Сотворили же в тот вечер нижеследующее:
1. Пили здравие Лицея.
2. Пили здравие директора Егора Антоновича и составили письмо сему достойному мужу.
3. Помянули 18 умерших товарищей.
4. Пожелали здравия 11 здравствующим.
5. Произносили тосты разнообразные, запивая их не крепко.
6. Веселились, услаждая друг друга:
а) анекдотами;
б) пением национальных песен;
в) ответами на замысловатые вопросы г-на Яковлева;
г) рассуждениями о любви;
д) спорами — кто всех главнее?
7. Беседовали о грядущих лицейских днях, и, вспомнив, что в 1827-м праздновали серебряный юбилей, в 1837-м золотой, а в 1857-м бриллиантовый, скотобратцы не сумели вообразить ничего более драгоценного и посему объявили каждый следующий лицейский день — бесценным.
8. Пытались, но без успеха, разобрать иероглифы, коими писано послание от Малиновского, пришедшее к лицейскому дню из уездного города Изюма. Решили для этой цели испросить у г-на министра иностранных дел лучших его дешифровщиков, в чем господин министр не отказал.
9. Еще раз подтвердили и скрепили клятвою, что и последний лицеист да празднует лицейский день.
Большинством голосов предписано колоколам Ивана Великого всех перезвонить, а Пущину Ивану всех пережить, сочтя 30 сибирских лет взаймы взятыми.
Подписали:
Мясоедов — он же Мясожоров, он же Мясин
Данзас — Кабуд, он же Медведь
Горчаков — Франт
Пущин — Большой Жанно, он же Иоанн Великий
Корф — Дьячок Мордан
Комовский — Лиса, он же Смола
Матюшкин — Федернелке, он же Плыть хочется (уже не хочется!)
Яковлев — иже написах сию грамотку — он же Паяс 200 персон.
Приложение к протоколу
(Вопросы и ответы писаны рукою Яковлева, Матюшкина и Пущина)
1 вопрос: Чего достиг?
Ответ: Старости (Матюшкин)
Благоденствия (Мясоедов)
Петербурга (Пущин)
2 вопрос: Лучшее дело жизни?
Ответ: Учился в Лицее (Данзас)
Родил сыновей: Александра, Константина, Николая и Михаила Павловичей (Павел Мясоедов)
Сделал публичную библиотеку Публичной (Корф)
Барон, потом граф Корф, занимая весьма высокие правительственные должности, особенно гордился улучшением императорской публичной библиотеки, директором которой состоял немалое время.
3. Худшее (постыднейшее) дело?
Писал стихи (Данзас)
Уверял полгода Кюхлю, что он лучший на свете поэт (Яковлев)
Разорил Бакунина (Комовский)
У Комовского с Бакуниным была игра: они гуляют, обедают, веселятся — и каждый платит по очереди. Таким образом Бакунин ухитрился уплатить за экипаж, доставивший друзей в ресторацию на торжества. И теперь наступила очередь Комовского платить за обед. Однако хитрющий Комовский у самого входа в ресторацию купил газету и тем самым передал очередь платежа Бакунину.
4. Сильнейшее воспоминание лицейское:
Гоголь-моголь и фортепиано (Пущин)
Волконская после объятий Пушкина (Комовский)
Обморок Маслова (Матюшкин)
Историю с гоголь-моголем Пущин описывает в своих известных записках о Пушкине.
Трогательный эпизод с фортепиано: Ив. Ив. из Сибири просил Матюшкина найти в Петербурге фортепиано, купить и выслать — конечно, за счет Пущина — для его дочери Аннушки. В ответ лицейские устроили складчину и прислали фортепиано в подарок. Ив. Ив. был на седьмом небе, восторгался «Лицеем старого чекана» и присвоил тому фортепиану название «лицейского».
«Волконская после объятий…»: Пушкин в темноте нечаянно обнял фрейлину Волконскую — старую деву, которая жаловалась царю.
Лицеист Маслов играл главную роль в лицейском патриотическом представлении 1812 года, но, от переутомления упал в обморок и без всякого уведомления публики был заменен пьяным учителем Иконниковым (он же был и автором игравшейся пиэсы). Можно вообразить недоумение многочисленных зрителей, среди которых был чуть ли не министр народного просвещения.
5. Еще, пожалуйста, вспомни приятно о Лицее и лицейских (ибо одного пункта маловато):
Матюшкин чуть не побил меня в 1824 году за то, что в течение полугода я не мог на один вечер оторваться от дел и посетить Царское Село (Горчаков).
— Дельвиг, почему ты не был на Сенатской площади среди бунтовщиков?
— Очень рано вставать, поленился (Комовский со слов Корнилова).
Комовский однажды занял у кого-то десять тысяч, думая, что умирает, но выздоровел и пришлось деньги отдавать (Корф).
Не забуду никогда, как у Пущина на Мойке отмечали 19 октября 1818-го: добрая половина Лицея явилась — и соорудили канделябру изрядную (Яковлев).
Михайло Лукьяныч Яковлев, веселость которого не нуждается в рекомендациях, собирал по всей Руси словечки, относящиеся к питию, волокитству, чревоугодию и прочим лицейским страстям. Коллекция синонимов к слову «выпить» превышала у него сто наименований, и среди них было, между прочим, гусарское «соорудить канделябру».
