– Мы куда едем, мам?
– На другую улицу, Большущий…
– Дирк!
– Да, Дирк. Туда, где есть один человек, который купит у нас все сразу… может быть, купит. Здорово, правда? И тогда поедем домой. Помоги маме найти вывеску с его фамилией: Талкотт. Через два «т».
С ростом Чикаго менялась и Саут-Уотер-стрит. Поначалу здесь мелькали имена типичных янки: Флинт, Кин, Раск, Лейн. А теперь можно было увидеть Кунео, Мележ, Гарибальди, Кампанья. А вот и он, Талкотт. «Фрукты и овощи».
Уильям Талкотт стоял в прохладе дверного проема большого и длинного помещения, похожего на сарай, олицетворяя собой прямую противоположность беспокойной уличной толпе, на которую он взирал с невозмутимым видом. Сорок лет занимаясь куплей-продажей продовольствия, он вел себя спокойно, как человек, точно знающий, что мир непременно получит то, что он намерен ему продать. В шесть часов утра каждый будний день пещерный полумрак его склада заполняли мешки, ящики, коробки и бочки, откуда торчала зеленая ботва, а под ней пятна красного, фиолетового и оранжевого. Он покупал только лучшее и продавал дорого. С Первюсом он был знаком, как раньше был знаком с его отцом, и считал обоих честными и приятными людьми. Но об урожае с их фермы у него сложилось невысокое мнение. Корабли, курсирующие по Великим озерам, привозили ему из Мичигана отборные персики и виноград, рефрижераторные вагоны доставляли плоды калифорнийской земли, а ведь в те времена фрукты и овощи в несезонье считались редкостью и роскошью. На Талкотте были добротные брюки и жилет из крапчатой материи цвета «соли с перцем» и ослепительно-белая рубашка, выделявшаяся на фоне традиционных для этого мира голубых рубашек под комбинезонами. Поперек живота – толстая золотая цепочка от часов, на ногах тупоносые сапоги. Соломенная шляпа с узкими полями была заломлена назад, изо рта торчала незажженная дорогая сигара. Взгляд его голубых глаз отличался проницательностью. Редкие волосы имели тот же цвет, что и костюм. Подобно стройному, немногословному богу стоял он в дверной нише, а фермеры ждали, как он оценит их урожай.
– Нет. Эти не возьму, Джейк. Уж больно мелкие. Хм! Э-э-э, думаю, лучше отвези их дальше по нашей улице, Тьюнис. Края какие-то коричневатые. Подвяли малость.
Посыльные из лучших чикагских гостиниц тех лет – отелей «Шерман-Хаус», «Аудиториум», «Палмер-Хаус», «Веллингтон», «Стратфорд» – приходили к Уиллу Талкотту за ежедневным запасом продуктов. У него покупали бакалейщики, обеспечивавшие богатые семьи северной части Чикаго, а также те семьи, что жили в районе фешенебельной Прери-авеню на юге.
Сейчас, стоя в дверях, он смотрел на худенькую маленькую фигурку в платье ржаво-черного цвета, которая появилась перед ним с напряженным лицом и большими, глубоко посаженными глазами.
– Де Йонг, да? Соболезную вашей утрате, мэм. Первюс был хороший парень. Хотя овощи у него могли бы быть и лучше. Так, выходит, вы его вдова, да? Хм.
Талкотт видел, что перед ним не тупая фермерша, не крепкая голландка, только и умеющая, что управлять телегой. Он подошел к ее товару, ущипнул мальчишку за загорелую щеку.
– Та-а-ак, миссис де Йонг, у вас прекрасный товар, и вид как надо. Да-да, очень хороший. Но вы поздновато приехали. Уж почти десять.
– О нет! – воскликнула Селина. – Нет, только не поздновато!
Услышав отчаяние в голосе женщины, он внимательно на нее посмотрел:
– Вот что я вам скажу. Ради вас я, наверное, все ж таки возьму половину. В такую погоду весь товар не продержится. Завянет, и мне будет его не продать… В первый раз приехали?
