личались от студенческих, они лихо вставляли в речь жаргонные словечки, что вызывало громкий смех юношей и восхищенное хихиканье девушек. Но таким молодым Дирк все же предпочитал старых педантов. Когда перед каким-нибудь университетским мероприятием молодым нужно было неофициально побеседовать со студентами, начинали они обычно так: «Слушайте-ка, ребята…» На танцевальных вечерах они с легкостью позволяли себе «закадрить» какую-нибудь хорошенькую студенточку.
Два предмета у Дирка вели профессора-женщины. Дамы были уже далеко не молоды, если не сказать старухи. Выглядели они иссохшими, только глаза на лице оставались живыми. Носили нечто неопределенное и темное, не то коричневое, не то тускло-серое. Безжизненные волосы. Длинные, костлявые и вялые руки. Перед их глазами прошло множество студенческих групп – одна за другой, одна за другой. Аудитория ненадолго наполнялась свежими и молодыми лицами, которые вскоре замещались другими свежими и молодыми лицами. Так белые значки-кружочки ненадолго возникают на грифельной доске, но вскоре стираются, чтобы освободить место другим белым значкам-кружочкам. Одна из этих женщин, старшая, могла неожиданно оживиться подобно тому, как в потухшем камине вдруг начинает мерцать огонек. Несмотря на убийственно-притупляющий эффект тридцатилетнего преподавания, она чудом сохранила чувство юмора и некий сарказм. У нее был острый критический ум, стесненный условностями университетского сообщества, и душа классической старой девы.
Слушая этих двух дам, Дирк нервничал и раздражался. Мисс Юфимия Холлингсвуд имела привычку выделять голосом каждый третий или пятый слог в своей речи, например: «Рассмотрев приведенные факты в предлагаемом примере, нам надо сначала вспомнить историю и попытаться проанализировать выдающиеся…» Он чувствовал, что уже начинает ждать эти ударения и внутренне сжиматься, как от удара кувалдой по голове.
Мисс Лодж, наоборот, мямлила. На подступах к слову она принималась мекать, что приводило слушателей в исступление: «Перед м-э-э-э… геометрической м-э-э-э… задачей… м-э-э-э…» Дирк беспокойно ерзал на стуле, его руки сами собой сжимались в кулаки. Он спасался тем, что следил за тенью от дубовой ветки за окном, падавшей на освещенную солнцем доску позади преподавательницы.
Ранней весной Дирк и Селина снова обсуждали его учебу, сидя дома в Верхней Прерии у камина. Пять лет назад Селине сложили камин, и ее любовь к нему граничила с огнепоклонством. Она всегда разжигала его зимними вечерами и в холодные весенние ночи. Если Дирка не было дома, она долго сидела у огня, после того как все усталые домочадцы уже уходили спать. У ее ног, растянувшись, лежал Пом, старая дворняга де Йонгов, и предавался в старости такому наслаждению, о каком в своей шелудивой юности не мог и мечтать. Жители Верхней Прерии, проезжая мимо их фермы после редкой вечеринки или направляясь в поздний час на рынок, видели на стене в комнате миссис де Йонг пляшущие розоватые отсветы огня и ощущали их ласковое тепло, хотя и осуждали хозяйку:
– У нее прекрасный нагреватель, а она все равно разжигает камин. Всегда вела себя странно. Одиноко ей, наверное, сидеть в компании собаки.
Они и представить себе не могли, сколько гостей – и старых, и новых – собиралось у камина Селины в эти зимние вечера. Там был Большущий, пухленький, перепачканный в земле малыш, который ползал и возился в поле, а его молодая мать, вытерев пот с лица, смотрела на него любящими глазами. Приходил и Дирк де Йонг десяти лет. И Симеон Пик, франтоватый, учтивый, ироничный, в начищенных до блеска ботинках и в сдвинутой чуть набок шляпе. За ним Первюс де Йонг, великан в голубой рубашке, с сильными и нежными руками, покрытыми золотистыми волосками. Фанни Давенпорт, кумир ее юности, являлась с поклонами и улыбкой, как и восхитительные создания из давних представлений-буфф в усыпанных блестками трико и корсажах. А рядом – совсем не похожая на них терпеливая и неутомимая Мартье Пол, которая останавливалась в дверях маленькой мастерской Рульфа, грея под передником озябшие руки. «Веселитесь, да? – с легкой завистью говорила она. – Вы и Рульф. Весело вам». И Рульф, смуглый, живой мальчик, не понимал, о чем она. Рульф – гений. Он приходил всегда. Нет, Селина де Йонг никогда не чувствовала себя одинокой у камина зимними вечерами.
Однажды прохладным вечером в начале апреля Селина сидела с Дирком у огня. Была суббота. В последнее время Дирк не всегда приезжал на ферму по выходным. Юджин и Паула Арнольд были дома в рождественские каникулы, и Джули Арнольд пригласила Дирка принять участие в веселых праздниках на Прери-авеню. Два раза он даже оставался там на выходные. После парчовой роскоши дома Арнольдов его спальня на ферме казалась ему практически голой. Селине искренне нравилось слушать хотя бы обрывочные рассказы сына об этих визитах; она представляла себя на его месте и получала почти столько же удовольствия, сколько он в реальной жизни, а быть может, и больше.