6. Сильнейшее желание:
Жить (Пущин)
Спать (Мясоедов)
Избавиться от желаний (Горчаков)
Выплыть (Матюшкин)
7. Девиз, любимое изречение:
Ха-ха-ха, хи-хи-хи, Дельвиг пишет стихи (Яковлев)
А ты, братец, судя по рылу — из свиней не простых (любимое Кюхлино, сообщил Пущин)
За далеких, за родных будем ныне вдвое пьяны (Данзас)
8. Любимое занятие:
Коллекционировать денежные купюры (Горчаков)
Прощать глупые шутки (Мясоедов)
9. Женский идеал:
Моя жена (Мясоедов)
Моя вдова (Пущин)
Самая доступная (Комовский)
Калифорнийские девы, склонные к замужеству без обряда и ревности (Матюшкин)
Три женщины — те самые, которые разрешены нашему Пушкину его строгими изучателями и ценителями: 1) супруга, 2) няня, 3) поэтическая муза (Яковлев)
10. Пожелания товарищам:
Если хочешь счастья на час — напейся! Если хочешь счастья на год — женись! Если хочешь вечного счастья — будь здоров! (Матюшкин)
Начато 20 октября, вечером
(как видно по чернилам, почерку — писалось в несколько приемов, не в один день)
Прочитав эти записи, ты, Евгений, увидишь многое, но не все, — да все не передал бы даже Пушкин.
Как быть? Ты велел — попробую досказать!
Почти всех я видел еще в прошлом году (хотя и не был на том 19 октября) — так что новизна свидания была только с Мясоедовым. Но зато вот уж встреча! Мы не виделись — угадай сколько?
С 1817 года!
По окончании Лицея меня определили в гвардию, а он вскоре уж оказался в своей Туле. Близости особенной меж нами никогда и не было — а затем 41 год пробежал.
Впрочем, не совсем хорошо я рассказываю. Павлуша Мясоедов написал мне неожиданное письмо за Урал, и ничему я сильнее не удивлялся. Во-первых, Мясин, Мясожоров (и еще были разные прозвища, составленные из слогов той же фамилии): мы немало-таки насмешничали над ним — последним по успехам, и что главное — по уму. Да еще и чванлив был, заносчив. В общем, по духу чужой. Но вдруг — письмо за Байкал, да хорошее, доброе письмо. Я даже наизусть из него помню: «Любезный, милый друг мой, Иван Иванович, пишу к тебе и сим желал бы выразить, как много сердце мое берет в горе твоем живого участия»; «может быть, рука моя умела б описать всю силу дружбы и с детства привязанности, кои я к тебе питаю, и перо в сем случае есть дурной доверитель наших чувств — потому и не распространяюсь».
Молодец Павлуша — тем более что вообще-то товарищам не полагалось писать в каторгу — только родным, — и со мною поэтому имели почтовую связь Вольховский, Малиновский и, разумеется, Егор Антонович, считавший себя отцом духовным. Пушкин, вы знаете, особенная статья; он тоже мне писал — но стихами, хорошо вам знакомыми, да с оказией.
Мясин же мой приписал целый лист к посланию моей сестры, которое конечно же читали на почтамте и в III отделении: право, молодец!
Сестра после все же пожаловалась, что мой однокашник, сперва ей столь любезный, вскоре немало надоел — ну, да это уж другая статья.
А теперь, 41 год спустя, свиделись.
Вы, разумеется, спросите — отчего я именно о Мясоедове толкую, хотя рядом куда более близкие, Матюшкин к примеру?
Но с Федернелке все много проще — а через Мясоедова я вдруг кое-что понял. Ведь не виделись без малого полвека — и никакого отчуждения, даже сделались ближе. И не так уж глуп и плох показался наш Мясин!
Юность, говорят, проходит?
А вышло, что именно юность-то с нами остается, а все прочее проходит. Разве мог бы я так просто сойтись с подобным человеком, которого встретил бы впервые в возрасте 25–30 лет?
А тут будто вчера прервали лицейское болтание на полуслове — и 41 год спустя: «Ах, так на чем же остановились?» И разговор кишит словечками, никому в мире не понятными, вроде — «он же, таковой же», «тот же нуль, хоть и четвертый» и проч.
Не поймешь, Евгений, без длинного объяснения, как и я не угадаю, например, твоего детского шифра.
И не надо понимать — верь на слово.
Эта общая юность, не имеющая старости, дает, однако, и другой эффект.
Выходит, что давнее и сегодняшнее смыкается; но где же середина, то, что пролегло меж нами?
Тут общего мало или совсем нет.
И я, толкуя с лицейскими о том, сем, хохоча до колик, — не знаю толком, где служит Комовский, и карьеру Мясоедова с трудом воображаю.
Не то, что нам дела нет друг до друга (тем более, когда попадаются столь заметные персоны, как Горчаков, Корф, Пушкин даже!); но те шесть лет, что «промчались, как мечтанье», нас соединяют, а последующее старалось разъединить.
Были годы, десятилетия большого удаления. Я не говорю про географию: в Сибири находилось время не только обо всем подумать, но и многое узнать про себя и других, благо директор мой регулярно снабжал лицейскими новостями.
Так вот, было время, когда вечера наши, 19 октября, угасали, особенно после ухода Дельвига, Пушкина. Поэт наш (всего за три месяца до гибели) сказал:
Меж нами речь не так игриво льется,