Мистер и миссис Косгроув заставили меня еще раз объяснить все с начала.
Просто поразительно, что человек способен давать такие сложные и подробные разъяснения, когда в голове у него все онемело.
Аманда держалась молодцом.
Она ухватилась за чемодан, стащила его с трактора и заявила, что я, если хочу, могу остаться у них навсегда.
Ее родители тоже были ко мне добры.
Когда я припарковала трактор на подъездной аллее рядом с их машиной и смертельная бледность на их лицах сменилась обычным румянцем, они повели меня в дом, и налили стакан ананасного сока, и дали шоколадного печенья и горячий бутерброд с ветчиной и сыром.
Даже Амандин братишка Уэйн был ко мне по-своему добр.
Когда он уже всех поставил в известность, что не разрешает мне занимать его комнату и трогать его крикетную биту, сачок и видеоигры, он сбегал куда-то и принес зубную щетку, которой милостиво позволил мне пользоваться, потому что ему она нужна только раз в неделю — чистить игрушечную железную дорогу.
Я его поблагодарила и сказала, что привезла из дома свою.
Мы с Амандой поставили и застелили у нее в комнате раскладушку.
Потом мы на нее сели, и Аманда спросила, как я себя чувствую.
— У меня все онемело, — сказала я.
Еле выговорила, так у меня вдруг задрожали руки.
Аманда не поняла, но заволновалась.
— Как у зубного? — переспросила она.
Я хотела ей объяснить, только все онемение вдруг прошло, и меня жутко затошнило, и я бросилась в туалет.
Меня не вырвало, но от слабости пришлось прислониться к стенке. Я вся тряслась и обливалась холодным потом.
За дверью послышался встревоженный голос Аманды:
— Ты в порядке?
Пришлось открыть дверь и сказать ей, что все в порядке, я скоро приду.
Я не хотела, чтобы она ободрала себе костяшки пальцев, пытаясь открыть дверь ножом.
Когда дрожь немного унялась, я пошла обратно в комнату.
Но задержалась в коридоре, потому что услышала, как в гостиной Амандины родители говорят обо мне.
— Сержант Винелли сказал, что сегодня вряд ли что-нибудь удастся сделать, — пробасил мистер Косгроув, — а завтра они объявят его в розыск. Да, надо бы еще позвонить в Общество защиты детей.
— Я поговорю завтра в школе с мистером Фаулером, — пообещала миссис Косгроув, — он лучше всех знает, как за это взяться. Бедный ребенок! Надо организовать фонд помощи таким, как она.
— Надеюсь, они поймают этого негодяя и засадят его в тюрьму! — высказался мистер Косгроув.
Я чуть не вошла в гостиную и не спросила: а сам бы он как себя чувствовал, если б его унизили в присутствии половины города?
Но не вошла, потому что вдруг поняла: невозможно заставить человека измениться.
Мистер Косгроув, наверное, всегда будет ненавидеть папу, а папа всегда будет любить рубашки, от которых ослепнуть можно, и ни я, ни сам премьер-министр, никто на свете ничего с этим не поделает.
Да у меня уже и сил не было на очередную стычку с мистером Косгроувом: после папиной записки, после трясучки в туалете, после того, как меня только что опять превратили в общественную нагрузку, я совсем пала духом.
Я вернулась в Амандину комнату и легла в постель.
— Ро, — сказала Аманда, — мне очень жаль, что так получилось с твоим папой, но знаешь, я ужасно рада, что ты здесь.
— Спасибо, — сказала я.
Мистер и миссис Косгроув зашли пожелать нам спокойной ночи. Миссис Косгроув сжала мою руку и сказала, что все будет хорошо.
И они поцеловали Аманду — вот на чем я, видно, и сломалась.
Я вдруг так по всем соскучилась!
По маме.
По Эрин.
По папе.
Я еще продержалась, пока Амандины родители погасили свет и закрыли за собой дверь, а потом что-то вырвалось из самого нутра и слезы так и хлынули.
Я не хотела, не хотела плакать, тем более в чужом доме, но ничего не могла поделать.
Я уткнулась лицом в подушку и рыдала так, что казалось, никогда не смогу перестать.
Но тут кто-то залез ко мне под одеяло.
Аманда.
Она обняла меня и стала гладить по волосам, а я плакала и чувствовала себя никакой не подшефной, а просто подругой.
Удивительно, насколько лучше себя чувствуешь, когда выплачешься и выспишься.
Если бы люди почаще прибегали к этому простому средству, половине из них наверняка бы не понадобился аспирин, и лекарства от язвы желудка, и крепкие напитки.
Онемение мое прошло, тошнота тоже.
Мне просто грустно.
Но жизнь продолжается.
Так мне сказала одна учительница в старой школе, когда умерла Эрин. Человеческий организм, сказала она, способен переварить любое количество грусти, только нужно заниматься делом. Она, между прочим, училась в медицинском, так что ей виднее.
Вот я и занимаюсь делом.
Во-первых, разговариваю в уме.
Во-вторых, жарю яблочные пончики на завтрак для мистера и миссис Косгроув, Аманды и Уэйна.
