Баренд де Ро с окраин Нижней Прерии. Рослый молодой голландец, Бром Бонс [8] округи. Алтье Хюф, обидевшись на его холодность, назло вышла замуж за другого. Говорили, что по нему сохла Корнелия Винке, признанная красавица Нового Гарлема. Привезя на рынок телегу овощей, он всю ночь при свете газовых фонарей играл в карты прямо в телеге, и окрестным уличным девицам так и не удалось добиться его внимания. Парень был почти двухметрового роста, его загорелое лицо сияло над толпой, как полная луна. Веселые, озорные глаза смеялись над Первюсом де Йонгом и предложенным долларом.
– Полтора доллара!
Высокий, звонкий голос. Голос мальчика. Это Рульф.
– О нет! – воскликнула Селина.
Но в общей суматохе никто ее не услышал. Однажды Рульф признался ей, что за три года скопил три доллара и пятьдесят центов. За пять можно будет купить набор инструментов, о чем он мечтал последние несколько месяцев. Селина заметила, как изумление в лице Класа Пола быстро сменилось гневом. И как Мартье Пол сразу дотронулась до руки мужа, чтобы его успокоить.
– Два доллара! – Первюс де Йонг.
– Два, два, два, два! – это Адам Омс в исступлении от накалившейся атмосферы аукциона.
– И десять центов, – осторожное предложение от Йоханнеса Амбюла.
– Два и четвертак, – Баренд де Ро.
– Два пятьдесят! – Первюс де Йонг.
– Три доллара! – высокий мальчишеский голос сорвался на последнем слоге. Все рассмеялись.
– Три, три, три, три, три! Три – раз!
– С половиной, – Первюс де Йонг.
– Три шестьдесят.
– Четыре, – де Ро.
– И десять.
Голоса мальчика больше не было слышно.
– Хватит, не надо! – прошептала Селина.
– Пять! – Первюс де Йонг.
– Шесть! – Де Ро, красный как рак.
– И десять.
– Семь!
– Там всего лишь сэндвичи с вареньем, – в панике прошептала она де Йонгу.
– Восемь! – Йоханнес Амбюл пошел в разнос.
– Девять! – Де Ро.
– Девять! Дают девять! Девять, девять, девять! Кто больше?
– Пусть он забирает. Кексы не очень хорошо поднялись. Не надо…
– Десять! – сказал Первюс де Йонг.
Баренд де Ро пожал могучими плечами.
– Десять, десять, десять! Кто скажет одиннадцать? Кто скажет десять пятьдесят? Десять, десять, десять, джентльмены! Десять – раз! Десять – два! Продано! За десять долларов Первюсу де Йонгу. Хорошая цена!
Адам Омс протер лысую голову, щеки и вспотевшую ямку на подбородке.
Десять долларов. Адам Омс знал, как знали и все вокруг, что это была не просто сумма в десять долларов. Никакая корзинка с едой, даже если бы в ней лежали язычки соловьев, золотые яблоки Аталанты [9] и редчайшие вина, не могла бы стать адекватной компенсацией за потраченные десять долларов. Они означали пот и кровь, труды и невзгоды, многие часы под палящим полуденным солнцем прерии, неизбежную тяжкую работу под проливными дождями весной, беспокойные ночи на чикагском рынке, в которые удается выкроить для сна без крыши над головой лишь пару часов, мили утомительного пути по избитой неровной дороге от Верхней Прерии до Чикаго – то в грязи по ухабам, то в пыли на ветру, когда ничего не видно из-за летящего в глаза песка.
На аукционе Кристи при продаже какой-нибудь миниатюры за миллион не возникает такой глубокой тишины, а потом, следом за ней, таких полных драматизма разговоров.
Они съели свой ужин в углу зала. Селина открыла коробку и вынула оттуда фаршированные яйца, слегка осевшие кексы, яблоки и тонко-тонко нарезанные сэндвичи. Верхняя Прерия, Нижняя Прерия и Новый Гарлем холодным оценивающим взором глядели на скудную пищу, извлеченную из обувной коробки с красной ленточкой. Селина протянула Первюсу сэндвич, который показался микроскопическим на его громадной лапе. Неожиданно все ее переживания и неловкость улетучились, и она рассмеялась – не громко, истерически, а весело, по-детски. Селина впилась своими белыми зубками в один из этих нелепых сэндвичей и посмотрела на Первюса, ожидая, что тот тоже рассмеется. Но он молчал. Вид у него был совершенно серьезный, а голубые глаза, не отрываясь, смотрели на лежащий на ладони кусочек хлеба. Чисто выбритое лицо покраснело. Он откусил немного и принялся сосредоточенно жевать. «Боже, какой он милый! Такой большой и милый! А мог бы сейчас есть утиную грудку… Десять долларов!» – подумала Селина, а вслух сказала:
– Почему вы это сделали?
– Не знаю. Не знаю. – И потом, подумав: – Вы были такая маленькая. А они над вами смеялись. Веселились.
Он говорил совершенно искренне, его голубые глаза не отрывались от сэндвича, а лицо стало еще краснее.
– Но чтобы выкинуть десять долларов, такая причина представляется очень неразумной, – строго сказала Селина.
Казалось, он ее не услышал. И продолжал жевать, переключившись на кекс. И вдруг сказал:
– Я почти совсем не умею писать, могу только подписаться, и все.
