— Мне лучше прилечь. У мня давно уже, после той травмы, так не кружилась голоса. И не шумела. Словно за окнами — паровоз.
— За окнами затопленная дождем итальянская провинция, округ Вероны города шекспировских влюбленных. А рядом со мной человек, лживо называющий меня другом, — грустно подвел итоги Жан-Поль.
— Нет-нет, только не это. Ты не просто друг, — ты мой единственный друг. А еще — спаситель, защитник… и… я бы отдала полжизни, чтобы все вышло по-другому.
— Не надо, Тони. Друг предпочел бы знать правду. Или хотя бы то, что мы будем делать дальше и как должен вести себя я, если сюда нагрянет полиция или твои страшные мафиози.
— А ты уверен, что правда не заставит тебя бежать отсюда, проклиная мое имя? — потемневшие глаза Антонии отражали отблески пламени. В красноватых отсветах распущенные волосы казались огненными. Она выпрямилась, гордо вскинув голову и стала похожа на пифию, пророчествующую о страшных бедствиях. Или на египетскую богиню страсти Изиду. Сердце Жан-Поля оборвалось.
«Что я делаю? Что за бес толкает меня превратить чудесную, вымоленную встречу в судебное разбирательство, — подумал он. — Да имею ли я право на это дознание? Эх, Дюваль, не этого ты ждал, отправляясь в Венецию…»
Виктория забилась в угол дивана и жалобно прошептала:
— Я не имею права. Я просто не имею права…
Жан-Поль широким жестом пододвинул к дивану стол с разложенной снедью и разлил в граненые зеленые стаканы разогретое в печи вино. Запахло апельсинами и корицей, навевая мысли о празднике. Он сел рядом и протянул Виктории стакан:
— Ты права, девочка. Сейчас ничего не имеет значения, кроме этого хрусталя в нашем фамильном замке и торжественной трапезы, приготовленной расторопными слугами. Прокурор меняет мантию, становясь факиром. Что это там за сундук у нас в углу, а этот черный ящик? Ты ещё не поняла? А я сразу смекнул — патефон! Знаешь, это такое устройство для прослушивания музыки, которое заводится ручной пружиной.
— Ну что ты мне объясняешь — я же не с Луны свалилась. Этот граммофон несколько проржавел, но не утратил сходства с музейным образцами… Да посмотри, здесь целый ящик пластинок — толстые и тяжелые, — она пыталась прочесть вытесненные золотом на глянцевом черном круге название. «Дина Дурби исполняет наши любимые песни из кинофильмов». — Вот здорово! Жалко, если ящик не заведется… Здесь ещё и Франческа Галь, и Марлен Дитрих!
Патефон завелся. Жан-Полю удалось извлечь из него долгое шуршание, в котором вдруг прорвались звуки оркестра, а вслед за оркестром знакомый женский голос, поющий по-русски с заметным акцентом: «Отчего, да почему на глазах слезинки, это вовсе не слеза, а любви морщинки…»
Виктория перевела, зная, что это запросто могла бы делать и Антония. И пояснила:
— Очень трогательный старый русский любовный романс. Двое любят друг друга, но должны расстаться… — она опустила голову.
Жан-Поль взял её за руки и сказал:
— Это не про нас.
— Конечно, — вздохнула она. — Мы расстанемся, не успев… Ах, ладно, давай веселиться! За окном дождь, грязь, мрак, подкрадывающиеся с бомбами душегубы… Рядом с тобой сомнительная особа — то ли шпионка, то ли авантюристка, обобравшая галерею Флио Скартини во время банкета… Что, не веришь? — она с вызовом посмотрена на Жан-Поля и засмеялась от удовольствия — растрепанный, в мокром свитере, с какой-то новой решимостью в глазах он выглядел просто потрясающе!
— Верно. Я обожаю авантюристок. Но не бескорыстно — тридцать процентов мои. Ведь у него там, кажется, и Рафаэль, и Веласкес?
— И ещё хватило бы на целый национальный музей. Обидно, самые ценные холсты не поместились в моем белье.
— Не надо надувать пайщика, душка! Когда я нашел грабительницу у подъезда отеля, белья на ней вообще не было. Как и полотен Веласкеса. Даже очень миниатюрных.
— Увы, такова участь самонадеянных дилетанток — их обчищают до нитки. Поздно, Жан-Поль, ты опоздал и даже не в состоянии предложить мне совершить прогулку по галерее Лафайет с целью приобретения гардероба. Если честно, я сильно вспотела от аспирина, зато температура спала.
— Ах так. А это? — распахнув старый сундук, Жан-Поль извлек из него нечто меховое, пахнувшее старой овчиной и плесенью. — Чем не соболиное манто?
— Прекрати! Сейчас вылетят тучи столетней моли! Я не надену этого, даже если там стоит клеймо королевского меховщика.
— Уж нет! Я теперь обязательно докопаюсь до клада. Обожаю блошиные рынки! — Жан-Поль, став на колени возле ларя, перебирал содержимое и, наконец, удовлетворенно поднялся, вытаскивая на свет кипу пожелтевшего кружева.
Виктория с любопытством потянула ткань и вскоре они рассматривали настоящую музейную реликвию — свадебный туалет крестьянки неизвестной провинции неведомого года. Лишь остатки увядшего букетика флердоранжа, приколотого к лифу, могли бы сообщить подробности того, давно отгремевшего праздника.
— Чудесно, правда? — Виктория расправляла оборки, отороченные широким кружевом ручной работы. — Наверно, эта девушка просидела всю зиму, вывязывая такую красоту и мечтая о майском или сентябрьском дне…
— Скорее всего, сентябрьском. В деревнях свадьбы празднуют после уборки урожая… Как ты думаешь, они жили счастливо, эти двое?
