Эта молодежь в возрасте от двадцати восьми до сорока пяти лет выросла в новой системе ведения бизнеса. Они окончили университеты. Всю жизнь провели в роскоши. И принадлежали ко второму или третьему поколению дельцов. В их речи уже звучало слово «психология». Они предпочитали сдержанность, знали силу убеждения. В тех случаях, когда старый Хемпель поднимал черный флаг, эти люди устанавливали перископ. Дирк узнал, что за обедом они не говорят о делах, если только не встретились для этого специально. Он не сомневался, что много времени тратится ими впустую. Часто, когда кто-нибудь из них должен быть «на совещании» или когда секретарша чинно сообщает, что босс очень занят и до трех просит не беспокоить, тот на самом деле просто прилег на полчасика вздремнуть в своем удобном кабинете. Эти люди были сыновьями или внуками тех бородатых, грубых и, в общем, жутковатых ребят, которые явились в 1835 или 1840 году из ирландских графств Лимерик или Килкенни, а может, из Шотландии или рейнских земель, чтобы своими сильными волосатыми руками слепить новую страну. Именно эти руки обеспечили появление симфонических оркестров, яхт-клубов и гольф-клубов, ныне предоставляющих развлечение и отдых их потомкам. Дирк прислушивался к разговорам в клубе.
– Я сколотил его в восемьдесят шестом. Не так уж плохо для дела Типпекану.
– …ящики хорошо идут, но Большой Чикаго забирает все, что побольше… компании нужны имена… «Гарден» уже не та, что раньше, даже в Чикаго… значение имеет только популярная подписка.
– …помчался на «Сенчери» из Нью-Йорка в два сорок пять и как раз успел сюда испробовать в парке свою новую лошадь. В городской обстановке она немного нервничает, но на следующей неделе мы открываем дом в Лейк-Форест…
– …неплохое шоу, однако сюда не шлют оригинальные компании, вот в чем беда…
– …в Лондоне. Приятный зеленый оттенок, да? Здесь такие галстуки не купишь, не знаю почему. В прошлый раз я привез оттуда дюжину. Да, в «Пламбридже» на Бонд-стрит.
Дирк довольно легко научился говорить так же. Он тихо слушал, кивал, улыбался, соглашался или не соглашался. Смотрел вокруг себя внимательно, оценивающе. Линия талии хорошо выдержана, сшитая на заказ одежда безупречна, хитрые морщинки, расходящиеся от уголков глаз, свидетельствуют об опыте. Президент рекламной компании обедает с банкиром, продавец облигаций разговаривает с коллекционером букинистических изданий. Владелец консервной фабрики сидит за столиком со скульптором Горацио Крафтом.
Через два года Дирк тоже знал, как «мчаться на «Сенчери», чтобы сэкономить час или два в поездке из Нью-Йорка в Чикаго. Портной Пил говорил, что получает удовольствие, когда шьет пиджак на его широкую, ровную, конусообразную спину и брюки на сильные и крепкие ноги. Цвет лица, унаследованный Дирком у розовощеких голландских предков, что выросли на свежем морском воздухе Нидерландов, был приятен и чист. Иногда Селина с удовольствием дотрагивалась искореженной от работы рукой до его плеч или проводила ладонью по стройной, прямой и сильной спине. Дирк уже дважды побывал за границей. Он научился говорить, что «на несколько дней прокатился в Европу». И все это произошло за каких-то два года – жизнь в Америке несется быстро, как в театре.
Селину несколько обескуражило появление этого нового Дирка, в чьей насыщенной жизни ей уже не оставалось места. Иногда она не видела его по две-три недели. Он посылал ей подарки, которые она разглаживала, с удовольствием вертела в руках и откладывала – вещи ручной работы из нежного шелка, которые она не могла носить. Выработанная за долгие годы привычка оказалась сильнее. Хотя Селине всегда были свойственны изящные манеры и утонченный вкус, тяготы первых лет замужества оставили в ее жизни неизгладимый след. И до сих пор, когда она одевалась, вы увидели бы, что ее нижняя юбка, скорее всего, из черного сатина, а простой и прочный лиф-чехол на корсет аккуратно залатан в подмышках – там, где протерся. Она не пользовалась косметическими ухищрениями веселой юности. И неудивительно, что солнце и ветер, холод и жара широкой прерии отомстили ей за это пренебрежение. Кожа ее потемнела и огрубела, волосы стали жесткими и сухими. На их фоне глаза Селины производили неожиданное впечатление. Они были такие спокойные и ясные, но в то же время такие живые! Прекрасные глаза мудрой молодой девушки на лице пожилой женщины. Она до сих пор не утратила свежего восприятия жизни.
Вы с горечью поняли бы, что у нее совсем мало личных вещей. Такие пустые ящики комода могли быть у монахини: гребень и щетка, тоненькая стопка простого нижнего белья. На полочке в ванной – зубная щетка, вазелин, коробочка с тальковой пудрой. Но ничего из тех косметических средств, с помощью которых пожилые женщины пытаются обмануть себя мыслью, будто одурачили всех остальных. Она носила добротные полуботинки на удобном каблуке – модель называлась «Специально для полей», простые английские блузки с длинным рукавом и строгие темные костюмы или платья из синей материи. Женщина средних лет, у которой не за горами старость, женщина с твердой походкой и прямой осанкой. Она смотрела на вас прямо, но ее взгляд не был тяжел. Вот и все. Однако было в ней что-то захватывающее, что-то притягательное.
