Она разволновалась не на шутку. Грудь ее вздымалась и опускалась. Она быстро поглощала салат. И Дирк подумал, что крупным блондинкам не надо так сильно возбуждаться. От этого они краснеют.
За игрой в бридж Филип Третий вполне оказался сыном своего отца и выиграл у Дирка больше денег, чем тот мог безболезненно себе позволить. Хотя надо признать, что миссис Эмери, как партнерша Дирка, в значительной степени этому способствовала. Паула играла в паре с Филипом, ее игра отличалась смелостью и расчетливостью. Теодор Шторм приехал в десять и стоял, наблюдая за игрой. Когда гости ушли, они втроем уселись у камина.
– Что-нибудь выпьете? – предложил Шторм.
Дирк отказался, но Шторм все равно смешал виски с содовой и льдом – сначала один бокал, потом другой. Виски не добавило краски его крупному, бледному, невыразительному лицу. Хозяин почти ничего не говорил. Дирк, от природы неразговорчивый, по сравнению с ним, выглядел болтуном. Но если в молчании Дирка не было ничего тяжелого или гнетущего, то молчание Шторма подавляло и раздражало. Его толстый живот, большие белые руки, широкое бледное лицо казались частью выбеленной, бескровной туши. «Не понимаю, как она его терпит», – подумал Дирк. Муж с женой, похоже, относились друг к другу с вежливым дружелюбием. Шторм извинился и направился к себе со словами, что устал и надеется встретиться с ними завтра утром. После его ухода Паула сказала:
– Ты ему понравился.
– Это важно, – ответил Дирк, – коли не шутишь.
– Но это действительно важно. Он может тебе очень помочь.
– Мне помочь? Как? Я не хочу…
– Зато я хочу. Хочу, чтобы ты добился успеха. Очень хочу. И ты можешь. У тебя прямо на лбу написано. Это видно по тому, как ты стоишь, говоришь или молчишь, как ты смотришь на людей. В том, как ты себя держишь. Наверное, это то, что называют силой. Так или иначе, она у тебя есть.
– А у твоего мужа?
– У Теодора? Нет! То есть…
– Вот видишь! Сила у меня, а деньги у него.
– Ты способен иметь и то и другое.
Она наклонилась вперед. Ее сияющие глаза стали огромными. Руки – те самые тонкие, смуглые и горячие руки – сжимались, лежа на коленях. Он спокойно на нее посмотрел. И внезапно у нее на глазах выступили слезы.
– Не смотри на меня так, Дирк!
Она бессильно откинулась в кресло и показалась ему какой-то осунувшейся и постаревшей.
– Не буду спорить, у меня неудачный брак. Это сразу видно.
– Но ты ведь знала, что так будет, разве нет?
– Нет. Да. Ах, не знаю. Да и какая теперь разница? Я не пытаюсь стать для тебя человеком, которого принято называть влиятельным. Просто ты мне дорог – ты это знаешь – и я хочу, чтобы ты преуспел и разбогател. Наверное, во мне говорит материнское чувство.
– Мне казалось, что двое детей могли бы его утолить.
– Не получается у меня восторгаться двумя здоровыми розовыми пупсами. Я их, конечно, люблю, но им надо немного: всего-то совать в рот бутылочку с молоком через определенные промежутки времени, купать их, одевать, выносить гулять и укладывать спать. Это обычная рутина и захватывает не больше, чем конвейерный труд. Не получается у меня с материнскими чувствами, и сердце я не надрываю из-за этих двух милых и толстых комочков плоти.
– Но от меня-то ты что хочешь, Паула?
Она снова оживилась, искренне переживая за него:
– Такая нелепость! Все эти люди с доходом тридцать, сорок, шестьдесят, сто тысяч в год обычно не обладают никакими такими качествами, которых не было бы у человека с доходом пять тысяч. Врач, приславший Теодору счет на четыре тысячи за каждого родившегося у меня ребенка, не сделал ничего, что не сделал бы деревенский доктор, ездящий на «Форде». Но он знал, что может получить эти деньги, и попросил. Кто-то же должен получать зарплату в пятьдесят тысяч долларов – какой-нибудь рекламщик, продавец облигаций или… да вот хотя бы Фил Эмери! Он, наверное, не в состоянии, если понадобится, даже продать школьнице метр розовой ленты! А посмотри на Теодора! Сидит, моргает и молчит. Но в нужный момент сжимает свой жирный белый кулак и бормочет: «Десять миллионов» или «Пятнадцать миллионов». И вопрос решен!
Дирк рассмеялся, чтобы скрыть усиливающееся восхищение.
– Думаю, все не так просто. Есть тут что-то еще, чего мы просто не видим.
– Ничего там нет! Говорю тебе. Я прекрасно знаю всю эту компанию. Я выросла среди денежных мешков, так ведь? Среди упаковщиков свинины, скупщиков пшеницы, продавцов газа, электрического света и бакалеи. Из всех них я уважаю только деда. Он остался таким, каким был всегда. Его не проведешь. Он знает, что занялся оптовыми продажами говядины и свинины как раз тогда, когда опт говядины и свинины сделался в Чикаго новым прибыльным делом. И теперь ты только посмотри на него!
– Все же ты допускаешь, что важно понять, когда приходит нужный момент, – возразил Дирк.
Паула встала.
