Обставить квартиру помогла Паула. Вместе с Дирком они обратились к специалистам по оформлению интерьеров. «Но ты должен следовать и собственному вкусу, – сказала Паула, – чтобы придать жилищу индивидуальность». В основном в квартире стояла итальянская мебель. Темный дуб или орех. Все массивное, однако маловыразительное. Длинные резные столы, на которых даже пепельница казалась украшением. Большие кресла, довольно просторные, чтобы в них можно было развалиться, однако отдохнуть почему-то не получалось. Тусклые серебряные подсвечники, драпировки, сардонический лик Данте, ухмыляющийся вам с изысканного шкафчика. Книг было немного. Маленькая прихожая, большая гостиная, спальня, столовая, кухня и каморка для японца. Дирк проводил здесь мало времени. Иногда по несколько дней кряду он не садился в кресло в гостиной, используя эту комнату, только чтобы пробежать через нее в спальню и переодеться из делового костюма в вечерний. Поднимаясь все выше и выше, он носился как белка в колесе. Контора, квартира, ужин, танцы, снова контора… Контакты однообразные и немногочисленные. Его большая роскошная контора находилась в большом роскошном здании на Ласалл-стрит. Он ездил на автомобиле по бульварам туда и обратно. Светские встречи происходили на севере Чикаго. Ласалл-стрит ограничивала его передвижения на западе, озеро Мичиган – на востоке, Джексон-бульвар – на юге и Лейк-Форест – на севере. О других районах города он знал не больше, чем человек, живущий в тысяче миль оттуда. Могучий, ревущий, душный, предприимчивый, вопящий, великолепный, стальной гигант Чикаго оставался ему неведом.
В оформлении квартиры Дирка Селина не участвовала. Когда все было закончено, он, довольный, пригласил ее посмотреть.
– Ну, – сказал он, – как тебе квартира, мама?
Селина стояла в центре комнаты – маленькая простая женщина посреди массивных и мрачных резных столов, кресел, комодов. В уголках ее губ промелькнула едва заметная улыбка.
– По-моему, здесь уютно, как в соборе.
Случалось, Селина пыталась что-то доказывать сыну, но в последнее время, как ни странно, предпочитала молчать. Она больше не спрашивала его об обстановке в домах, где он бывал (в итальянских виллах на Огайо-стрит), или об экзотических блюдах, которыми его угощали на роскошных ужинах. Ее ферма процветала. Огромные сталелитейные заводы на юге постепенно подкрадывались к ней все ближе, но еще не наступили своей железной пятой на зеленые плодородные акры. Селина стала весьма известной благодаря качеству своей продукции – и овощей, и скота. В меню отелей «Блэкстоун» и «Дрейк» вы могли увидеть «спаржу де Йонг». Иногда знакомые Дирка подтрунивали над ним по этому поводу, и он не всегда признавался, что сходство фамилий неслучайное.
– Дирк, похоже, ты больше ни с кем не встречаешься, кроме одних и тех же людей, – говорила ему Селина, хотя, надо сказать, упрекала она его нечасто. – Ты не видишь жизнь во всей полноте. Тебе бы стоило проявить обыкновенное любопытство – к людям и событиям в окружающем мире. Ко всяким людям и всяким событиям. А ты вращаешься в очень узком кругу и не выходишь за его пределы.
– Нет времени. Не могу себе позволить тратить зря время.
– Ты не можешь себе позволить не тратить.
Иногда Селина приезжала в город на неделю или на целых десять дней и шла, как она говорила, в загул. В таких случаях Джули Арнольд приглашала ее пожить в одной из гостевых комнат дома Арнольдов, или Дирк предлагал ей свою спальню, утверждая, что сам может прекрасно ночевать на большом диване в гостиной или снять комнату в Университетском клубе. Но Селина всегда отказывалась. Она снимала номер в гостинице. Иногда на севере, иногда на юге. Предвкушая праздник, она весело выходила на улицу, как маленький мальчик, который выскакивает из дома воскресным утром, впереди у него великолепный, полный приключений день, и он отправляется вперед по улице без всякого плана или договоренностей, зная, что может выбрать любое из всего богатства ожидающих его удивительных событий. Селина любила Мичиган-бульвар и витрины Стейт-стрит, в которых в элегантных позах стояли надменные лощеные дамы в сверкающих вечерних туалетах. Их пальцы были изящно изогнуты, потому что держали веер, розу или театральную программку. Они снисходительно улыбались завистливому внешнему миру, прижавшемуся носом к стеклу, которое отделяло его от них. Общительная Селина наслаждалась жизнью, она любила огни, цвета, толчею и шум. Годы изнурительной работы в поле, когда перед глазами не было ничего, кроме земли, так и не смогли убить в ней радость жизни. Она забредала в городские кварталы, где проживали иностранцы – итальянцы, греки, китайцы, евреи. Проникала и в «черный пояс», где обитало многочисленное растущее чернокожее население, которое перемещалось, двигалось, зловеще разминало огромные конечности, тянуло, протестуя, руки все дальше и дальше и переваливало за установленные ему отвратительные границы. Селину защищали светлое выражение лица и спокойные манеры, искренний интерес и доброжелательный взгляд. Наверное, ее принимали за социальную работницу, одну из тех, кто помогает бедным подняться на более высокую ступеньку в жизни. Она покупала и читала «Индепендент», газету чернокожих, в которой знахари рекламировали волшебные коренья. Однажды даже отправила им двадцать пять центов за упаковку, очарованная удивительными названиями: «Корень Адама и Евы», «Хозяин леса», «Драконья кровь», «Верховный Джон-завоеватель», «Корень Иезавели», «Райские зерна».
