го вот Севы знать наперед. И после минуты бесплодной борьбы в условиях надвигающегося катера Сева вынужден был приблизиться к берегу и там некоторое время пошарашиться в поисках своих исподников, потому что задачей пограничников было лишь высветить самого Севу, а отнюдь не показать ему местоположение исподников. Таким образом, пограничники имели возможность не только полюбоваться голой задницей Севы, что в эстетическом отношении было занятием небесспорным, но они смогли посредством этой задницы определить скрытые от луча намерения Севы и обнаружить в них отсутствие интересных для безопасности государства умыслов. А в это время Широв еще надеялся на свои логические цита
ты - все-таки Сева в его представлении и по почерку был милой и добропорядочной девушкой, к тому же самостоятельно признавшейся в потенциальной возможности быть прекрасной матерью и верной подругой. Сева же, видите ли, потерял к Широву интерес. Ему, видите ли, милей стала Мелиметова. Хотя он увидел ее лишь здесь, в очаровательном городке на базаре, и то лишь после того, как в поисках туалета после украденных початков набрел на пресловутый стенд. То есть вместо того чтобы признаться в сокрушительности введенных Шировым резервов, он стал извращать факты, совсем как наши правительственные круги и принадлежащие им средства массовой информации, будто ничего никому не известно, и будто кто-то поверит, что все так и было, как он изображает. Чисто женские штучки. Ведь и жена незаурядного человека страдала по тому гурьевцу или шевченковцу, бредила им и страждала пребыть в его объятиях, а нашего человека просила обнять ее. Она ему столько всего устроила, столько раз обвинила во всех смертных и бессмертных грехах - это еще до его ухода, в период, когда она ему вешала лапшу, - она ему столько всякого наворотила, что он однажды и, к сожалению, на непродолжительное время увидел ее глазами невлюбленного. Можно представить, каково она постаралась, чтобы он, хотя и незаурядный, но, в принципе, обычный русский мужик, то есть самый терпеливый и самый забитый мужик в мире, а и тот смог увидеть глазами невлюбленного. Осыпалась патинка очарования, стаял воск сладкого дурмана - такие вот стилевые изящества. А по-простому, он увидел перед собой красивую, но стервистую бабу. Глубина ее, так лелеемая им, оказалась лишь глубиной цвета ее глаз - не более, а это вопреки утверждениям некоторых художников встречается у пустых и даже тупых людей. Он увидел перед собой нехорошую бабу и молча улегся. Он почти заснул, когда она тоже улеглась, спросив, выключить ли ей свет или он это сделает сам - ему просто было легче дотянуться. Он выключил. Она молчала. Тогда сказал он с необычной, но, к сожалению, недолгой легкостью.
- Нехорошо это говорить, но закончится все это нехорошими слезами, сказал он, не обращая внимания на возможную ее внутреннюю злую радость по поводу стилистической хромоты фразы.
Он сказал и заснул. Проснулся от ее голоса. Она звала его.
- А? - спросил он.
- Давай обнимемся, мой хороший! - сказала она.
- Зачем это тебе? - удивился он.
- Видимо, надо, - сказала она. И он поверил. Все знал. Все предугадал. Понял, что ложь. Ведь даже патинка осыпалась. Глазами обычного увидел ее. Но поверил. Так устроен человек. Потому история никогда не будет наставницей жизни, пусть появится хоть сорок сороков трактатов с любыми предсказаниями и предупреждениями. Он опять поверил. Он снова подумал про нее лучше, чем она была. Она же о нем не думала. Сама мысль, что о нем надо думать, - о нем, а не о том гурьевце или шевченковце, - сама мысль ее утомляла: кто он такой, чтобы тратить на него время и душу?
