисленных услужливых фонарей. Полковник несмотря на это разглядел, что под потолком светится плафон лампы аварийного освещения. Стены были цементные, а не каменные, в верхней части черные провода в несколько рядов. Интерьер для гитлеровского бункера, подумал полковник.
С каждым шагом в глубине электрифицированного подземелья, лекарственно–гашишный дух крепчал.
— Это первая обнаруженная нами комната.
Кубической формы объем, все с той же тусклой лампой под потолком, с цементными же стенами, с двумя рядами двухэтажных железных кроватей. Три или четыре были заняты кучами судорожно дышащего тряпья. В конце прохода между кроватями, прижавшись спиной к деревянной тумбочке, сидел человек в тельняшке и медленно качал головой. Колпаков подумал, что на военных сборах у них такие маленькие казармы назывались кубриками.
Покачиванием головы сидящий отрицал что–то для него абсолютно неприемлемое.
Два человека в халатах выскочили из–за спины полковника, на ходу расстегивая чемоданчики.
— Стойте, — крикнул майор, — тут хватит одного. Там дальше, настоящая работенка.
Дрынов оказался прав, таких кубриков, к тому же значительно гуще населенных, было не менее десятка. Люди там лежали, валялись, ползали и плакали. То же самое они делали и в коридорах. Белые халаты присаживались к ним, вострили свои шприцы и тихо переговаривались на своем врачебном наречии. Нашлось применение и кислородной маске полковника. К наркотическим запахам начали примешиваться метаболические.