менно за этим он пришел и отец у него был голландец. Прошел всего час с момента его появления, когда Гертье и Йозина уже собрались уходить. Мальчик не спорил, но, как ни странно, ему совсем не хотелось двигаться. Ведерко из-под топленого сала было заполнено только наполовину. Чувствуя головокружение и тошноту, Дирк с трудом доплелся до дома. Страшно болела голова. Ночью он метался в бреду, умолял, чтобы его не заставляли ложиться, и едва не умер.
Сердце Селины превратилось в мотор, который качал по венам ужас, ненависть и мучительную боль. Ненависть была обращена к мужу, который был виноват в том, что случилось с ее мальчиком.
– Это ты во всем виноват! Ты! Он ребенок, а ты заставил его работать, как будто он взрослый мужчина. Если с ним что-нибудь случится!.. Если с ним что-нибудь случится!..
– Но я и не думал, что парень на такое пойдет. Я не просил его собирать помидоры, а потом еще идти за ягодами. Он попросил разрешения, я разрешил. Скажи я «нет», тоже вышло бы плохо, так ведь?
– Все вы одинаковые. Посмотри на Рульфа Пола! Из него тоже хотели вырастить фермера. И сломали ему жизнь.
– А что плохого, чтоб быть фермером? Что плохого-то? Ты раньше говорила, что работа у фермера прекрасная.
– Да, говорила. Она прекрасная. Может быть прекрасной. Она… Какой смысл сейчас об этом говорить! Посмотри на него! Не надо, Большущий! Не надо, мальчик мой! Какой горячий лоб! Слышишь? Это Ян с врачом? Нет. Не он. Горчичники. Ты уверен, что они помогут?
В те годы в фермерских домах не было обязательных телефонов и автомобилей «Форд». Поездка Яна за врачом в деревню Верхней Прерии означала несколько часов ожидания. Но через два дня мальчик снова встал на ноги, довольно бледный, но благополучно переживший произошедшее.
Неладное случилось с Первюсом. Бережливый, как все голландцы, он не обладал их дальновидностью. В мелочах экономил, а о главном не заботился. И это качество привело его к смерти. Сентябрь, который на земле иллинойсской прерии обычно проходил чередой золотых дней и туманно-перламутровых вечеров, в тот год выдался ужасно холодным и дождливым. Мощную стать Первюса скрутил ревматизм. Ему уже было больше сорока, но он все еще оставался в очень крепкой физической форме. Глядя, как мучается муж, Селина испытывала жалость, какую обычно вызывают либо очень сильные, либо очень слабые люди, случись им заболеть. Он отправлялся в долгий, утомительный путь на рынок трижды в неделю, потому что сентябрь был последним месяцем для хорошей выручки. Позже заморозки выдерживали только самые устойчивые к холодам овощи – капуста, свекла, брюква, морковь, тыква и кабачки. Местами дорога в город превращалась в грязевую кашу, в которой колеса то и дело увязали по ступицу. В таких случаях застрявшим приходилось ждать добрых людей, ехавших тем же маршрутом, чтобы они их вытащили. Первюс обыкновенно выезжал рано, направлял лошадей на мили в объезд, боясь попасть в опасные места. Ян был слишком глуп, стар и неопытен, чтобы доверить ему торговлю. Селина провожала мужа и смотрела, как он отъезжает в скрипучей старой телеге. Зелень и овощи накрывались от дождя брезентом, но сам Первюс промокал насквозь еще до того, как сесть. Брезента и на него, и на товар никогда не хватало.
– Первюс, сними его с мешков и накинь на плечи.
– Так ведь там белый лук. Последний. Если он не промокнет, за него дадут хорошие деньги.
– Не спи сегодня в телеге, Первюс. Сними номер. Обязательно. В конце концов ты будешь в выигрыше. Помнишь, как в прошлый раз ты лежал больной целую неделю?
– Распогодится. Вон на западе уже проясняется.
К концу дня действительно прояснилось. Обманчивое солнце вышло из-за туч, яркое и теплое. Первюс остался ночевать на рынке, потому что ночь стояла душная и влажная. Но в полночь с озер подул предательски холодный ветер, вновь принеся с собой дождь. К утру Первюс был весь мокрый и замерзший, и ему стало совсем худо. Чашка горячего кофе в четыре часа утра и еще одна в десять, когда основная волна покупателей схлынула, не слишком его взбодрили. Домой он добрался к середине дня. Под бронзовым загаром, обретенным за многие годы работы на ветру и под солнцем, вяло проступала сероватая бледность недомогания, словно серебро под эмалью. Селина уложила мужа в постель, хотя он и пытался вяло возражать. Обложила его грелками, а в ноги сунула завернутый во фланель горячий утюг. Первюс пропотел, но вместо ожидаемого облегчения началась лихорадка. Несмотря на болезнь, выглядел он более крепким и цветущим, чем многие здоровые люди, и все же Селина испугалась, вдруг заметив у него черные тени, похожие на шрамы, под глазами, у рта и на щеках.
В те годы, когда пневмонию называли легочной лихорадкой, и в тех местах, где теплый воздух и закрытые окна считались средством ее лечения, битва Первюса за жизнь была проиграна еще до того, как приехала крытая двуколка врача, которая простояла во дворе де Йонгов всю ночь. Утром врач велел Яну Стену поставить лошадь на конюшню. Ночь была душная, на западе вспыхивали зарницы.
