Дирк встречался со многими девушками. Они принадлежали особому типу, известному под названием «девушка северного побережья». Худенькая, высокая, утонченная. Маленький правильный носик, высокий приятный голос с едва заметной гнусавостью, серьги, сигарета, обед у Хайлера. Дирку казалось, что все эти барышни поразительно одинаковые. И разговоры у них одни и те же. Все знали французский и обладали хорошим произношением. Умели танцевать сложные символические танцы, читали новые книги, употребляли одни и те же модные словечки. Они предваряли, пересыпали и завершали свои разговоры восклицанием: «Душа моя!» В их устах эти два слова выражали удивление, сочувствие, удовольствие, насмешку, ужас и отречение. «Душа моя! Ты бы ее видела! Душа-а-а-а моя!» – ужас. Такая манера говорить почти полностью совпадала с манерой девушек из его конторы. «Дивная штучка», – называли они с восторгом какую-нибудь подружку. Искренность превратилась у них в идею фикс. В те дни, когда все разговаривали кричащими газетными заголовками, они понимали, что в разговоре главное следует выделять красным цветом. Слово «вздор» было заменено на «белиберду», а потом и на «бредятину». Теперь больше не говорили: «Какой ужас!» Следовало сказать: «Какая омерзительная гнусность!» Эти слова, произносимые приятными, мелодичными голосами, срывались с хорошеньких губ непринужденно, смело, раскованно и свободно. Они утверждали, что именно в этой раскованности все дело. Иногда Дирку хотелось, чтобы они поумерили свой пыл. Девушки постоянно устраивали благотворительные праздники, постановки и крупные фестивали. Венецианские карнавалы, восточные базары, благотворительные балы. На таких представлениях многие из них пели, играли и танцевали лучше, чем профессиональные артисты, но всему вместе обычно не хватало той особой атмосферы, которая свойственна профессиональным выступлениям. На костюмы и украшения для этих праздников они, не скупясь, тратили тысячи и взамен получали те же самые тысячи, которые со всей серьезностью отдавали на Общее дело. Ничего абсурдного они в этом не видели. Периодически, бросая вызов условностям, они уходили в бизнес или в полупрофессиональные предприятия. Паула поступала так же. Она сама или одна из ее подруг постоянно открывали магазины женских блузок, подарков, устраивали чайные залы, декорированные в аляповатых зелено-пунцовых или оранжево-черных цветах, объявляли о сотрудничестве с рекламным агентством. Такие начинания расцветали, увядали и исчезали, будучи результатом послевоенной сумятицы. В годы войны многие из девушек работали не покладая рук: водили автомобили технической и скорой помощи, были сестрами милосердия, чистили и мыли, содержали войсковые лавки. Только им не хватало вдохновения и удовлетворения от достигнутого.
Они считали Дирка законным объектом своего интереса и возмущались собственническим поведением Паулы. Эти Сюзанны, Джейн, Кейт, Бетси и Салли – для современных чувственных дамочек имена простые и старомодные – беседовали с Дирком, танцевали с ним, выезжали с ним на конные прогулки и флиртовали. В его недосягаемости крылась особая острота. Ведь эта Паула Шторм держит его так крепко, что другие девушки его как будто совершенно не интересуют.
– Ах, мистер де Йонг, – говорили они. – Вас ведь зовут Дирк, не так ли? Какое необычное имя! Что оно означает?
– По-моему, ничего. Это голландское имя. Видите ли, мои предки – по отцовской линии – голландцы.
– Дирк так похоже на саблю или на кинжал. Правда? Во всяком случае, звучит как нечто острое, жестокое, роковое – Дирк!
Он немного краснел (одно из его неоспоримых достоинств) и смотрел на них молча, с усмешкой. По его мнению, этого было вполне достаточно. Дела у Дирка шли в гору.
Сходство между этими девушками и барышнями в конторе поражало и забавляло Дирка. Он говорил: «Возьмите письмо, мисс Роуч», – обращаясь к изящному юному созданию, столь же утонченному, как и та девушка, с которой он накануне танцевал, катался верхом или играл в бридж. Даже одежда на конторских идеально соответствовала нарядам тех, с кого они брали пример. Они душились теми же духами. Иногда Дирк лениво размышлял, как им это удается. Конторским барышням было восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет, и их лица, тела, желания и природные качества делали пребывание таких существ в конторе парадоксальным, абсурдным. Они были вполне способны выполнять механическую работу. Чем, впрочем, и занимались. Отвечали на телефонные звонки, давили на рычаги, нажимали на кнопки, печатали на машинках, записывали имена. Милые создания с мозгами четырнадцатилетних подростков. У них были блестящие, идеально завитые волосы, такие же как у очаровательных младенцев с нежными кудряшками. Грудь плоская, фигура совершенно бесполая, как у очень молодых мальчиков. Они обладали мудростью змеи. Носили чудесные свитерочки с торчащими из-под них детскими воротничками, неброские чулки и оксфордские туфли. Стройные и крепкие ноги. Губы пухленькие, мягкие, розовые; нижняя губа немного втянута, точно лепесток, напоминая влажный ротик младенца, который только что оторвался от груди. Глаза широко расставленные, пустые, сведущие. Они вершили свои личные дела, подобно генералам. Холодные, безучастные, высокомерные. Поклонников доводили до отчаяния. Принадлежа банде разбойников с большой дороги, головорезов или пиратов, брали себе все, отдавая самую малость. В основном происхождения они были низкого, однако каким-то удивительным образом усвоили все изящные искусства, которые знала и пускала в ход Паула. Корсеты они не носили, умели приспосабливаться, озадачивать, быть милыми и опасными. На обед ели ужасную смесь чего-то приторно-сладкого и едко-кислого, однако кожа у них при этом оставалась бархатистой и нежной. Говорили в нос тонкими, вульгарными голосами, хотя их личики напоминали картины Грёза или Фрагонара. Тошно было слушать, как они гнусавили:
– Уж я-а-а-а бы ни за что-о-о не пошла-а-а-а, если б он даже пригласи-и-и-ил, но колечко он мог бы и подари-и-и-ить. Я ему позвонила. Вся така-а-а-ая оби-и-и-иженная.