– Послушай, мама, – убеждал ее Дирк, – нельзя так бродить по городу. Это опасно. Тут тебе не Верхняя Прерия. Хочешь погулять, я попрошу, чтобы тебя повозил по городу Саки.
– Было бы очень мило, – покорно отвечала она, но никогда не принимала его предложение.
Иногда она шла на Саут-Уотер-стрит, которая теперь изменилась и разрослась до таких размеров, что грозила смести все прежние границы. Ей нравилось гулять по запруженным людьми тротуарам, вдоль которых стояли клети, ящики и бочки с фруктами, овощами и птицей. Теперь здесь преобладали смуглые иностранные лица. Вместо загорелых мужчин в комбинезонах она видела поджарых, мускулистых парней в старых армейских рубашках, брюках цвета хаки и ободранных крагах. Они возили тележки, грузили ящики, мчались вниз по улице в огромных громыхающих автомобильных фургонах. Лица у них были суровые, разговор лаконичный. Двигались они ловко, не делая лишних движений. Любой из них, думала Селина, живее и естественнее, чем ее успешный сын Дирк де Йонг. И работа их полезнее и честнее.
– И где тут у вас бобы?
– Посмотри в старой забегаловке.
– Да они жесткие.
– Лучше не найдешь.
– Ну так оставь их себе!
Многие из людей постарше знали Селину, здоровались с ней за руку, добродушно болтали. Уильям Талкотт, ставший несколько суше и морщинистее, чьи редкие волосы теперь были уже совсем седые, все так же стоял, прислонившись к дверному косяку, в рубашке, аккуратных брюках и жилетке цвета «соли с перцем», с незажженной дорогой сигарой во рту и тяжелой золотой цепочкой часов поперек живота.
– Ну, миссис де Йонг, вы-то уж точно добились успеха. А помните, как приехали сюда в первый раз на своей телеге?
О да! Она помнила.
– Но и ваш мальчик, как я вижу, оказался не промах. Богачом стал, да? Матери всегда приятно, когда сын преуспевает. Вот так-то! Да вы только посмотрите на мою дочку Кэролайн…
Жизнь в Верхней Прерии тоже имела свои прелести. Частенько на ферме можно было увидеть странных посетителей. Иногда они задерживались на неделю, иногда дней на десять: мальчики и девочки, чья городская бледность постепенно сменялась роскошным загаром, или уставшие женщины с мешками под глазами. Все они пили Селинины сливки, ели в изобилии ее овощи и нежных кур, словно боялись, что эти яства у них вот-вот отнимут. Селина подбирала своих гостей в бедных городских закоулках. И Дирк в который раз убеждал ее этого не делать. Селина была членом школьного совета Верхней Прерии. Часто ездила по окрестностям и в город на неприлично ветхом «Форде», которым управляла изобретательно и умело. Она состояла в Дорожном комитете, к ее мнению прислушивались в Ассоциации фермеров-овощеводов. Жизнь ее была наполненной, радостной и продуктивной.
У Паулы созрел план сделать покупку облигаций интересной для женщин. Хороший план. Она так ловко преподнесла его Дирку, что тот был уверен, будто он сам это придумал. Дирк уже возглавлял отдел ценных бумаг в Трастовой компании Великих озер, располагавшейся в новом белоснежном величественном здании в северной части Мичиган-бульвара. В озерном тумане его белые башни отливали розовым цветом. Дирк говорил, что здание ужасное, непропорциональное и похоже на гигантское ванильное мороженое. Здешние владения Дирка больше напоминали роскошную библиотеку без книг, чем деловую контору: дорогая мебель матового орехового дерева, массивные обитые кресла, мягкие ковры, лампы под абажурами. Особое внимание здесь стали уделять клиентам-женщинам. Для удобства им была отведена специальная комната с низкими покойными креслами и диванами, лампами и бюро в розовато-лиловых тонах. Обставила комнату Паула. Десять лет назад такое помещение в череде прочих контор показалось бы абсурдным. Сейчас это стало обычным делом.
В личный кабинет Дирка попасть было так же непросто, как в кабинет главы государства. Визитные карточки, телефоны, посыльные, секретари создавали надежный барьер между посетителем и Дирком де Йонгом, главой отдела ценных бумаг. Вы просили о встрече с ним, называя его имя на ухо двухметровому детективу, который под видом привратника стоял, словно изваяние, в центре мраморной ротонды и окидывал каждого холодным, оценивающим взглядом. Потом он мягко шел на резиновых подошвах впереди вас для того только, чтобы передать попечению важного мальчика-посыльного, который спрашивал ваше имя и исчезал. Вы ждали. Посыльный возвращался. Вы ждали. Вскоре появлялась молодая женщина с вопросительно поднятыми бровями. Она беседовала с вами. Тоже исчезала. Вы ждали. Она появлялась снова. Вас провожали в просторный, роскошный кабинет Дирка де Йонга. И здесь весь официоз улетучивался.