– А ты знаешь, – мягко возразила Селина, – мне эти дома нравятся. Наверное, я не права, но для меня они естественные, солидные и без претензий, как одежда, которую носит старый Огаст Хемпель, прямого покроя и мешковатая. В них есть достоинство и уместность. Может, они некрасивы – что весьма вероятно, – но они не смешны. В них ощущается некое померкшее величие. Они и есть Чикаго. А те итальянские и французские постройки, слепленные на скорую руку, выглядят нелепо. Это как если бы Авраам Линкольн вдруг вырядился в розовые атласные штаны до колен, надел туфли с пряжками и рубашки с кружевными манжетами.
Вообразив эту картину, Дирк расхохотался. Однако в свою очередь возразил матери:
– Но ведь у нас нет своей национальной архитектуры. Что прикажешь делать? Ты же не скажешь, что покрытые гарью старые каменные и кирпичные громадины с коваными решетками, оранжереями, башнями и резными украшениями – это и в самом деле наша национальная архитектура?
– Не скажу, – согласилась Селина. – Но твои итальянские виллы и французские шато в пригородах Чикаго так же хороши, как декольтированное вечернее платье с кружевами в пустыне Аризоны. От него не будет прохлады днем и тепла ночью. Я думаю, что национальная архитектура возникает из особенностей местного климата и нужд населения, с учетом, конечно, красоты. Нам не нужны башни всех видов, как не нужны подъемные мосты надо рвом вокруг замка. Думаю, их правильно сохранять там, где они появились, – в стране с феодальным прошлым, означавшим, что твой сосед в любой момент может собрать своих головорезов и пробраться в замок, чтобы украсть у тебя жену, гобелены или золотые кубки.
Дирку было весело и интересно слушать Селину. Так было всегда.
– Каким же тебе видится настоящий чикагский дом, мама?
Селина ответила быстро, словно часто об этом думала, словно ей хотелось бы иметь такое жилище на месте старого фермерского дома де Йонгов, где они сейчас так уютно расположились.
– Итак, там должны быть большие веранды для жарких летних дней и ночей, чтобы их продували ветры с прерий, которые у нас всегда дуют с юго-запада, и еще такая веранда, которая была бы развернута на восток, или терраса, переходящая в веранду к востоку от нее на случай ласкового, легкого ветерка с озера, который вдруг подует, когда вам кажется, что вы вот-вот умрете от жары. Такое ведь иногда бывает. И этот ветерок тоже надо поймать. Его следует построить – я говорю про дом – почти квадратным, крепким и надежным, чтобы защищал от холодных зим и северо-восточных ветров. И, конечно, в нем должны быть веранды, где можно спать. Вот тебе мощная американская традиция! В Англии есть терраса для чаепития, в Испании патио, во Франции внутренний дворик, в Италии увитая виноградом пергола. А в Америке – веранда для сна на открытом воздухе с сетчатыми перегородками от мошек. Не удивлюсь, если человек, который первым ее придумал, получит больше шансов в день Страшного Суда, чем изобретатели аэроплана, граммофона и телефона, вместе взятые. Этот-то думал только о здоровье людей.
После такой большой речи Селина улыбнулась и взглянула на Дирка, а он улыбнулся ей в ответ. И оба, сидя у камина, по-приятельски захихикали.
– Мама, ты просто замечательная! Только твое типично чикагское жилище, судя по всему, состоит из одних веранд.
Селина небрежно отмахнулась от этой придирки.
– Видишь ли, в любом доме с несколькими верандами, двумя или тремя ванными комнатами и по крайней мере с восьмью встроенными шкафами можно жить припеваючи, не задумываясь, что еще там есть или чего нет.
На следующий день их беседа была уже более серьезной. О восточном колледже и карьере архитектора они как будто окончательно договорились. Селина была довольна и даже счастлива. Только Дирк беспокоился из-за дороговизны. Он говорил об этом на следующее утро за завтраком (за своим завтраком, его мать позавтракала несколькими часами раньше и теперь, когда он пил кофе, присела с ним ненадолго и просматривала газету, пришедшую с сельской почтой). Селина уже побывала в полях, где следила за высадкой из теплицы молодой помидорной рассады. На ней была застегнутая на все пуговицы старая серая кофта, потому что в воздухе еще ощущался мороз. На голове – мятая черная фетровая шляпа (когда-то принадлежавшая Дирку), очень похожая на ту, в которой она впервые самостоятельно отправилась на рынок десять лет назад. Ее щеки слегка разрумянились от прогулки по полям на холодном утреннем воздухе. Она повела носом:
– Как вкусно пахнет кофе. Пожалуй, я…
И она налила себе полчашки с видом весьма добродетельной женщины, которая на самом деле хотела бы целую, но сдерживается.
– Я все думаю, – начал Дирк, – это ведь дорого…
– Свиньи, – ровным голосом произнесла Селина.
– Свиньи?
Дирк в замешательстве огляделся, потом перевел взгляд на мать.
– Нам помогут свиньи, – спокойно объяснила она. – Уже три или четыре года я собираюсь начать их разводить. Это Огаст Хемпель придумал. Точнее, боровы.
– Боровы? – снова повторил за ней Дирк слабым голосом.