– А теперь расскажи, чем вас кормили, – просила она по-дружески, как ребенок. – Например, что вам подавали на ужин? Все было на высшем уровне? Джули говорит, у них теперь есть дворецкий. Вот это да! Жду не дождусь, что скажет по этому поводу Ог Хемпель.
Дирк расписывал матери великолепную жизнь Арнольдов, а она перебивала его, восклицая:
– Майонез! На фруктах! Ну мне бы такое, наверное, не понравилось. А тебе как? На следующей неделе, когда ты приедешь домой, я приготовлю. Возьму у Джули рецепт.
На следующей неделе он вряд ли приедет. Один из приятелей Арнольдов пригласил его к себе. Это на севере, у озера. И у того парня есть лодка.
– Это же замечательно! – воскликнула Селина после почти незаметной секундной паузы – паузы, вызванной паникой. – Я постараюсь не беспокоиться и не суетиться, как старая курица, каждую минуту представляя тебя на воде… Так, продолжай, Большущий. Сначала подали фрукты под майонезом, да? А суп какой?
Дирк был неразговорчив от природы, хотя в его молчании не чувствовалось ничего гнетущего. Немногословность он унаследовал от своих голландских предков. Но в тот раз он сделался более словоохотливым, чем обычно. «Паула… – это имя снова и снова всплывало в разговоре. – Паула… Паула… – И опять: – Паула…» Казалось, он сам не замечал этих повторов, но чуткое ухо Селины сразу же их уловило.
– Я не видела эту девочку с тех пор, как она пошла в первый класс, – сказала Селина. – Сейчас ей должно быть… погоди… она на год старше тебя… девятнадцать… скоро двадцать. Тогда она показалась мне смуглой и щуплой малышкой. Как жаль, что она не унаследовала от Джули золотистые волосы и красоту. Все досталось Юджину, хотя ему это не особенно нужно.
– Вовсе нет! – горячо возразил Дирк. – Она смуглая, изящная и какая-то… э-э-э… чувственная. – Селина заметно вздрогнула и быстро прикрыла рот рукой, пряча улыбку. – Как Клеопатра. Глаза у нее большие и чуть-чуть раскосые – не косые, я не это хотел сказать. У них немного приподняты уголки и такой разрез, что они кажутся больше, чем у обычного человека.
– Мои глаза тоже когда-то считались красивыми, – кокетливо сказала Селина, но сын ее не слышал.
– Рядом с ней все другие девушки выглядят замарашками.
На мгновение он замолчал. Селина тоже ничего не сказала, но ее молчание было нерадостным. Вдруг Дирк заговорил снова, как будто продолжил излагать свои мысли вслух:
– Все хорошо, если бы не руки.
Селина заставила свой голос звучать естественно, без чрезмерного интереса:
– А что не так с ее руками, Дирк?
Он задумался, наморщив лоб, и наконец медленно произнес:
– Не знаю… они смуглые, ужасно тонкие и какие-то… жадные. Я хочу сказать, что мне не по себе, когда я на них смотрю. Сама она может быть совершенно холодна, но руки, если до них дотронуться, горячие.
Он посмотрел на руки своей матери, которые были заняты шитьем. Селина пришивала кусочек атласной ленты к чепчику, чтобы украсить головку второго младенца Гертье Пол ван дер Сейде. Ей трудно было удерживать тонкий атлас огрубевшими пальцами. Работа в поле, вода, солнце и ветер покрыли их слоем загара, сделали неповоротливыми, костяшки пальцев распухли и затвердели. И все-таки какими они были уверенными, сильными, прохладными, надежными – и нежными! Глядя на них, Дирк неожиданно сказал:
– А вот у тебя они не такие. Я люблю твои руки, мама.
Она быстро, но аккуратно отложила шитье, чтобы нежданные счастливые и благодарные слезы не капнули на розовую атласную ленту. И покраснела, как девочка.
– Правда, Большущий?
Через мгновение она опять принялась за шитье. Ее лицо стало моложе, живее, бодрее, как лицо той девушки, которая однажды вечером много лет назад тряслась в телеге Класа Пола по изрезанной колеями Холстед-роуд и говорила, что капуста красивая. Это выражение появлялось на ее лице, когда она была счастлива, взволнована или восхищена. Поэтому те, кто любил ее и на кого она смотрела с таким выражением, считали ее красивой, а те, кто ее не любил и, следовательно, никогда не видел в ее лице такого выражения, называли невзрачной. Оба снова замолчали. Потом заговорил Дирк:
– Мама, что бы ты сказала, если бы я следующей осенью поступил в один из университетов на востоке, чтобы изучать архитектуру?
– Ты правда этого хотел бы, Дирк?
– Да… думаю, что да.
– Тогда и я хочу больше всего на свете. Я… я счастлива от одной мысли.
– Но… это будет очень дорого стоить.
– Я справлюсь. Я справлюсь… Но почему ты выбрал архитектуру?
– Точно не знаю. Новые университетские здания – ну, ты знаешь, в готическом стиле – так контрастируют со старыми. Мы с Паулой на днях об этом говорили. Она терпеть не может их дом на Прери-авеню – отвратительная серая и старая громадина, вся покрытая гарью от поездов Центральной железной дороги Иллинойса. Паула хочет, чтобы ее отец построил дом на севере – итальянскую виллу или французское шато. Что-нибудь в этом роде. Многие ее друзья переезжают на северный берег, подальше от этих уродливых чикагских домов с верандами, эркерами и жуткими башенками. Бр-р-р!