– Да-а-а ну! А что он?
– Рассмея-а-а-ался.
– Так ты пошла?
– Я-а-а-а? Да ни за какие ка-а-а-аврижки! За кого ты меня принима-а-а-аешь?
– Но он парень подходя-а-а-ащий.
Дирк работал сам по себе, почти не общаясь с ними и не замечая их. Он удивился бы, узнав, что между собой девушки зовут его Ледышкой. Они высоко оценили его носки, шарфы, ногти, черты лица, ноги в идеально сидящих брюках и стройную сильную спину в пиджаке от Пила. Они его обожали, но и возмущались им. Среди них не было такой, которая тайно не мечтала бы о том дне, когда он пригласит ее к себе в кабинет и, закрыв дверь, скажет: «Лоретта (их имена представляли собой чудовищные образования, возникшие путем переделывания реального имени барышни в соответствии с ее идеей прекрасного – отсюда Лоретта, Имоджин, Надин, Натали, Арделла), Лоретта, я уже так давно слежу за вами, что, наверное, вы не могли не заметить, как глубоко я восхищен». Такое вполне возможно. Подобные истории случаются. Они же видели в кино.
Дирк, совершенно не подозревая об их нещадно скрупулезной исследовательской работе, ужаснулся бы еще больше, если бы узнал, как много они знают о его личной жизни и частных делах. Например, они знали про Паулу. Она тоже вызывала у них одновременно обожание и возмущение. Со всей справедливостью девушки отдавали должное ее умению одеваться и находили исключительное удовольствие в осознании собственного превосходства по части молодости и цвета лица. В то же время они презирали ее за открытую демонстрацию любви к Дирку (как они об этом узнали – чудо и тайна, потому что Паула никогда не бывала в конторе и скрывала все свои телефонные разговоры с ним). Они считали, что Дирк великолепно относится к матери. Селина приходила в контору, наверное, раза два. В одно из этих посещений она минут пять вежливо поговорила с Этелиндой Куинн, у которой было лицо ангела да Винчи и душа акулы-людоеда. Селина вообще любила беседовать с разными людьми. Ей нравилось выслушивать трамвайных кондукторов, прачек, привратников, хозяек гостиниц, клерков, швейцаров, водителей частных автомобилей, полицейских. Почему-то им тоже было легко говорить с ней. Они раскрывались перед Селиной, как цветы под солнцем, чувствуя ее искренний интерес. «Не может такого быть! Это же ужасно!» – восклицала она, слушая их истории. И в ее глазах светилось сочувствие. Войдя в кабинет Дирка, Селина поразилась:
– Боже мой! Не понимаю, как тебе удается работать среди этих красоток и не чувствовать себя султаном! Надо бы пригласить кого-нибудь из них в воскресенье к нам на ферму.
– Это совершенно ни к чему, мама! Тебя не поймут. Я и сам их почти не замечаю. Наши барышни – часть конторской мебели.
После визита Селины Этелинда Куинн выдала свое экспертное заключение:
– Слушайте, у нее пороху в десять раз больше, чем у Ледышки. Мне она понравилась. Видели эту кошмарную шляпу? Но, согласитесь, она не выглядит в ней смешно. Любую другую в таком наряде засмеют, но только не ее. Ее уважаешь, что бы она ни надела. Даже не знаю… В ней есть то, что я назвала бы аурой. Это круче, чем стиль. И с ней приятно общаться. Сказала, что я очаровательная крошка, представляете! И в этом она права. Конечно, я очаровательная крошка!
– Возьмите письмо, мисс Куинн, – через полчаса попросил Дирк в полном неведении о произошедшем.
Это жаркое пламя женственности так ни разу и не обожгло Дирка. Паула, барышни северного побережья, благовоспитанные деловые женщины и женщины, владевшие какой-то профессией, с которыми он иногда встречался по делам компании, соблазнительные нимфочки в его собственной конторе, – все они пытались подманить его нежным благоуханием лукавого кокетства. Он же, бесстрастный и холодный, шел мимо них своей дорогой. Возможно, дело было в его столь неожиданном успехе и спокойном желании добиться большего. Ибо Дирк теперь действительно считался человеком успешным даже в блистательном вихре чикагских финансовых метеоров. Мамаши северного Чикаго смотрели с уважением на его доходы, карьеру и возможное будущее, строя собственные коварные планы. Маленькая аккуратная стопка принесенных с почтой приглашений всегда лежала на маленькой элегантной полочке в маленькой элегантной квартире, в которой прислуживал маленький элегантный япончик и которая была расположена на элегантной улице северного Чикаго рядом (но не слишком рядом) с озером, куда из окон этой квартиры открывался прекрасный вид.