В ту ночь они спали в одной из двадцатипятицентовых меблирашек. Вернее, спал Первюс. Его жена лежала и слушала городские звуки, ставшие для нее совсем непривычными, и смотрела в фиолетово-черный прямоугольник открытого окна, пока он не посерел. Не исключено, что она немного поплакала. Но утром Первюс мог бы заметить (если бы он вообще имел привычку замечать), что красивая линия ее подбородка все так же тверда, и за этой твердостью неизбежно маячат покраска, дренаж, гумус, поташ, фосфорная кислота и две лошади в повозке.
Она поднялась вместе с Первюсом, когда еще не было четырех, и с радостью покинула душную комнатенку с запачканными и потрепанными зелеными обоями, шаткими кроватью и стулом. В закусочной на первом этаже они выпили по чашечке кофе и съели по кусочку хлеба. Селина ждала, пока муж сходит на конюшню. Ночному сторожу было заплачено еще двадцать пять центов, чтобы он присмотрел за телегой с товаром, которая стояла в одном ряду с сотней других. Едва наступил рассвет, началась торговля. Селина следила за ней с сиденья телеги и решила, что способ продажи еды, добытой Первюсом столь тяжким трудом, когда у него уже не разгибалась спина и немели руки, до нелепости не продуман и пагубен. Но мужу ничего не сказала.
В силу сложившихся обстоятельств она в первый и второй год замужества занималась только хозяйством. Первюс объявил, что его жена никогда не будет работать в поле, как многие жены и дочери Верхней Прерии. Живых денег в доме практически не было. В мае, июне, июле и августе Первюс за работу на своих полях еле-еле выплачивал Яну Стену ежемесячное жалованье, хотя тому причиталось совсем немного, поскольку всем было известно, что работник он никудышный и, кроме того, «дурачок». За эти два года Селина многое поняла, но говорила мало. Дом она содержала в чистоте и порядке – ни конца ни краю не было этой тяжелой работе, – но при всем том она удивительным образом умудрялась выглядеть свежо и опрятно. Теперь она понимала, почему у Мартье такая поношенная одежда, измученное лицо, тяжелая быстрая поступь и ни минуты покоя. В июле она отказалась от идеи горшков с цветами. Если бы верный Рульф не ухаживал за теми, что они с такими большими надеждами высаживали вместе на клумбах перед домом, то и они зачахли бы из-за небрежения.
Рульф приходил к ним часто. В доме Селины он находил спокойствие и тишину, чего никогда не было у Полов с их вечным шумом и гамом. Чтобы сделать жилище уютным, Селине пришлось пощипать свой небольшой, но ценный банковский счет – те четыреста девяносто семь долларов, что оставил ей отец. Но у нее все еще хранился бриллиант чистой воды, зашитый в подол старой фланелевой нижней юбки. Однажды она показала его Первюсу.
– Если его продать, может, нам хватит денег на гончарный дренаж.
Первюс взял камень, взвесил его на своей огромной ладони и прищурился, как делал всякий раз, когда говорил о вещах, в которых ничего не смыслил.
– Сколько мы за него выручим? Может, долларов пятьдесят. А мне на такое дело надо все пятьсот.
– У меня есть. В банке!
– Ну разве что будущей весной. Сейчас полно дел.
Такие рассуждения показались Селине недальновидными. Но она вышла замуж совсем недавно и настаивать не могла. Она слишком любила Первюса и еще мало разбиралась в условиях фермерской жизни.
Банка с белой краской и кисть все же материализовались. На протяжении нескольких недель всем следовало быть осторожными: не сидеть, не прислоняться и не наступать на окрашенные предметы в доме, иначе моментально раздавался предостерегающий оклик Селины. Она даже попыталась сама покрасить дом снаружи, выйдя с банкой и трехдюймовой кистью, но Первюс воспротивился. Она подрубила полосатые шторы, сшила чехлы на уродливый диван в гостиной и чудовищного вида стулья. Подписалась на журнал «Дом и сад». Часто вместе с Рульфом они разглядывали это восхитительное издание. Террасы, пруды с лилиями, решетчатые окна, кретон, камины, тисовое дерево, перголы и фонтаны – все это поглощалось ими с жадностью, вызывало возгласы восторга, восхищение и критику. Селина разрывалась между английским коттеджем с деревянной верандой, эркером и каменными плитами и итальянской виллой с просторной террасой, где она стояла бы в белом платье со шлейфом, а у ее ног лежала бы русская борзая. Случись жителям из Верхней Прерии услышать такие разговоры жены фермера, которая навсегда осталась для них девочкой, и фермерским сынком, который никогда не был нормальным ребенком, они в ужасе воздели бы руки к небу и воскликнули: «О боже!» Но никто ничего не слышал, а если бы услышал, то не понял бы. Селина совершила еще один странный поступок: поставила красивый дубовый сундук с ручной резьбой, подарок Рульфа, так, чтобы ее ребенок сразу его видел, как только откроет утром глаза. Это была самая красивая из ее вещей. Еще у Первюса хранился неполный голландский сервиз, покрытый разноцветной глазурью. Когда-то он принадлежал его матери, а еще раньше ее матери. Субботними вечерами, несмотря на протесты мужа, Селина подавала в нем ужин. И всегда настаивала, чтобы Дирк пил молоко из хорошенькой чашечки, переливающейся, как драгоценный камень. Первюс считал такие запросы безумием.
Каждый день Селина вставала в четыре утра. Одеваться для нее значило быстро и не задумываясь чем-то прикрыть тело. Завтрак для Первюса и Яна должен был быть готов, когда они оба вернутся из сарая. Дом прибрать, цыплят покормить, потом шить, стирать, гладить, готовить. Она придумывала разные способы, как сократить число шагов и облегчить себе этот труд. Теперь она ясно понимала, что маленькой фермой управляли плохо из-за отсутствия предвидения и воображения, а кроме того – она вполне отдавала себе в этом отчет, – из-за глупости. Ей был очень дорог этот большой, добродушный, неловкий и упрямый мальчик, который стал ее мужем. Но она оценивала Первюса с поразительной ясностью, хотя и сквозь дымку своей любви. Что-то пророческое таилось в том, как она начала накапливать знания о фермерском деле, о выращивании овощей, о законах рынка. Прислушиваясь и присматриваясь, она многое узнала о почвах, посевах, погоде и продажах. Их ежедневные разговоры велись только о доме и о полях. В небольшом наделе де Йонга, размером двадцать пять акров, никак не просматривалась величественность зерновых ферм Айовы, Иллинойса и Канзаса с бескрайними полями пшеницы, кукурузы, ржи, люцерны и ячменя, которые, колыхаясь, уходили за горизонт. На ферме Первюса все было в уменьшенном размере. Один акр того, второй другого, два десятка цыплят. Одна корова, одна лошадь, две свиньи. Им в удел был дан каторжный труд фермера без капли щедрости, размаха и великолепия. Селина чувствовала, что у каждого дюйма земли урожай приходится вырывать силой. Однако был западный шестнадцатый участок, большую часть года бесполезный, а в остальное время ненадежный. Но чтобы осушить или удобрить эту почву, в семье не было денег. Не было их и для покупки соседнего, более доходного поля. Селина знать не знала, что значит интенсивное земледелие, но стремилась именно к нему. К несчастью, искусственная защита от предательского климата в районе Великих озер полностью отсутствовала в планах Первюса. Бывало, наступит жара – влажная, изматывающая, липкая жара тех мест. Почва набухнет, над ней поднимется пар, и зеленые росточки так резво начнут пробивать себе дорогу наверх, что кажется, будто и в самом деле можно увидеть их рост, словно при невероятной оптической иллюзии. А потом вдруг с озера Мичиган налетит ледяной ветер и пощиплет нежные побеги своими злодейскими пальцами. Первюсу давно следовало сделать теплицы, парники, насыпать защитные холмики вокруг растений или покрывать ростки небольшими деревянными ящиками с открывающимся вверху стеклом, что способствовало бы их быстрому росту и защите от ветра и холода. Но ничего подобного на ферме не делалось.
Селина все это понимала, хотя и не совсем ясно. В основном она занималась домашним хозяйством то полусонная, то счастливая. На настроение влияло физическое состояние. Иногда ранней весной, когда дни становились прохладнее, она шла в поля, где Первюс с Яном собирали овощи для ночной поездки на рынок. Селина стояла там, возможно, с шитьем в руке, ветер трепал ее волосы, колыхал юбки. Она подставляла ласковому солнцу свое утратившее бледность загорелое лицо, словно прелестный полевой цветок. Порой она садилась с шитьем на груду пустых мешков или на перевернутый ящик. В такие минуты она чувствовала, что очень счастлива и всем довольна, и только одно тревожило ее – большое темное пятно, которое оставлял пот на голубой рубашке Первюса.
Однажды осенью она пришла на поле. Ей было как-то особенно весело и радостно. В выпавший часок отдыха ее навестил Рульф Пол, чтобы помочь заняться пионами, которые ей привез Первюс из Чикаго для осенней посадки. Рульф выкопал канавку, широкую и глубокую, удобрил ее коровьим навозом и сделал небольшую насыпь. Предполагалось, что кусты пионов будут расти в два ряда вдоль дорожки, ведущей к дому, и в своем воображении Селина уже видела, как с приходом весны расцветают их лохматые ярко-розовые шары. Сейчас Рульф помогал Первюсу и Яну, склонившимся над поздней свеклой и редисом. День стоял золотой, голубой и багряный, слишком жаркий для осени. Его наполняло нежное тепло, как желтый шартрез. В местах, где овощи уже были выкопаны, пролегали черные полосы, цветом напоминавшие тюленью кожу. На земле лежали пучки, перевязанные веревкой и подготовленные для сбора в корзины. Селине было приятно смотреть на чистый коралловый цвет редиса на фоне жирного чернозема.
– Серьга, Первюс! – закричала она. – Серьга в ухе эфиопа!
– Что? – оторвавшись от овощей, ласково переспросил Первюс, не понимая, о чем речь.
Однако Рульф улыбнулся. Уезжая, Селина оставила ему ту книгу с эфиопом. Неожиданно она наклонилась и взяла один из ало-зеленых пучков. И, со смехом выдернув шпильку, приколола редиску к волосам за ухом. Нелепая идея, ребячество. Только так это и надо было воспринимать. Но случилось иначе. Пучок редиски был похож на огромный алый цветок. На жарком солнце Селина раскраснелась. Роскошные темные волосы, обдуваемые ветром, слегка распустились, ее платье было расстегнуто у ворота. Она располнела, линия груди стала округлее, ведь шел уже четвертый месяц беременности. Селина рассмеялась. «Ого!» – тихонько воскликнул Рульф. Первюс, оторвавшись от земли, взглянул на жену, за ним Ян. Селина двинулась к ним медленным танцующим шагом, подняла руки и превратилась в очаровательную, соблазнительную вакханку в полях под жарким голубым небом. Ян Стен вытер пот с загорелого лба. Его глаза заблестели.