— Конечно. В рамочках, что украшали эти стены, были фотографии внуков и правнуков, которые, наверняка, давно перебрались в город, получили образование…
— И тоже поженились, — добавил Жан-Поль, которому совершенно не хотелось грустить. Напротив, его охватила странная жадность — вот так, за одну ночь, хотелось проиграть, прожить вместе с Антонией сотни сюжетов. Обязательно любовных и счастливых — сельских, городских, старинных, современных — любых, но только с ней и с неизбежным хэппи эндом — долгим пиршеством на брачной постели.
— Я уверен, это платье сшито по твоим меркам. Просто в небесном ателье спутали адрес и век. Проверь — все равно мне больше нечего тебе предложить пока подсохнут свитер и брюки.
Виктория взяла платье и направилась к шкафу.
— Отвернись. Я не могу упускать возможность побыть невестой. Похоже, это единственный шанс в моей жизни. — Она переоделась за открытой дверцей и пятясь вышла к Жан-Полю. — Не пойму, как там застегивается на спине? Какая-то древняя система. — Вот для этого держали горничных и покладистых мужей. Здесь шнурки!
С дрожью в пальцах Жан-Поль стал протягивать в петли кончики тесемок. Но перед глазами была только выгнутая спина с уходящими вниз бугорками позвонков. Нежная вереница холмиков, которым невыносимо хотелось прикоснуться. Борясь с искушением, Жан-Поль стянул тесемки и они с треском оборвались, оставляя теперь уже ничем не защищенную от его губ спину Антонии.
Она быстро повернулась и в ужасе отпрянула: «Нет!»
Так вот чего всегда боялся он, мечтая об этом мгновении — ее отказа, пронизанного холодком отвращения. Трезвея и приходя в себя, он отступил, словно рухнул в глубокую яму отчаяния. Он ненавидел себя — свое разгулявшееся гусарство, воровскую прыть… Распахнув дверцу печи, Жан-Поль подбросил дров и приблизил лицо к занявшемуся пламени — до обжигающей боли, до искристого треска в выбившейся пряди. Исчезнуть в огне, рассыпаться на атомы в этой жаркой неистовой тряске… Всего лишь утром они могли сгореть вместе в гигантском костре пылающего автомобиля. Но огонь, страшный, как разбушевавшийся зверь, пощадил их и теперь поселился в печи, забился в клетку, согревая, вдохновляя своей бесстрашной яркостью… Закрыв глаза, стоя на коленях у распахнутой печи, Жан-Поль молился огню.
Он не шелохнулся, когда на его лоб легли прохладные ладони, потом соскользнули к затылку, развязав шнурок и отпустив на свободу волосы. В патефоне зашуршало, протяжно заныли сквозь пургу помутившихся звуков скрипки и голос Антонии прошептал: «Пригласи меня, пожалуйста, потанцевать. Я так давно не танцевала». Он открыл глаза, увидев её всю сразу: снизу от босых ступней под кружевным подолом до голых плеч над ниспадающей оборкой и виноватых жалобных глаз. Тогда он обнял её колени и, уткнувшись лбом в пахнущий пылью и плесенью холст, прошептал: «Я люблю тебя. Всегда любил и буду любить. Всегда — что бы ты ни делала со мной!»
Виктория опустилась на колени рядом, взяв его за руки и глядя странным, необъяснимым взглядом, в котором были и отчаяние, и мука, и решимость, и страх… и рвущаяся к Жан-Полю неистребимая преданность. Так они стояли на коленях перед торжествующим огнем, держась за руки, словно жених и невеста, а уходящий за границы сущего, выцветший и все же живой голос Дины Дурбин пел о слезах и страсти…
Сумасшедшая, дьявольская, божественная ночь! Мудрое столетнее платье само упало к ногам Виктории, завывал в трубе ветер и в стекла колотились потоки фантастическо ливня, толкая друг к другу юные, измученные разлукой тела. Они наконец-то нашли друг друга, преодолев сотни испытаний, реальных и вымышленных преград, тех, что от века к веку выпадают влюбленным. Теперь, в эту ночь, они торжествовали за всех, кто жил и любил на этой земле, преодолевая разлученность, пытку непониманием, неведением, неверием.
— Мне страшно, я слишком счастлива. От этого, наверно, умирают… приподнявшись на локтях, Виктория рассматривала лицо своего возлюбленного, озаренного отсветами угасающего пламени. — Мы завтра простимся, но ты останешься навсегда единственным в моей жизни… — Она усмехнулась. Сомнительные клятвы для той, чья жизнь висит на волоске…
Жан-Поль с силой сгреб в охапку, прижав к себе.
— Кто тут хнычет под боком самого пылкого, самого преданного, самого сильного влюбленного в мире?! — Он встряхнул её и серьезно посмотрел в глаза. — Запомни, Тони, запомни на всю жизнь — а она будет очень долгой, это я как генетик обещаю, — ты всегда будешь счастливой, потому что с этого дня и навсегда эту задачу беру на себя Я! Я — Жан-Поль Дюваль беру на свою ответственность, на свою честь и совесть счастье Антони Браун!
Виктория не бросилась ему на шею, но осторожно отстранилась, став чужой и далекой. Под недоумевающим взглядом Жан-Поля она молча натянула свитер и брюки, принесла из сеней стопку поленьев и положила на железный щиток у печи. Все это бесшумно и невесомо, как тень, ушедшая за грань реальности.