– Не понимаю, как у тебя это получается! – сетовала как-то раз Джули Арнольд, когда Селина зашла к ней в один из своих редких приездов в город. – У тебя глаза ясные, как у младенца, а у меня, как дохлые устрицы.
Они сидели в туалетной комнате Джули в ее новом доме на севере Чикаго – новом доме, который на этот раз оказался старым. Глядя на туалетный столик Джули, у любого разбежались бы глаза. Селина де Йонг в строгом черном костюме и простой черной шляпе тоже смотрела на него и на Джули за ним с серьезным, живым интересом.
– Похоже на отдел косметики в универмаге «Мэндел», – сказала Селина, – или на операционную в больнице перед сложной операцией.
Там стояли большие стеклянные банки с порошками, белыми и золотистыми. Тут же в несколько рядов баночки с кремами – массажным, под пудру и очищающим, за ними небольшие фарфоровые чашечки с алой, белой и желтоватой пастой. Из перфорированного контейнера торчал клочок ваты. Вы могли увидеть различные виды туалетной воды, духов, опрыскивателей, французского мыла, мазей, каких-то тюбиков. Не туалетный столик, а целая лаборатория.
– Это? – вскричала Джули. – Ты еще не видела туалетную комнату Паулы! По сравнению с ее косметическим ритуалом я всего-то быстренько споласкиваю лицо в кухонной раковине.
Двумя указательными пальцами привычным движением снизу вверх она втирала вокруг глаз кольдкрем.
– Как увлекательно! – воскликнула Селина. – Когда-нибудь я тоже попробую. Сколько всего я хочу когда-нибудь попробовать! Сколько всего я никогда не делала и непременно хочу сделать ради удовольствия! Ты только подумай, Джули, мне ведь никогда не делали маникюр! Скажу девушке, чтобы она покрасила мне ногти красивым ярко-красным лаком. И дам ей на чай двадцать пять центов. Маникюрши такие хорошенькие, у них модные стрижки и необыкновенные сияющие глазки. Наверное, ты решишь, что я сошла с ума, если признаюсь, что рядом с ними я сама чувствую себя молодой.
Джули массировала себе лицо. И ее глаза смотрели в пустоту. Внезапно она произнесла:
– Послушай, Селина, Дирк и Паула слишком часто бывают вместе. О них уже начали болтать.
– Болтать?
Улыбка исчезла с лица Селины.
– Господь знает, я не пуританка. В наше время и в нашем возрасте это невозможно. Если бы в молодости я могла представить себе, что настанет время, когда… Конечно, после войны, похоже, все стало допустимо. Но Паула лишена благоразумия. Все знают, что она без ума от Дирка. Дирку-то хорошо, но каково ей! Она никогда не пойдет в гости, если туда же не приглашен Дирк. Да, Дирк ужасно популярен. Господь свидетель, таких молодых людей, как он, в Чикаго немного – красивых, успешных и элегантных. Они чаще всего подаются на восток, как только заставят своих отцов открыть для них восточное отделение или филиал семейной фирмы… Дирк и Паула везде и все время вместе. Я спросила ее, не собирается ли она разводиться со Штормом, но она ответила, что нет, у нее недостаточно собственных денег, да и Дирк тоже зарабатывает не так уж много. Он получает тысячи, а она привыкла к миллионам. И что теперь делать!
– Но они же росли вместе, – неуверенно возразила Селина.
– И выросли. Не говори глупости, Селина. Ты все же не настолько молода.
Нет, не настолько. Когда Дирк в следующий раз приехал на ферму, что теперь делал нечасто, она позвала его к себе в спальню – холодную, убогую, темную спальню, где стояла старая черная ореховая кровать, в которую более тридцати лет назад она легла невестой Первюса де Йонга. Поверх грубой ночной рубашки она накинула вязаную кофту. Ее густые волосы были аккуратно заплетены в две длинные косы. В тусклом свете Селина была похожа на девочку. На Дирка смотрели ее большие, ласковые глаза.
– Дирк, сядь здесь, рядом со мной, как раньше.
– Мама, я смертельно устал. Играл в гольф, и пришлось пройти двадцать семь лунок.
– Знаю, у тебя теперь все болит, но это приятная боль. Я ее чувствовала, когда целый день работала в поле. Сажала или собирала овощи.
Дирк не ответил. Она взяла его за руку:
– Тебе не понравилось то, что я сказала. Прости. Я говорила не для того, чтобы тебя расстроить, дорогой.
– Знаю, мама.
– Дирк, ты знаешь, как тебя сегодня назвала та женщина, которая освещает светские новости в воскресной «Трибюн»?
– Нет. Как? Я «Трибюн» не читаю.
– Дирк, она сказала, что ты один из jeunesse dorеґe.
– Надо же! – усмехнулся Дирк.
– Французского, который я учила в школе мисс Фистер, мне хватило, чтобы перевести. Это значит «золотая молодежь».
– Я-то? Вот здорово! Хотя я даже не блестящий.
– Дирк! – ее тихий голос слегка задрожал. – Дирк, я не хочу, чтобы ты был золотой молодежью. И мне все равно, какой толщины на тебе позолота. Дирк, я не для этого работала в жару и в холод! Я тебя не упрекаю, работы я не боюсь. Прости, что я о ней заговорила. Но, Дирк, я не хочу, чтобы моего сына называли jeunesse dorеґe. Нет! Кого угодно, только не моего сына!