ед, госпожа Козловская. Алле!
В метро душно, многолюдно, тоскливо. Наверху, у станции «Юго-Западная» — в мусоре и киснущих на солнце отбросах лабиринты лотков, ящиков и прилавков. Парни южного типа пьют из банок пиво и жуют «Сникерсы», торгующие девушки в изукрашенных стразами и бисером майках пересчитывают пачки замусоленных купюр с большим количеством нулей. Виктория, обменяв в гостиничной кассе 100 долларов, заметила, что разбогатела в пять тысяч раз. Куча бумажек и ни на одной нет портрета вождя. Но дом Шорниковых она нашла легко — Универсам и школа служили верными ориентирами, а поднявшись на девятый этаж, она вспомнила и номер квартиры — 121, конечно же. Они ещё радовались с матерью, что цифры счастливые, легко запоминаются.
«Звони же, звони, и ни о чем не думай! Будь что будет — скорей!» подначивала она себя, и зажмурившись, нажала кнопку. Знакомая трель, шаркающие тапочками шаги. Лысый мужчина в пестром тренировочном костюме, осторожно гремя цепочкой приоткрыл дверь: «Вам кого?»
— Евгения Михайловна здесь живет?
— Здесь… Только она сейчас на даче у матери. Может быть, что-то передать?
— Нет, спасибо. — в горле у Виктории пересохло. Она с трудом выдавливала слова. — Я от подруги Евгении Михайловны из Ленинграда.
Мужчин присмотрелся к посетительнице, снял цепочку и предложил:
— Может, чего хотите, или «Пепси»? Я здесь один хозяйничаю…
— Нет, нет, спасибо… — прошептала Виктория.
Она уже заметила за спиной Леонида тот самый холл, что они обставляли с матерью десять лет назад. Десять лет, а картинка с драконом на том же месте! Наверно, и на двери туалета — пластмассовый писающий гаврош… Поборов в себе желание ринуться в этот оставленный, родной, такой родной дом, она бросилась вниз по лестнице.
«Один лифт работает!» — неслось ей вдогонку любезное предупреждение хозяина.
…В электричке почему-то сорваны сидения. На металлические остовы кладут сумки, книжки и так едут, придерживая между коленей детей и размазывая по рукам тающее мороженое. Окна не мыты со времен «застоя». Пыльный, потный, изнуряющий полумрак. Брезгливость и жалость. Да ещё вина от того, что именно среди этих людей должна была ездить «на дачу» она Виктория Козловская, с тележкой на колесиках или рюкзачком, забытыми харчами с того самого вонючего базарчика. Ездить и радоваться, как радовалась всегда каждому отвоеванному у нищеты пустяку Катя. «Где ты, „мачеха“? Где ты — замечательная моя женщина? Найду, обязательно найду!» думала, стиснув зубы, чтобы не заплакать, Виктория. Как рвалась она сюда, предвкушая праздник… Почему же, почему же так больно?
Вот и знакомый домик. Нет, незнакомый, — совсем старый и крошечный, в разросшихся кустах и деревьях. А вон на той березе вместо вырезанного Лешей сердца, перечеркнутого ударом топорного лезвия — расплывшаяся черная рака. За калиткой тишина. Трезвоня, пронеслись мимо велосипедисты.
— Дороговы здесь живут? — крикнула Виктория копающейся в соседнем огороде женщине. Та поднялась с трудом разгибая спину.
— Да здесь они, дома. Татьяна давно никуда не выходит. Ты шибче стучи. Анна-то редко заезжает, дело молодое, городское.
Виктория потрясла калитку. Тишина.
— Ивановна, — гаркнула соседка. — Выходи, к тебе гости пришли.
В доме зазвенели ключами, лязгнула задвижка и тыча перед собой палкой на пороге появилась старуха.
— Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.
— Татьяна Ивановна… Можно мне войти?
Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:
— Елена что ли?
— Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.
Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:
— Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый… Не от Анечки ли?
— Нет. Я из другого города. Привет должна передать…
Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.
— Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. — Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать… Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?
— Я издалека, бабушка, — тихо сказала Виктория. — Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете…
Старушка аж подскочила:
— Что, что с Анютой?
— С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию… Жива она, здорова, только… только очень далеко… — Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки… И причесать, как прежде… с завитками надо лбом… пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в «бермудах», а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет — для ужина в ресторане.
Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:
— Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная… Каким только врачам не показывали… «Нервы», говорят… А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы… — губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.
Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:
— Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами… Я не могла, ну никак не могла по-другому… — она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. — Простите меня, пожалуйста.
Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.
— Что с Анечкой? С Леонидом? — она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.
Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках — будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: «Вика, Викушка наша приехала!»
Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:
— Мама, мамочка, это я!
Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: «Как же это, как это все вышло, дочка?»
И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.
— О Кате ничего не знаю уже два года. Замуж она вышла, из Куйбышева уехала, писать перестала, сама знаешь — другая жизнь… А на кладбище к отцу и деду сходим? Хорошо, детка, флоксов отсюда откопаем и вон тех сиреневых ромашек — они ещё и в августе постоят… — Евгения задумалась. Уж и не знаю, что можно тебя спрашивать, я что нет… Люди, что письма передавали, всегда упоминали о секретности. Я и молчала, даже Леониду — ни слова. Только матери, конечно, шепнула, а то у неё сердце слабое.
— Ну, про Максима-то расскажи хоть немного! — попросила Лариса Ивановна. — Он меня как родную любил, и я его внучком считала, даром что смугленький!
— У него все хорошо. Только я ни разу его не видела — это все секретные дела. Фотографии в журналах встречала… Он теперь живет в очень состоятельной семье, красивый такой, взрослый, а как Анечка? — поспешила Виктория сменить тему.
— Анечке пятнадцать — совсем барышня. Здешние кавалеры прохода не дают — все вечера мимо на велосипедах шастают и окошки заглядывают. Но она в спецшколе и в музыкальной… На коньках прекрасно катается — даже приз в одиночном катании получила… — охотно рассказывала Лариса Ивановна и было заметно, что теперь её не остановишь.
— Мама! Нам бы дочку покормить — ужинать давно пора. — Ты останешься ночевать, детка? — в голосе Евгении было уже что-то чужое. Будто сошлись в океане две лодочки, стукнулись бортами и опять потихоньку в разные стороны разъезжаются.
— Не могу, мамочка… Ах, ладно! Была не была — остаюсь! Ведь мне послезавтра улетать… А утром съездим к отцу, — согласилась Вика.
Утром обсуждали маршрут на солнечногорское кладбище.
— Никаких электричек, мама. Смотри, какая я богатая? Где здесь можно взять машину напрокат? У меня международные права! — Виктория вытряхнула из сумочки деньги и документы, ища водительское удостоверение.
Обе женщины с любопытством смотрели на стодолларовые купюры, зеленый американский паспорт.
— Слава Богу, ты хорошо живешь… Значит, замуж выходишь… Ученый парень, говоришь? — проговорила Лариса Ивановна с такими интонациями, будто пересказывала кинофильм соседкам.
— Леонид хорошо зарабатывает и я всю зиму уроки даю. Знаешь, очень удобно — ученики домой приезжают, выходить не надо. А французский теперь в ходу. Ты-то как?
— Спасибо, мамочка, твои усилия не пропали даром — все в дело пошло. Французский, английский, немецкий, а ещё я теперь доктор общественных наук. Это у них так выпускники университета называются.
— Господи, какая же ты у меня красавица!.. И очень кого-то напоминаешь на этой фотографии… — мать разглядывала паспорт. — вспомнила! Антонию Браун — ну, эту известную фотомодель… У нас теперь реклама идет и передачи про высокую моду по всем каналам показывают… Да точно, точно, вылитая А. Б.!