Селина вытерла лицо, влажное на ощупь, но почему-то холодное.
– В первый… раз.
Вдруг она почувствовала, что не может дышать, – вот ведь какая ерунда! С тротуара Талкотт крикнул работникам на складе:
– Джордж! Бен! Погрузите товар. Половину. Только лучшее. Завтра пришлю вам чек, миссис де Йонг. Неудачный денек вы выбрали для первого выезда, да?
– Вы хотите сказать, жаркий?
– Э-э-э, да и жаркий тоже. Но я имел в виду праздник. Лоточники в праздник не работают.
– Праздник?
– Вы разве не знали, что у евреев сегодня праздник? Нет? Ах ты, боже мой! Самый плохой день в году. Все еврейские лоточники сегодня в церкви, а остальные закупили еды на два дня. У тех, кто на этой улице торгует курами, клети стоят пустые до завтра. Так-то. Евреи больше всех в мире едят кур… Хм… Лучше поезжайте-ка домой, добрая женщина, и выбросьте что осталось в компост.
Упершись рукой в сиденье, она собралась было залезть на свою телегу и даже поставила ногу на втулку колеса. Стали видны ее изношенные боты, слишком большие для изящных маленьких ножек.
– Если вы покупаете мой товар только потому, что пожалели меня…
Гордость, унаследованная от Пиков.
– Я так дела не делаю. Не могу себе позволить, мэм. Дочка у меня на певицу учится. Сейчас она в Италии, Кэролайн моя, и денег туда надо – это страшно сказать! Все идет на дочку, все, что наскребу! Ну почти.
На лице Селины проступил румянец.
– В Италии! О мистер Талкотт!
Можно было подумать, что Селина видела Италию. С серьезным видом она стала его благодарить.
– Не стоит, миссис де Йонг. Я заметил, что ваши овощи оформлены в лучшем виде и все один к одному. И дальше будете так их связывать?
– Да. Я подумала, они тогда выглядят красивее… конечно, овощам ни к чему быть красивыми…
Запнувшись, она замолчала.
– Всегда связывайте их красиво и привозите сразу мне или с кем-нибудь присылайте. Мои покупатели желают, чтоб у них все было особенное. Вот так-то.
Селина подобрала вожжи, а он уже снова стоял в дверях, спокойный, невозмутимый, с незажженной сигарой во рту. Мимо Талкотта, грохоча, проезжали тачки, на мостовую перед ним со стуком выставлялись бочки и ящики, скрипели колеса, цокали копыта, отовсюду слышались крики.
– Мы теперь домой? – спросил Дирк. – Мы теперь домой? Я есть хочу.
– Да, детка.
В кармане у нее два доллара. Это за весь тяжелый вчерашний труд и за сегодняшний, если не считать предыдущие месяцы работы на износ. Два доллара в кармане черной ситцевой юбки.
– Мы перекусим перед дорогой. Выпьем молока с хлебом и сыром.
Было жарко. Селина сняла с сына шляпу, провела огрубевшей от работы рукой по его влажным, прилипшим ко лбу волосам.
– Было здорово, правда? – спросила она. – Настоящее приключение. Только подумай, каких хороших людей мы повстречали. Мистера Спанкнобеля, мистера Талкотта…
– И Мейбел.
Удивленно:
– И Мейбел.
Ей сразу захотелось его поцеловать, но она знала, что сыну это не понравится – слишком много в нем мальчишеского и голландского, и потому сдержалась. Она решила поехать сначала на восток и только потом на юг. Первюсу иногда удавалось продать овощи бакалейщикам на окраине в более поздний час. К тому же какое будет у Яна лицо, если она вернется домой с непроданной половиной товара! И что делать с неоплаченными счетами? Всего у нее было, наверное, около тридцати долларов. А долгов на все четыреста. И даже больше. В апреле Первюс купил рассаду с обещанием заплатить в конце сезона, осенью. Вот осень и пришла.
