С этими мыслями она с силой начала дергать звонок. В коридоре задребезжал колокольчик. Потом опять и опять. В глубине дома послышались шаги. Дверь открылась, и в проеме появилась крупная скуластая женщина в переднике. Вероятно, кухарка.
– Доброе утро, – сказала Селина. – Не хотите ли купить свежих овощей прямо с фермы?
– Нет.
Кухарка уже было закрыла дверь, но потом снова открыла, чтобы спросить:
– Может, есть свежие яйца или масло?
Получив отрицательный ответ, она захлопнула дверь и заперла ее на засов. Селина, стоя с висевшей на руке корзиной, слышала, как ее тяжелые шаги удаляются по коридору в сторону кухни. «Ну, все в порядке. Ничего страшного не случилось, – сказала себе Селина. – Просто им не нужны овощи». Еще один дом, потом другой, потом третий. Сначала вверх по улице, затем вниз. Четыре раза она заново наполняла корзину. В одном из домов ей удалось наторговать на четвертак. В другом на пятнадцать центов. Двадцать здесь, почти пятьдесят там. «Доброе утро!» – всегда начинала она своим ясным и чистым выговором. Обычно на нее смотрели не слишком любезно. Но людям все же было любопытно, и они редко хлопали дверью у нее перед носом.
– Может, знаете хороший дом? – спросила одна служанка, работавшая на кухне. – Этот мне совсем не нравится. Мне платят три доллара. А в других домах дают и четыре. Вы не знаете хозяйку, которой была бы нужна хорошая прислуга?
– Нет, – ответила Селина, – не знаю.
В другом доме кухарка, заметив ее бледный, изможденный вид, предложила ей чашку кофе. Селина вежливо отказалась. Двадцать первая улица, Двадцать пятая, Двадцать восьмая. В кошельке уже набралось больше четырех долларов. Дирк устал, проголодался и чуть не плакал.
– Последний дом, – пообещала ему Селина, – самый последний. После этого едем домой. – Она снова наполнила корзину. – По дороге мы с тобой перекусим, и, может, ты ляжешь поспать под брезентом. Поднимем его над тобой, прикрепим к сиденью, как тент, и в два счета будем дома.
Последним оказался новый дом из серого камня, уже начавшего темнеть из-за дыма пригородных поездов, идущих вдоль озера по Центральной железной дороге Иллинойса, расположенной всего в одном квартале на восток. В этом здании были большие эркерные окна, широкие и сияющие, рядом лужайка со статуями, а позади – оранжерея. На окнах первого этажа висели шторы из настоящего кружева с плюшевыми портьерами. Весь участок был обнесен высокой железной решеткой, отгородившей и защищавшей его от остального мира. Селина взглянула на этот кованый забор, и ей показалось, что он не желает ее пускать. Было в нем что-то недоброе, угрожающее. Наверное, дело в том, что она устала. Последний дом. За час она заработала почти пять долларов.
– Всего пять минут, – сказала она Дирку, стараясь сделать свой голос веселым и радостным.
Селина набрала полные руки овощей, которые как раз собиралась положить в стоявшую у ног корзину, когда сбоку послышался чей-то голос:
– Так-так, а где ваша лицензия?
Селина обернулась. Рядом стоял полицейский. Она посмотрела на него с недоумением и подумала: «Какой он невероятно огромный и какое у него красное лицо».
– Лицензия?
– Да, вы меня прекрасно слышали. Лицензия. Где ваша лицензия на торговлю? Полагаю, она у вас есть.
– Лицензия? Нет. У меня ее нет.
Она все так же удивленно смотрела на него. Полицейский покраснел еще больше. Селина даже забеспокоилась. Ей, глупой, подумалось, что если он покраснеет сильнее…
– Что же вы тут делаете – торгуете без лицензии! Посадить бы вас за решетку! Ну-ка, убирайтесь отсюда и мальчишку забирайте. Только попробуйте попасться мне здесь еще раз!
– Что случилось, офицер? – раздался женский голос.
Элегантный открытый экипаж под названием «Виктория», запряженный двумя каурыми лошадьми в блестящей металлической сбруе. Селине на ум пришло слово «резвушечный», звучащее, конечно, странно и даже бредово. Резвушечная пара. Резвые лошадки презрительно смотрели на Селининых костлявых кляч, щипавших коротко подстриженную травку, которая росла в аккуратных квадратах между тротуаром и бордюрным камнем.
– В чем дело, Райли?
Из экипажа вышла дама. На ней был черный шелковый итонский костюм, очень модный, и черная шляпка с пером.
– Тут женщина торгует без лицензии, миссис Арнольд. За ними глаз да глаз нужен… Убирайтесь-ка отсюда.
Он положил руку на плечо Селине и слегка подтолкнул. Селину всю, с ног до головы, охватила такая ярость, такая буря ненависти, что улица, экипаж, дама в шелках, лошади и полицейский поплыли, задрожав, у нее перед глазами. Это был гнев уважающей себя женщины, которая почувствовала на своем плече руку постороннего мужчины. Ее лицо побледнело. В огромных черных глазах вспыхнул огонь. Она как будто стала выше ростом, даже величественной.
– Сейчас же уберите руку! – ее дрожащий голос звучал отрывисто. – Как вы смеете меня трогать! Как вы смеете! Уберите руку!