– А читать?
– Немножко, по складам. Хотя на чтение у меня времени нету. Но, наверно, хотел бы. И арифметика. Кое-как считаю, но парни на рынке все лучше меня. Так здорово вычисляют в голове: раз – и готово!
Селина наклонилась к нему:
– Я вас научу. Научу.
– Как это научите?
– По вечерам.
Он перевел взгляд на свои огромные огрубелые руки, потом поднял глаза на нее:
– Как же мне вам платить?
– Платить? Не надо мне платить!
Она была искренне возмущена.
– Вот что я вам скажу. – Он просиял от пришедшей в голову идеи. – Я живу по соседству со школой, рядом с Баутсами. Могу по утрам растапливать вам в школе печку. Насос могу разморозить и ведро воды принести. В этом месяце, в январе и в феврале, даже в начале марта. Я ж в город сейчас не езжу из-за зимы. Буду печь вам топить. До весны. И приходить, может, три раза в неделю, по вечерам к Полам. Чтоб учиться.
Он казался ей таким беспомощным, робким и огромным. А из-за своего роста еще более несчастным. Селина почувствовала прилив нежности к этому человеку – нежности одновременно безличной и материнской. «Боже, какой милый! – снова подумала она. – Большой, беспомощный и милый! К тому же такой серьезный! И смешной».
Он действительно был серьезный и смешной. С нелепым кексом в большой ручище, с огромными, как у быка, глазами, с залитым краской лицом и наморщенным от беспокойных мыслей лбом. Вдруг она рассмеялась негромко и весело, и он, после смущенной паузы, добродушно подхватил ее смех.
– Три раза в неделю, – повторила Селина. И добавила, совершенно не догадываясь, к чему это приведет: – Конечно, мне будет очень приятно. Очень, очень приятно.
Эти три вечера пришлись на вторник, четверг и субботу. У Полов ужин заканчивался в половине седьмого. Первюс приходил в семь, в чистой рубашке, с расчесанными блестящими волосами. Он стеснялся, вечно ронял шляпу, натыкался на стулья и при этом имел очень торжественный вид. Селине было и жалко, и смешно. Вот если бы он бушевал и хорохорился! Такой человек заставляет мир обороняться. Тихий великан его обезоруживает.
Селина доставала «Грамматику» Макбрайда и «Арифметику» Даффи, и они вместе начали делать разбор глаголов, оклеивать стены, выкапывать водоемы и извлекать квадратные корни. На покрытом клеенкой кухонном столе, вокруг которого сновали все чада и домочадцы Пола, учиться оказалось невозможно. Поэтому Якоб разводил огонь в гостиной, и они удобно устраивались там, ученица и ученик, поставив ноги на никелированную решетку у топки.
В тот день, когда Селина давала первый урок, Рульф весь ужин смотрел на нее исподлобья, а потом исчез в своей мастерской, откуда сразу раздались стук молотка, визг пилы и прочий строительный грохот. Они с Селиной привыкли проводить вдвоем много времени и дома, и на улице. Катались на коньках на пруду ван дер Сейде, вместе с косичками на сколоченных Рульфом санках катались с горки, тянувшейся от лесов Кейпера до главной дороги. В плохую погоду читали или занимались учебой. Так проходили не только вечера воскресений, но и многих будних дней. Селине очень хотелось, чтобы Рульф исправил грубый деревенский выговор, чтобы узнал хотя бы в общих чертах то, что ей преподавали в элитной школе мисс Фистер. Она, двадцатилетняя, никогда не обращалась свысока к этому двенадцатилетнему мальчику. Мальчик же молча ее боготворил. Селина давно заметила, что Рульф обладает чувством прекрасного, он видел красоту линий, материала, цвета, композиции, что было редкостью для ребенка его возраста. Когда он щупал атласную ленту, смотрел на оранжево-розовый закат, на складки ее красного кашемирового платья или воспринимал ритм прочитанных вслух стихов, на его лице появлялось поражавшее Селину выражение. У нее был потрепанный томик Теннисона. Как-то раз она прочла Рульфу строчку, которая начиналась словами: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн, Элейн, о дева-лилия из Астолата». Он тихо вскрикнул. Оторвавшись от книги, она увидела, что глаза его широко раскрыты и как будто светятся на худеньком смуглом лице.
– Что с тобой, Рульф?
Он покраснел.
– Я ничё… то есть ничего не говорил. Повторите, как там сказано: Элейн…
И она снова прочла эти благоухающие строки: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн…»
После праздника у Омса Рульф ходил угрюмый и мрачный. Он не ответил, когда Селина спросила его про участие в аукционе. Все же она настаивала, и тогда он сказал: «Просто мне захотелось позлить старого Омса».
С появлением Первюса де Йонга Рульф представлял собой очень трогательное и плачевное зрелище: ревнующий и бессильный в своей ревности мальчик. Селина предложила ему участвовать в их вечерних занятиях трижды в неделю, фактически даже настаивала, чтобы он стал ее учеником в классе, организованном у печки в гостиной. В день, когда Первюс де Йонг впервые пришел заниматься, Мартье сказала сыну:
– Рульф, ты тоже сиди с ними и учись. Тебе полезно будет учиться по книжкам, как говорит учительница.