Селину охватил страх. Она сказала себе, что все от нервов и усталости. Ужасная была неделя. А теперь еще это. Жарко. Скоро они с Дирком приедут домой. Как там будет тихо и прохладно. Клеточки на кухонной скатерти. Ее чистенькая спальня с черной кроватью орехового дерева и комодом. Диван в гостиной с ситцевым покрывалом в сборку. Старое кресло на веранде с продавленным сиденьем, из которого пучками торчат нитки протертой ткани. Казалось, прошли годы с тех пор, как она это видела последний раз. Как там уютно и спокойно! Как надежно, желанно и неожиданно дорого ее сердцу! Не женское это дело. Что ж, может, они и правы.
Вниз по Уобаш-авеню. Над их головой грохочут поезда, мчащиеся по надземной железной дороге. Лошади боятся, они не привыкли к реву и шуму транспорта, они встают на дыбы и кидаются в сторону, несуразно-угловатые в своих движениях. Дурно одетая фермерша и загорелый мальчик в шаткой колымаге с овощами, такой нелепой и неуместной в этом каньоне с булыжной мостовой, магазинами, конками, подводами, экипажами, велосипедами и пешеходами. Ужасно жарко.
От восторга и удивления мальчик вытаращил глаза.
– Уже скоро, – сказала Селина. На ее подбородке под кожей проступили побелевшие мышцы. – Уже скоро. Прери-авеню. Высокие роскошные дома, лужайки, все тихо.
Она через силу улыбнулась.
– Мне больше нравится дома.
Наконец Прери-авеню. Поворот с Шестнадцатой улицы. Все равно что после бури попасть в штиль. Селина чувствовала себя измотанной и разбитой.
Бакалейные магазины стояли рядом с Восемнадцатой и другими поперечными улицами – Двадцать второй, Тридцать первой, Тридцать пятой. Они проезжали большие каменные здания Прери-авеню 1890-х. Большие и маленькие башни, карнизы и купола, горбатые оранжереи, порт-кошеры и эркеры – здесь жили чикагские богачи, сделавшие свое состояние на свинине, пшенице и мануфактуре, на продаже того необходимого, что настойчиво требовал город.
«Мне тоже», – с улыбкой подумала Селина. Но тут к ней пришла другая мысль. Ее овощи, покрытые брезентом, были свежее, чем те, что продавались на близлежащих рынках. Почему бы не попробовать продать их здесь, предложив в эти большие дома? Если отдавать по розничной цене чуть меньше, чем у бакалейщиков в округе, за час можно заработать несколько долларов.
Она остановила свою телегу посреди квартала на Двадцать четвертой улице. Ловко слезла через колесо, передав вожжи Дирку. Ее лошадки хотели пуститься в галоп не больше, чем их деревянные собратья на карусели. Селина наполнила глубокую рыночную корзину самыми свежими и красивыми овощами и, повесив ее на руку, взглянула на дом, перед которым остановилась. Это было четырехэтажное здание из красновато-коричневого песчаника с уродливой высокой верандой. Под ее ступеньками находилась небольшая площадка и дверь для торговцев. Селина догадалась, что вход на кухню сзади, куда ведет дорожка. Но Селина не пошла на кухню. Перейдя тротуар, она спустилась по каменным ступеням на площадку под верандой. Посмотрела на звонок – медную дверную ручку. За нее нужно было потянуть, потом толкнуть вперед, и тогда в темном коридоре за дверью раздастся звяканье. Ничего сложного. Она взялась за ручку. «Тяни!» – говорила себе отчаявшаяся Селина. «Не могу! Не могу!» – кричали хором все чопорные и мрачные вермонтские Пики. «Ладно. Тогда умирай с голоду. И пусть у тебя заберут и ферму, и Дирка».