Пылающие глаза на белой маске. Полицейский убрал руку. Кровь прилила к лицу Селины. Загорелая женщина с обветренной кожей, замученная тяжким трудом; густые волосы, закрученные в узел и заколотые длинной серо-черной шпилькой; широкая юбка, испачканная грязью от колес телеги; старые боты на изящных ножках; уродливая и мятая фетровая шляпа (наверное, мужняя) на голове; в руках кукурузные початки, морковь, редиска, пучки свеклы; женщина с плохими зубами и плоской грудью – но Джули все равно узнала ее по глазам. Посмотрев на торговку, она бросилась к ней, несмотря на свои шелка и шляпку с пером.
– О Селина! – закричала она. – Дорогая моя! Дорогая моя!
И зарыдала от ужаса и жалости. Джули обняла Селину вместе с ее морковкой, свеклой, кукурузой и редиской. Овощи упали и разлетелись по тротуару перед большим каменным домом Джули Хемпель Арнольд на Прери-авеню. Но, как ни странно, Селине, а не Джули пришлось утешать подругу, гладить ее по пухлому плечику в шелках и повторять, словно успокаивая малого ребенка: «Ну-ну, все хорошо, Джули. Все хорошо. Не плачь. И чего это ты вздумала плакать? Ш-ш-ш! Все хорошо».
Джули подняла голову в модной шляпке с пером, вытерла глаза, высморкала нос.
– Убирайтесь-ка отсюда! – сказала она полицейскому Райли, употребив те же слова, что и он, когда прогонял Селину. – Я сообщу о вашем поведении мистеру Арнольду, обязательно сообщу. А вы знаете, что это значит.
– Послушайте, миссис Арнольд, мэм, я просто исполнял свой долг. Откуда мне было знать, что эта дама – ваша подруга. Конечно, я… – Он оглядел Селину, телегу, измученных лошадей, увядшие овощи. – Ну откуда мне знать, миссис Арнольд, мэм!
– И почему это вы не могли знать? – заявила Джули, отринув всякую логику. – Очень интересно почему! Убирайтесь-ка!
Побежденный и обиженный полицейский убрался. Теперь уже Джули оглядела Селину, телегу, Дирка, измученных лошадей и увядшие остатки овощей.
– Селина, как же так случилось?! Что ты делаешь с этим…
Увидев нелепые боты Селины, она снова разрыдалась. Наконец и у Селины сдали нервы, и без того натянутые до предела. Она зашлась в истерическом хохоте, так что Джули даже испугалась.
– Селина, не надо! Пойдем со мной в дом. Над чем ты смеешься? Селина!
Дрожащим пальцем Селина указала на овощи, валявшиеся у нее под ногами:
– Видишь эту капусту, Джули? Помнишь, как я презирала миссис Тебит за то, что по понедельникам она всегда подавала нам на ужин вареную капусту?
– Что же тут смешного? Перестань смеяться, Селина Пик!
– Перестану. Уже перестала. Я смеялась над своим невежеством. В каждый капустный кочан уходят пот и кровь, здоровье и молодость. Зная это, невозможно презирать такую еду… Слезай, Дирк, пойдем. С этой дамой твоя мама дружила много-много лет назад, когда была еще девочкой. Тысячу лет назад.
Все сделать для Дирка. Все сделать для Дирка. Эта фраза повторялась в речи Селины все последующие дни. Джули Арнольд очень хотела забрать мальчика к себе в серый каменный дом, одеть, как лорда Фаунтлероя, и отправить в частную школу на севере Чикаго, куда ходили ее сын Юджин и дочь Полина. В этот период, когда Селина ощущала только усталость и неопределенность, Джули пыталась помочь ей, как двенадцать лет назад после трагической гибели Симеона Пика. Теперь она тоже призвала на помощь своего отца Огаста Хемпеля – человека, способного творить чудеса и готового потакать всем ее прихотям. Муж был отстранен с ласковым пренебрежением.
– Майкл годится, – сказала она в день их встречи, – если сказать ему, что делать. Он всегда все выполнит. Но думает и решает папа. Он у нас вроде генерала, а Майкл – капитана. Так вот, папа поедет завтра. И я, наверное, с ним. У меня собрание в комитете, но я легко могу…
– Ты сказала… ты сказала, что папа поедет завтра? Куда?
– К тебе. На ферму.
– Но зачем? Это маленькая овощная ферма в двадцать пять акров. И половина ее большую часть года покрыта водой.
– Папа придумает, что с ней делать, не беспокойся. Он немногословен, но решит, что можно предпринять, и все будет хорошо.
– Да ведь ферма в нескольких милях отсюда. Далеко. В Верхней Прерии.
– Знаешь, если ты смогла добраться сюда на тех лошадях, Селина, то думаю, что мы с папой как-нибудь уж доберемся на наших серых рысаках, которые делают одну милю в три минуты или три мили в одну минуту, точно не помню. Кстати, можно поехать на автомобиле, хотя папочка его не любит. В нашей семье один Майкл обожает на нем гонять.
В Селине заговорило нехорошее чувство, некая разновидность гордости.
– Мне не нужна помощь. Правда, не нужна. Джули, дорогая, это только сейчас дела у нас идут неважно. Раньше все было иначе. Мы прекрасно справлялись. Первюс и я. Но когда Первюс умер так внезапно, я испугалась. Ужасно испугалась. За Дирка. Я мечтала, чтобы у него все было. Все самое лучшее. Я хотела, чтобы его жизнь была прекрасной. Ведь жизнь может быть такой отвратительной, Джули. Ты даже не представляешь. Просто не представляешь.