– Если ты не знаешь, то я тебе скажу. Этот момент сейчас. Только мне надо будет провести работу с дедушкой, папой и Теодором. Но ты, если хочешь, можешь оставаться архитектором. Это вполне достойная профессия. Однако, не будучи гением, чего ты добьешься? Иди с ними, Дирк, и через пять лет…
– Что?
Они оба стояли, глядя друг на друга: она – напряженная и настойчивая, он – спокойный, но заинтересованный.
– Попробуй и увидишь что. Сделай это, Дирк! Хорошо?
– Не знаю, Паула. Думаю, маме твоя идея не очень понравится.
– Что твоя мама может знать? О, я хочу сказать, что она прекрасный, удивительный человек. Это правда. Я люблю ее. Но успех! Она думает, что успех – это еще один акр спаржи или капусты, новая печка на кухне и газ, проведенный в Верхнюю Прерию.
У Дирка возникло чувство, что Паула завладела им, что ее горячие, жадные пальцы вцепились в него, хотя они стояли порознь и смотрели друг на друга почти враждебно.
Вечером, раздеваясь в своей розово-атласной спальне, он подумал: «Что за игру она затеяла? Что собирается делать? Дирк, старина, будь осторожен!» Еще только войдя в спальню, он немедленно подошел к высокому зеркалу и оглядел себя внимательным, придирчивым глазом, не зная, что Паула в своей спальне сделала то же самое. Он провел рукой по гладко выбритому подбородку, посмотрел, хорошо ли сидит смокинг. Было бы здорово, если бы его сшил Питер Пил, английский портной на Мичиган-бульвар. Но Пил чертовски дорого берет. Как-нибудь в другой раз… Лежа в мягкой постели под атласным покрывалом, он размышлял: «Так-так, что же она все-таки затеяла?»
Он проснулся в восемь ужасно голодный. И в некотором замешательстве подумал о завтраке. Паула вроде бы сказала, что завтрак принесут в комнату. Он с удовольствием потянулся, бодро встал, включил воду и принял ванну. Когда он вышел в халате и тапках, поднос с аппетитным завтраком волшебным образом уже стоял на столике. На нем было несколько небольших блюд под крышками и очаровательный кофейный сервиз на одну персону. Рядом лежали сложенные свежие газеты. И записка от Паулы: «Не желаешь ли прогуляться около половины десятого? Дойдем до наших конюшен. Я хочу показать тебе свою новую лошадь».
Прогулка от дома до конюшен быстрым шагом занимала не так уж много времени. Паула ждала его в костюме для верховой езды. Она казалась молодой и похожей на мальчика рядом с главным конюшим Пэтом, человеком крепкого сложения. На Пауле были габардиновые бриджи, более темный, чем бриджи, пиджак и круглая фетровая шляпка с загнутыми полями. Она поздоровалась.
– Я встала два часа назад. И уже покаталась верхом.
– Терпеть не могу людей, которые поутру первым делом сообщают тебе, что встали два часа назад.
– Если ты будешь в таком настроении, мы не покажем тебе лошадь, да, Пэт?
Пэт примирительно сказал, что покажут. И действительно показал ему новую подседельную кобылу, как мать демонстрирует своего недавно родившегося ребенка – с нежной гордостью.
– Посмотрите на ее спину. По ней сразу видно, какая это лошадь, сэр. Вот по длине этой линии. Взгляните! Прямо картинка!
Паула перевела взгляд на Дирка:
– Ты ведь умеешь ездить верхом?
– На ферме я ездил на старых клячах и без седла.
– Надо будет научиться. Мы научим его, правда, Пэт?
Пэт оглядел легкую и гибкую фигуру Дирка.
– Запросто.
– Скажете тоже! – заспорил Дирк.
– Тогда мне будет с кем покататься. Теодор ни разу не сел на коня. Никогда не занимается физическими упражнениями. Не вылезает из своей огромной машины.
Они зашли в каретный сарай, просторное беленое помещение, где в ящиках под стеклом, словно драгоценности, лежали блестящие упряжь, шпоры и уздечки. На полке на стене Дирк увидел ленточки – красные, желтые, синие. И трофейные кубки. Каретный сарай его несколько обескуражил. Ничего подобного он раньше не видывал. Прежде всего там не было автомобилей. Дирк успел забыть, что люди могут ездить на чем-то другом. На чикагских бульварах лошадь давно вызывала смех. Если бы на Мичиган-авеню появился роскошный экипаж, запряженный двумя лощеными каурыми лошадками, вся улица хихикала бы и показывала на него пальцем, как будто это римская колесница с зебрами. Но здесь стоял именно такой экипаж – блестящий, без единого пятнышка. Еще был другой – легкий, двухместный, с кремовым верхом и бахромой, а также высокие двуколки, изящные и шикарные, открытый экипаж «Виктория» и две повозки для пони в придачу. Глядя на такую коллекцию, можно было подумать, что автомобиль еще не изобрели. Над всеми ними возвышалась, потрясая своим великолепием и затмевая все вокруг, огромная карета, которую положено было запрягать четверкой, – яркий образчик высокомерия, свойственного баловням судьбы. Карета содержалась в идеальном порядке. Ее подушки были безупречны. Стенки сияли. Ступеньки сверкали. Подняв на нее глаза, Дирк расхохотался. Она казалась слишком роскошной, слишком нелепой. Вдруг, повинуясь какому-то мальчишескому порыву, он взлетел по ступенькам. Усевшись, как на трон, на бежевые подушки, он выглядел настоящим красавцем.