В-третьих, стараюсь при этом производить как можно меньше шума, потому что сейчас только пять тридцать утра и я не хочу, чтобы все проснулись, пока завтрак не готов.
В-четвертых, я думаю.
Я думаю о том, что мне очень грустно, и еще почему-то чувствую странное облегчение.
Всю жизнь в глубине души я боялась, что папа меня бросит.
Теперь это случилось, и можно больше не бояться.
В общем-то, я его понимаю.
Надо же ему пожить и для себя.
Может, он даже встретит женщину, которая не будет его стыдиться и родит ему другого ребенка, и у него наконец-то появится нормальная говорящая дочь.
И лучше бы я об этом не думала, потому что я опять плачу.
Это утро превратилось бы в сплошной кошмар, если б не Аманда.
Она первая учуяла дым от пончиков, первая примчалась в кухню, где я сидела, уткнувшись лицом в уже промокшее посудное полотенце, и сорвала сковородку с плиты.
Когда же прибежал мистер Косгроув с огнетушителем, она ему спокойно объяснила, что, во-первых, я всегда жарю пончики, когда у меня плохое настроение, а во-вторых, я для него же старалась.
Он, конечно, разорался, но она храбро стояла на своем.
Молодчина, правда?
Потом, когда ее мама довезла нас до школьных ворот и пошла разговаривать с директором, Аманда взяла меня под руку и мы вместе вошли во двор.
До чего же быстро распространяются новости в маленьком городке!
Все ребята на игровой площадке вдруг застыли и уставились на нас.
— Что это с вами? — спросила их Аманда. — Брошенного ребенка никогда не видели?
Не очень-то удачная реплика, но сама я ничего лучше не придумала и была ей благодарна.
Все равно все на нас таращились.
Не таращился только Дэррин Пек.
Он подошел к нам вразвалочку и продемонстрировал стеклянную банку с лягушкой.
Лягушка была на редкость крупная.
И тут я вспомнила.
Стометровка на спор!
— Что-о, уже струсила? — ехидно протянул Дэррин.
Аманда шагнула к нему.
— Она не струсила, просто плохо себя чувствует. Я побегу за нее.
— Проигравший съест вот это. — Дэррин поднял банку повыше.
— Знаю, — храбро сказала Аманда.
Мне хотелось ее обнять, но я не стала, потому что детям вроде Дэррина, растущим без любви и ласки, нормальные проявления человеческих чувств кажутся дикими и смешными.
— Спасибо, — сказала я Аманде, — но я побегу сама.
Она, кажется, поняла.
Не по рукам, так по лицу.
Я повернулась к Дэррину и ткнула в грудь сначала себя, потом его. Он тоже понял.
— На большой перемене, — напомнил он.
Я кивнула.
Лягушка квакнула.
Все утро мисс Даннинг вела себя очень странно.
Она почти не смотрела в мою сторону и ни разу меня не вызвала.
Чтобы показать ей, что мне необходимо заниматься делом, я без спросу вышла к доске и написала на ней ответ на вопрос, над которым задумалась Меган О'Доннел.
Это не помогло. Все утро она не обращала никакого внимания на мою поднятую руку.
Я ничего не понимала.
Аманда, кажется, тоже.
Но потом кое-что прояснилось.
Прозвенел звонок на большую перемену, и мисс Даннинг сказала:
— Ро, зайди, пожалуйста, в учительскую.
В учительской, кроме нас двоих, никого не было: все учителя разбирали шатер на стадионе.
Обычно при таких разговорах учитель стоит или сидит спокойно, а вызванный ученик ерзает и вертится.
Тут все было наоборот.
Я стояла спокойно, а мисс Даннинг нервно перемещалась по комнате.
— Ро, — спросила она наконец, — перед тем, как твой папа исчез, он обо мне что-нибудь говорил?
Я мотнула головой.
Мисс Даннинг еще немного пометалась по учительской. Вид у нее был взволнованный.
«Что случилось?» — написала я в блокноте.
Она прочла мой вопрос и глубоко вздохнула, но ничего не ответила.
«Не бойтесь, — написала я, — я никому не проболтаюсь».
Она прочла и улыбнулась какой-то вымученной улыбкой. И замолчала на целую вечность.
— Ро, — сказала она в конце концов, — твой папа предложил мне с ним встречаться, но я не согласилась.
Я кивнула. А что я вам говорила?
— И вчера, — продолжала мисс Даннинг, — я сказала ему об этом как раз перед той надписью в небе… перед тем, как он пропал.
Вот этого я не знала.
— И я боюсь, — вздохнула мисс Даннинг, — что он уехал из-за меня.
Я тут же накатала ей целое письмо: что это глупости, что уехал он только из-за меня, из-за этой дурацкой надписи, и так далее. Писать об этом было ужасно грустно, и чтобы подбодрить нас обеих, я попросила ее быть судьей на нашем состязании.
Она улыбнулась и кивнула.
Вдоль беговой дорожки выстроилась почти вся школа.
Мисс Даннинг заняла свое место и увидела банку с лягушкой по ту сторону финишной черты.
— А это что? — спросила она.
Вся школа затаила дыхание.
Я тоже.
Если наш забег запретят, Дэррин еще сто лет будет хвастаться, как он бы непременно выиграл, только ему не дали.