Кто ты такой, чтобы я открывалась перед тобой? - победно спрашивала она. Мысль просто ее утомляла. Не раздражала. Не приводила в ярость или ненависть. Просто утомляла. Столь он был ей безразличен. И она не считала грехом ему лгать, при этом, естественно, полагая свое чувство к тому своему гурьевцу или шевченковцу подлинной любовью - той самой, которая окрыляет, возвышает, светлит, очищает и так далее и тому подобное или, как любил выражаться в письмах Селим, ецетера. Собственно, это и есть суть того самого маневра, который позволяет одному водить за нос другого. Она лгала ему, потому что не любила его, то есть как бы не видела, как бы он для нее не существовал, а несуществующему можно ли солгать? Но она сама в свою очередь верила лжи своего избранника из города Гурьева или города Шевченко, потому что ему не лгала и верила, что не лжет и он. Хотя нет. Она лгала тому, но уже в житейском плане. Например, она ему сказала, что ушла от мужа, а мы знаем, что ушел он. И лгала она потому, что не совсем ему верила. Подспудно не верила. Втайне от себя знала, что не быть ей его женой, и потому сама уйти от мужа не хотела, а оказавшись одна, поспешила записать это в свой актив, поспешила выдать за решительный поступок во имя их любви, втайне же надеясь вызвать этим несуществующим поступком отвагу у него. Но тот не поверил. То есть тому было все равно - ушла, осталась. Тому было уже скучно. И только сохраняя хорошую мину при плохой игре, он пытался делать вид. Наш же человек об этом догадался в ходе работы над трактатом. Он догадался только в ходе работы, понял, что поступок у иного можно вызвать только своим собственным поступком. Не сделал ты - не сделает никто, особенно нелюбящий. А до этого наш незаурядный верил, что глубина цвета ее глаз - это ее глубина. Тем горше. И тем горше, если при всем при этом он оказался в Гурьеве или Шевченко, оказался специально, по доброй воле, если ее можно назвать доброй, когда она гонит не хуже конвойного. После пребывания в очаровательном городке он махнул в свой Гурьев или Шевченко. Сева отбыл в Крым с широкой перспективой дальнейшего времяпровождения и совершенно не питая угрызений насчет Широва, а наш автор трактата решительно взял билет на Гурьев или Шевченко. И уже в вагоне про очаровательный городок забыл, думая только о жене и о каком-то из названных двух городов. Да и ничего примечательного в том очаровательном городке для него не произошло. Для Севы - да. Для Севы - и Венера, и Лавросий, и краденые початки, и Мелиметова, и пограничный инцидент. А для него - абсолютно ничего, если не считать встречи с дальним родственником Анзором - были оказывается, у нашего незаурядного такие здешние родственники. Анзор, лишь завидев ннашего незаурядного и удостоверившись в правоте глаз своих, выскочил из-за прилавка и затарабарил такое радостное, будто заведомо знал, что наш человек привел на базар другого человека, например, того же Севу, который согласился втридорога скупить не только имевшиеся на прилавке и под прилавком его помидоры, но и обязывался пожизненно платить ему за весь урожай, взяв, кстати, и заботу о нем. О другом человеке приходится говорить в связи с тем, что если бы это сделать захотел наш незаурядный сам, то у него бы ничего не получилось, потому что, как от родственника, хотя и дальнего, Анзору было бы неприлично принимать такие условия. Более прилично было бы Анзору быстрее, чем в минуту, подарить весь свой помидорный участок нашемунезаурядному, то есть его родственнику, - участок подарить, но лично самому урожаи пестовать. О времени "быстрее, чем в минуту" приходится говорить здесь потому, что батарея нашего незаурядного, будучи на марше, тратила для изготовки к бою как раз
столько - меньше минуты. Водитель еще остановиться не успел - а уже первая мина совершает свой необходимый недолет, чтобы вторая легла точнехонько по кумполу, и хабар этот Анзор знал, ибо так принято в тех краях, где находится очаровательный городок, - знать все даже о самых дальних родственниках и порой даже о совсем не родственниках.
Так вот, Анзор, лишь завидев и удостоверившись, бросился нашего человека обнимать, целовать и вообще тискать, а Сева про этот момент сказал:
- Я понял, что мы будем пить в ресторане, и будем пить много!
Прозорлив и наблюдателен Сева. Но даже и он не мог представить, что в ресторан они будут потащены тотчас же, в тот же миг, едва Анзор отдышался от охватившего его чувства.
- Тары-бары, тары-бары! - сказал Анзор своему соседу по торговле, что означало: этот человек знает стрелять из миномета так же, как ты знаешь облапошить вислоухих отдыхающих, и его батарея была лучшей по Афгану. Сказал и пустился с базара вон, толкая впереди себя нашего автора и Севу, как друга нашего автора.
Следом им пустилась бородавчатая русская женщина лет сорока в мужском пиджаке. Ее вспыхнувшее равнодушие к своему товару в отличие от Анзора можно было объяснить лишь женской скверностью. Весь эпизод она вмиг перевела на свой женский язык, которого долго наш человек не знал, хотя полезней и прежде всех иных навыков и знаний, прежде своих недолетных первых и кумпольных вторых мин следовало бы приобресть знание именно такого языка. Эта женщина перевела эпизод по-своему, и он у нее вышел таким образом, что сей Анзор, который для нее явился не Анзором, а давним любовником, вознамерился бросить ее с товаром и смыться в неизвестном направлении.
- Стой! - зычно закричала она Анзору, то есть для нее любовнику. Анзор, стой! - И от ее свирепого рыка на базаре сразу упали цены, потому что базар шарахнулся сначала сюда, а потом туда. (При такого рода ситуациях, когда все шарахаются, цены непременно взвинчиваются. Тут же упали.) Она закричала Анзору, то есть своему любовнику, Сева же все переиначил на свой лад и выгодно для себя предположил, что у этой рычащей женщины что-то слямзила Мелиметова, оправдывая свое пребывание в фотографическом виде на стенде позора, - слямзила и теперь стремится удрать. Он стал оборачиваться на любовницу Анзора, еще не зная ее любовницей, а лишь числя в пострадавшей от Мелиметовой торговке. Он стал на нее оглядываться, думая по ее устремлению найти предмет своего обожания, но вдруг убедился, что она намерена следовать только за ними, и вспомнил о своем грехе с початками и нарисовал манящую картину, по которой эта баба преследовала его с целью изобличить и всенародно опозорить путем прикрепления к соответствующему стенду, где он бы соседствовал с Мелиметовой и Мелиметова тоже могла бы лицезреть его, а не только он ее, и может быть, даже наполняться ответным чувством. Он нарисовал себе эту картину и предпринял усилия к скорейшему ее осуществлению, то есть попытался уменьшить силу Анзорова напора, которому помог