– С чего это он французский скульптор? Рульф Пол такой же француз, как я. Он родился в паре миль от маминой фермы. Родители у него – голландские фермеры-овощеводы. Отец жил в Верхней Прерии, но в прошлом году скончался от удара.
Когда Дирк рассказал об этом Селине, она покраснела, как девочка. Такое с ней бывало, когда она сильно волновалась.
– Да, я в газете прочитала, – сказала она и тихо добавила: – Интересно, увижу ли я его.
В тот вечер вы могли бы увидеть, как Селина, поджав ноги, сидела перед старым резным сундуком и перебирала все те полинявшие и потрепанные вещи, которые Дирк когда-то отнес к свидетельствам ее сентиментальности: эскиз чикагского рынка, красное кашемировое платье, несколько выцветших и засохших цветов.
Во второй день приезда знаменитостей Паула давала большой ужин – большой, но не слишком. Она была очень оживлена, взволнована и весела.
– Говорят, – сказала она Дирку, – что Гоге не ест ничего, кроме вареных вкрутую яиц и галет. Ну, остальные не станут возражать против голубей с грибами. Хобби у него – ферма в Бретани. А Пол потрясающий – смуглый и мрачный, но зубы у него белоснежные.
В те дни Паула очень радовалась. Слишком радовалась. Дирку казалось, что ее нервная энергия неистощима – и изнурительна для окружающих. Он отказывался признаться сам себе, что его раздражают ее бледное утонченное лицо в форме сердечка, тонкие смуглые жадные пальцы и весь вид властолюбивой хозяйки. Многое в ней стало ему неприятно – так неверному мужу действуют на нервы совершенно невинные привычки ничего не подозревающей жены. Например, она слегка шаркала во время ходьбы, и это злило Дирка до безумия. Нервничая, она имела привычку покусывать кожу вокруг своих ухоженных ногтей. «Прекрати!» – требовал он.
А вот Даллас никогда его не раздражала. Дирк говорил себе, что она его успокаивает. Бывало, он готовился противостоять ей, но стоило им встретиться, как он тут же благодарно и покорно погружался в тихие глубины ее мира. Иногда ему чудилось, что все это лишь продуманный стиль поведения. Однажды он спросил ее:
– Ваше спокойствие и безмятежность – это такая поза, да?
Хотя бы так он пытался привлечь ее внимание.
– Отчасти, – приветливо ответила Даллас. – Но ведь поза хорошая, согласитесь!
Что прикажете делать с таким человеком! Перед ним была женщина, которая могла забрать себе его целиком, однако даже пальцем не пошевелила, чтобы это сделать. Он бился в гладкую стену ее безразличия, но только ободрал и изувечил руки.
– Я вам не нравлюсь, потому что я успешный бизнесмен?
– Но вы мне нравитесь.
– Тогда, значит, вы находите меня непривлекательным.
– Я думаю, что вы ужасно привлекательный человек. Даже опасный.
– Не пытайтесь быть похожей на большеглазую инженю. Вы, черт возьми, прекрасно понимаете, о чем я! Я весь ваш, но вы не хотите меня взять. Если бы я был успешным архитектором, а не успешным бизнесменом, это что-нибудь изменило бы?
Он вспомнил, что сказала ему мать несколько лет назад, когда он разговаривал с ней вечером перед сном.
– В этом все дело? Мужчина, видимо, должен быть художником, чтобы вы почувствовали к нему интерес.
– Господи, конечно, нет! Когда-нибудь я, наверное, выйду замуж за работягу с мозолистыми руками, и если я это сделаю, то покорят меня как раз мозолистые руки. Люблю я такие руки – со шрамами. В человеке, который в жизни за что-то сражался, есть нечто – не знаю, что именно: особый взгляд или пожатие руки. Ему необязательно быть успешным, хотя, скорее всего, он такой. Не знаю. Я не очень умею анализировать подобные вещи. Только знаю, что он… Понимаете, на вас нет этого отпечатка. Совсем нет. Вы бросили архитектуру – не важно, архитектуру или что-то другое, – потому что в то время она было трудным и неблагодарным занятием. Я не говорю, что вам следовало продолжать. Судя по тому, что мне известно, вы были паршивым архитектором. Но если бы вы продолжили это дело, если бы так любили архитектуру, что не смогли бы ее бросить и сражались бы за нее, держались бы из последних сил, то сегодня эта борьба отразилась бы на вашем лице – в глазах, подбородке, ваших руках, в том, как вы стоите, сидите, ходите, разговариваете. Послушайте, я вас не критикую. Но вы весь такой гладкий. А я люблю шершавых. Звучит ужасно. Я совсем не это хотела сказать. Не это…
– Ничего, – устало сказал Дирк. – Думаю, я вас понял.
Он сел и посмотрел на свои руки – красивые, сильные руки без шрамов. Вдруг ему невольно вспомнились другие руки – руки его матери – с распухшими суставами и грубой кожей, выразительные руки, по которым можно прочесть всю ее жизнь. Шрамы. Да, на них были шрамы.
– Послушайте, Даллас, я подумал, что, если я вернусь в «Холлис и Спрейг» и начну все сначала с зарплатой сорок долларов в неделю, может, тогда…
– Не надо.
Генерал Гоге и Рульф Пол уже пробыли в Чикаго один вечер и половину дня. Дирк еще их не видел – собирался встретиться с ними вечером на ужине у Паулы. Ему было любопытно познакомиться с Полом, а воин его не особенно интересовал. Несчастному и неприкаянному Дирку захотелось увидеть Даллас (он признавал это с горечью), поэтому он зашел к ней в студию в неурочный час, почти сразу после обеда, и услышал веселые голоса и смех. Почему она не может хотя бы иногда работать в одиночестве, без этого сборища!