– Породистые боровы. Сейчас за них платят хорошие деньги, и так будет еще не один год. Я не стану ими увлекаться. Заведу ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать архитектора из мистера Дирка де Йонга. – И, заметив выражение его лица, добавила: – Не расстраивайся так, сын. В свиньях нет ничего отвратительного, для меня по крайней мере, если выращивать их в чистом, как ванная с кафелем, загоне и кормить кукурузой. Боров – красивое, внушительного вида животное, когда относишься к нему не по-свински.
– Лучше я не буду учиться на деньги от свиней.
Вид у Дирка был удрученный. Селина сняла фетровую шляпу и, бросив ее на старую кушетку у окна, пригладила ладонью зачесанные назад волосы. Было видно, что в ее мягких темных волосах теперь обильно поблескивает седина, но глаза были такие же живые и ясные, как всегда.
– Видишь ли, Большущий, у нас с тобой ферма, которая по сравнению с другими овощными фермерами считается доходной. Мы выплатили все долги, земля в хорошем состоянии, урожай обещает быть богатым, если весна не будет такой дождливой и холодной, как в прошлом году. Но сейчас ни одно овощеводческое хозяйство не сделает своего владельца богатым. Рабочим приходится платить дорого, рынок ты сам знаешь какой, да еще траты на перевозку. Любой фермер вроде нас, выйдя на ноль, думает, что он уже в плюсе.
– Знаю, – печально сказал Дирк.
– Нет, сын, я не жалуюсь. Просто говорю как есть. Я очень довольна. Когда вижу, как плантация спаржи, которую я посадила десять лет назад, дает урожай, я чувствую такую радость, как будто наткнулась на золотую жилу. Иногда я вспоминаю, как твой отец противился моей идее засадить первый участок. И когда апрель в деревне такой прекрасный, как сегодня, когда все только зарождается и начинает зеленеть на богатой черноземной почве, – даже не могу выразить! Я знаю, что мои овощи отправятся на рынок и станут пищей, самой лучшей пищей, которая делает организм человека чистым, подвижным и сильным! Мне приятно думать, что матери говорят детишкам: «А теперь ешь шпинат, каждый листик, иначе не получишь сладкое!.. Морковка полезна для зрения… Доедай картошку. От нее ты станешь сильнее», – Селина засмеялась, чуть раскрасневшись.
– Да, понимаю. Но свиньи? Ты так же относишься к свиньям?
– Конечно, – уверенно ответила Селина и подвинула к нему небольшое блюдо с голубым рисунком, стоявшее на белой скатерти у ее локтя. – Съешь еще бекона, Дирк. Возьми этот тоненький хрустящий ломтик.
– Я уже наелся, мама.
Дирк встал.
Следующей осенью студент Дирк де Йонг начал изучать архитектуру в Корнелле. Он очень старался, учился даже на каникулах. Приезжал домой в самую жару влажного иллинойсского лета и часами сидел в своей комнате, которую оборудовал для работы: поставил длинный стол и чертежную доску. Под рукой были рейсшина и два треугольника на сорок пять и шестьдесят градусов, компас и пара циркулей. Иногда, стоя позади него, Селина смотрела, как аккуратно он чертит на кальке. Его презрение к современной архитектуре теперь стало окончательным. Особенно рьяно он ораторствовал по поводу многоквартирных домов, выраставших, как грибы, на каждой чикагской улице от Гайд-парка на юге до Эванстона на севере. Горожане говорили о них весьма изысканным слогом: жилье в них никогда не звалось квартирами, всегда – апартаментами. Перед каждым таким апартаментом (в здании обычно их насчитывалось шесть) была втиснута небольшая застекленная комнатка под названием «солнечная гостиная» (иногда можно даже было услышать пышное слово «солярий»). Там жители Чикаго находили убежище от свинцового неба, тяжелого озерного воздуха, серого тумана и дыма, которые часто окутывали город, погружая его во мрак. Эти комнатки украшали желтые или розовые занавески из кретона. Внутри горели лампы с шелковыми абажурами и стояли кадки с цветами. В таких открытых постороннему глазу коробочках чикагцы читали газеты, шили, играли в бридж и даже завтракали. Маркизы никогда не опускались.
– Ужасно! – кипел от злости Дирк. – Они не только уродливы сами по себе – торчат на домах как три пары очков! – но еще и нарушают приличия, лишая людей приватности. Жильцы там разве что не купаются! Выходит, они не слышали про совет тем, кто живет в домах из стекла!
В первые годы обучения Дирк много рассуждал об архитектурном стиле бозар. Но Селина над ним не смеялась. «Все может быть, – думала она. – Поработает год или два в здешней конторе, а потом почему бы ему не отправиться в Париж, если нужно».
Хотя на ферме начиналось самое горячее время, Селина поехала в Итаку на церемонию выпуска 1913 года. Дирку было двадцать два, и Селина спокойно отметила про себя, что ее сын – самый красивый в группе. На него, несомненно, было приятно смотреть. Высок, хорошо сложен, как и отец, светловолос, тоже в отца, только глаза другие. Глаза карие – не такие темные, как у Селины, но в них проступала мягкая влажность ее взгляда. Они делали его лицо выразительнее, придавали ему пылкость, о чем сам Дирк даже не подозревал. Женщины, ощутив на себе взгляд этих темных страстных глаз, были склонны приписывать ему обращенные к ним чувства, которых Дир