– Мне кажется, надо открыть окно, – осмелев от ужаса, снова и снова повторяла Селина старому доктору Верхней Прерии. – Ему будет легче дышать. Он дышит так… он дышит так…
У нее язык не поворачивался сказать: «так страшно». Звучание собственных слов причиняло ей такую же боль, как ужасное дыхание мужа.
Наверное, в последующие дни самое душераздирающее и трогательное зрелище представлял собой не сраженный болезнью великан, величественно и отстраненно лежавший в непривычном черном костюме, не мальчик Дирк, ошеломленный, но в то же время пребывающий в возбуждении от непривычной домашней суматохи и всеобщего волнения, не маленькая убогая ферма, которая словно вся сжалась и еще больше скукожилась от неожиданно свалившихся на нее многочисленных посетителей. Нет, это была Селина, вдова, у которой не было времени, как положено, проливать над усопшим слезы. Ведь ферма никуда не делась и требовала внимания. Да, болезнь, смерть, горе, но за полем нужен присмотр, а овощи надо собрать, отвезти на рынок и продать. От этого зависело будущее мальчика, да и ее самой.
Первые несколько дней после похорон кто-нибудь из соседних фермеров отвозил на рынок телегу де Йонгов и помогал в полях непутевому Яну. Но у всех было полно дел на своих фермах. На пятый день Яну Стену пришлось самому везти телегу в Чикаго, хотя Селину преследовали дурные предчувствия, которые полностью оправдались, когда на следующий день Ян вернулся с половиной непроданных овощей и доходом, равным нулю. Увядшие овощи были выгружены за сараем для последующего использования в качестве удобрения.
– В этот раз не очень хорошо вышло, – объяснил Ян, – а все потому, что место на рынке попалось неудачное.
– Но вы выехали довольно рано.
– Так меня ж потеснили. Увидели, что я вроде как новичок. Пока я лошадок привязывал, телегу-то и выпихнули.
Селина стояла в дверях кухни, а Ян с повозкой во дворе. Она повернулась лицом к полям. Наблюдательный человек (а Ян Стен им не был) заметил бы исключительно твердую линию подбородка у этой фермерши, одетой в поношенное ситцевое платье.
– В понедельник я поеду сама.
– Поедете? – выпучил глаза Ян. – Куда это вы поедете в понедельник?
– На рынок.
Ян Стен неуверенно улыбнулся столь странной шутке, пожал плечами и пошел в сарай. Она все время говорит какую-то чепуху. Но он испытал тот же ужас и недоумение, что и вся Верхняя Прерия, когда в понедельник Селина действительно взяла вожжи в свои маленькие, покрытые шрамами ручки.
– На рынок?! – попытался воспротивиться Ян с пылом, на какой только была способна его флегматичная натура. – Женщины не ездят на рынок! Женщина…
– Эта женщина ездит.
Селина встала в три часа ночи. И заставила подняться ворчавшего Яна. В пять, уже в поле, к ним присоединился Дирк. Втроем они погрузили овощи на телегу.
– Рассортируйте их, – велела Селина, и Ян с Дирком стали связывать в пучки редиску, свеклу, брюкву и морковку. – Смотрите, чтобы пучки не болтались. Вяжите у самой головки, вот так. Два раза вокруг, а потом протащите веревку через ботву. Пусть будут не пучки, а букеты. И мы их как следует потрем и помоем.
В Верхней Прерии овощи мыли не особенно тщательно, а иногда и вовсе не мыли. Большие и маленькие связывались как попало и продавались как овощи, а не как произведения искусства. Обычно их покрывал добрый слой земли, который хозяйка счищала в раковине у себя на кухне. А что еще делать хозяйкам?
Отдраивая морковку под струей воды из насоса, Селина представила, что после столь непривычного душа корешки похожи на собранные в пучок копья чистого золота. Однако она прекрасно понимала, что ничего подобного при Яне говорить нельзя. Ян был в замешательстве, а потому угрюм. Он никак не мог поверить, что Селина и впрямь собирается осуществить свой план. Женщина – жена фермера из Верхней Прерии – поедет на рынок, точно мужчина! Одна ночью на рынке или в лучшем случае в каком-нибудь дешевом номере гостиницы! К воскресенью эта новость каким-то таинственным образом разнеслась по окрестностям. Вся Верхняя Прерия пришла в Голландскую реформаторскую церковь с вертящимся на языке вопросом, да вот только Селина не ходила на утренние службы. Достойное поведение, нечего сказать! Притом что не прошло и недели, как эта женщина овдовела! Тогда после службы прихожане сами явились к ней домой, но им сказали, что вдова отправилась на сырое западное поле и копается там вместе с сыном.
Ближе к вечеру по пути на вечернюю службу на ее пороге появился преподобный Деккер. Суровый пастырь, преподобный Деккер, уже давно отставший от жизни. Ему не было бы цены в те дни, когда Нью-Йорк назывался Новым Амстердамом. Но второе и третье поколения голландцев Верхней Прерии начинала раздражать его старорежимность. У преподобного Деккера был тяжелый взгляд голубых глаз – взгляд фанатика.
– Что я слышу, миссис де Йонг? Вы собрались везти овощи на рынок? Вы, женщина! Да еще в одиночку!