Даллас в испачканном краской рабочем халате и потертых детских тапочках принимала сбежавших от чикагского общества двух путешественников – генерала Эмиля Гоге и Рульфа Пола. Было заметно, что все трое получают от общения огромное удовольствие. Она представила им Дирка между делом, как будто присутствие этих людей в студии было естественно и ожидаемо, что, судя по всему, вполне соответствовало действительности. Дирку, впрочем, она никогда о них не говорила.
Однако сейчас:
– Познакомьтесь: Дирк де Йонг – генерал Эмиль Гоге. Мы участвовали в одной кампании во Франции. А это Рульф Пол. Да, было дело, правда, Рульф?
Генерал Эмиль Гоге вежливо поклонился, но в его глазах блестел веселый огонек. Он явно наслаждался беседой с Даллас. Смуглое лицо Рульфа Пола озарилось таким светом радостного удивления, что сам он весь переменился. Бросившись к Дирку, он схватил его за руку:
– Дирк де Йонг! Не может быть! А теперь скажите, разве вы меня не знаете? Я Рульф Пол!
– Конечно, я вас знаю, – ответил Дирк.
– Ах нет, я о другом. Я тот… Мы были знакомы, когда вы были совсем маленький. Вы сынишка Селины, так ведь? Моей Селины! Я сегодня к ней собираюсь. Я здесь и ради нее тоже. Подумать только! Я…
Он говорил, смеясь и захлебываясь, как мальчик. Даллас, довольная, широко улыбалась.
– Они удрали, – объяснила она Дирку, – несмотря на организованную для них сегодня обширную программу. Ума не приложу, почему французы считаются вежливыми кавалерами. Генерал – безнадежный мужлан. Правда, генерал? И до смерти боится женщин. Он единственный французский генерал, который в плену взялся учить английский язык.
Генерал Гоге закивал изо всех сил и захохотал.
– А вы чем занимаетесь? – обратился он к Дирку на слишком правильном английском. – Вы тоже художник?
– Нет, – ответил Дирк, – я не художник.
– Кто же тогда?
– Э-э… занимаюсь облигациями. То есть банковским делом. Облигациями.
– О да! – учтиво откликнулся генерал. – Облигациями. Хорошее дело – облигации. Мы, французы, их очень любим. И к американским относимся с большим уважением. Это я про нас, французов.
Он кивнул и с тем же блеском в глазах снова повернулся к Даллас.
– Мы все поедем, – объявила Даллас и побежала в тесную маленькую спальню, куда вела дверь прямо из студии.
Это было несколько чересчур.
– Куда поедем? – спросил Дирк.
Генерал тоже, казалось, пришел в замешательство.
– Мы все придумали, – с радостью объяснил Рульф. – Едем к вашей маме. Вы тоже с нами, да? Вы просто должны!
– Едем? – включился в разговор генерал. – И куда же? Я думал, мы тут спокойно посидим. Здесь так хорошо. Никаких комитетов по нашему приему, – тоскливо протянул он.
Рульф стал рассказывать подробнее:
– Мама мистера де Йонга – фермерша. Помните, на корабле я вам про нее рассказывал. Она так помогла мне, когда я был ребенком! Это она первая рассказала мне, что такое красота. Удивительная женщина! Выращивает овощи.
– Ах, ферма! Ну да! Я ведь тоже фермер. Так едем?
Он вновь потряс руку Дирка. И впервые взглянул на него с интересом.
– Конечно, я поеду. А мама знает, что вы к ней собрались? Она надеялась с вами увидеться, но думала – вы теперь такой известный…
– Подождите, пока я расскажу ей про тот день, когда оказался в Париже с пятью франками в кармане. Нет, она не знает о нашем приезде, но она ведь сейчас там, на ферме? У меня такое чувство, что она все такая же и обязательно там будет. Ведь правда?
– Она точно будет.
Ранней весной дел на ферме всегда невпроворот.
Даллас вышла из спальни в длинном пальто и новой весенней шляпе. Она помахала рукой верной Гилде Хэнан:
– Скажите всем, кто будет меня спрашивать, что я ушла, повинуясь зову весны. Если придет мальчик за рекламой маски для лица, скажите ему, что срок сдачи – завтра.
Они спустились по лестнице и умчались в мощном автомобиле, который, как оказалось, был предоставлен путешественникам. Через центр Чикаго, по Мичиган-авеню, на юг. Чикаго, в апреле нередко пасмурный и серый, сегодня нарядился в золотисто-голубое. Воздух был холодный, но под этой суровостью веяло надеждой на скорое тепло. Даллас и Пол увлеклись парижскими планами и воспоминаниями.
– А ты помнишь, как мы… у нас на всех было всего семь франков, а обед стоил… так, значит, ты точно приедешь в июне… маслом… говорю тебе, ты способная… ты станешь большим художником, Даллас… не забывай, что сказал Вибре… учиться… работать…
Дирк страдал. Он показывал достопримечательности генералу Гоге. Двадцать миль бульвара. Система парков. Самые красивые в стране. Гранд-бульвар. Дрексел-бульвар. Джексон-парк. Центральная железная дорога Иллинойса. Ужасные поезда, это правда, но их скоро электрифицируют. Понимаете, они будут ездить на электричестве. И тогда уже вокруг не будет столько гари. Холстед-стрит. Самая длинная улица в мире. И генерал отзывался вежливо: