Видеть Кэти, девушку, с которой проводил часы на узкой койке в крохотной яхте, в объятиях другого мужчины… Картина осталась в памяти незаживающей раной. Следуя за Вайсбергом, он ощущал боль воображаемого предательства.
— Контроль. Вижу цель. На стене. Идут на запад. Ч-Один, прием.
Кэти отстранилась, но Люк Дэвис взял ее за руку, и они пошли дальше. Наверно, так было нужно, потому что за ними могли наблюдать. Она и раньше это делала, обнимала мужчин, держалась за них и ничего при этом не чувствовала. Обычный прием, рутина, то, чему ее обучали с самого начала, после перехода в 10-й отдел. Он сжал руку, и она не сопротивлялась, когда их пальцы переплелись.
Сигарета. Рука ко рту.
— Ч-Один. Молодец. Спасибо. Все хорошо. Можете возвращаться, дальше мы вдвоем справимся. Удачи. А-Один, прием.
Сигарета пыхнула, выпустив в вечерний воздух тоненькую струйку дыма.
Яшкин не знал, что делать. Друг потел, но почему?
Печки в «полонезе» не было, но он все же наклонился и опустил стекло с правой стороны.
Пот, гримаса боли и страх в глазах. Тут что-то серьезное. Да, на таможне бывший замполит устроил настоящее представление, это надо признать. И, конечно, он нервничал и потел. Но тот пот был практически незаметен, а сейчас капли катились по лбу и срывались с кончика носа. Там Моленков продемонстрировал и командный голос, и умение игнорировать неудобные вопросы, и способность держать ситуацию под контролем: увел таможенника от багажника, где, прикрытая брезентом, лежала она, и сам забросал его вопросами. Доедут ли они на этих покрышках до Минска? Можно ли здесь проверить уровень масла? Они даже подняли капот и выяснили — к удивлению Яшкина, — что уровень масла вполне удовлетворительный.
А Моленков все не унимался. Какое шоссе ведет в Минск: М1 или М20? Не лучше ли им проехать через Бобруйск? Нет ли у таможенника родственников в армии? Каков прогноз погоды на завтра и не обещают ли дождь?
Сидя в машине, Яшкин слышал звон медалей, приглушенные голоса и даже восклицания. Затем последовали рукопожатия, выражения благодарности и пожелания счастливого пути. Моленков и таможенник расставались закадычными друзьями. Отъехав от контрольного пункта, они остановились у первого же кафе, зашли в туалет — безупречно чистый, не то, что в Сарове — и переоделись в гражданское. Медали перекочевали в сумку. Путешественники купили свежего хлеба, сыра, банку соленых огурцов и перекусили. Моленков накинулся на еду с несвойственной ему жадностью, которую Яшкин принял за реакцию на стресс.
И вот теперь он вскинул руки к груди и тяжело задышал. Пот полился еще обильнее. Моленков застонал.
Стон перешел во вздох, почти всхлип. Губы скривились в гримасе боли. Пальцы впились в воротник.
— Яшкин… — прохрипел Моленков.
— Что?
— Мне плохо… серьезно…
— Вот как?
— У меня сердечный приступ.
— Неужели?
— Может, остановишься?
— Зачем?
— Нет, давай в Гомель. Там есть госпиталь.
— Может, есть, а может, нет.
— Яшкин… больно… в груди…
Он не стал ни прибавлять, ни сбавлять. Только посматривал на знаки, чтобы не пропустить поворот на Добруш.
— Бога ради, Яшкин… у меня сердечный приступ. Я сейчас умру… Пожалуйста, друг, сделай же что-нибудь…
Яшкин съехал на обочину.
— Выходи.
Моленков кое-как вывалился из машины. Яшкин остался. Его приятель сделал несколько шагов в сторону и согнулся.
Яшкин наклонился к открытой дверце.
— Перво-наперво, расстегни ремень. Давай, давай, не стесняйся. Вот так… так… Теперь пуговицы на брюках. Молодец. Не беспокойся, никто, увидев тебя со спущенными штанами, останавливаться не будет. Руки на живот. И помассируй его как следует. Еще… еще… А теперь пульни-ка газами. Отлично. Глубокий вдох. Выдох. Ну как, полегчало? Сердце больше не шалит?
— Обожрался, вот в чем твоя проблема. И не надо было так спешить. А потом еще долго сидел. Ремень сдавил живот, вот пища и застряла. Боль — следствие образования кислоты в пищеводе. Ну что, едем дальше?
Пристыженный и потрясенный, Моленков вернулся на свое место и захлопнул дверцу. Яшкин снова влился в поток грузовиков и легковушек.
— А как ты догадался, что у меня не сердечный приступ? — спросил через какое-то время Моленков.
— Ты руки держал не там.
— Как это? Я держался за сердце.
— Нет. Сердце выше. Ты страдал желудочной диспепсией, обострившейся вследствие переедания. Ты же лопал хлеб с сыром, как свинья желуди.
Яшкин поморщился — Моленков выпустил остатки газов, и ремень безопасности сразу ослаб.
— Сейчас мне уже лучше. — Бывший замполит рыгнул. — А тогда я думал, что умираю.
— Смотри повнимательнее, как бы не пропустить поворот.
— А что бы ты сделал, если бы у меня случился сердечный приступ? У нас ведь график. — Моленков вытянул руку. — Вон он, знак. Поворот на Добруш и Ветку.
Яшкин знал, что сделал бы, случись у друга приступ, а потому и воспользовался удобным предлогом, чтобы не отвечать.
Молодой человек определенно напрашивался на неприятности. Что ж, раз так, то он их получит, решил Лоусон. Люк Дэвис вел себя, как жеребенок на лужку, — бил копытом травку.
Все, кроме Денниса и Эдриана, собрались в микроавтобусе. Стрелок устроился сзади с картой на коленях. Лоусону Стрелок нравился — спокойный, говорит только по делу. Багси снова заметил, что агенту нужен маячок — все согласились, и дальнейшей дискуссии не потребовалось. Его Лоусон тоже уважал. Шринкс был возле собора, когда агент и «объект» прошли мимо. Видел их не более пятнадцати секунд и с расстояния в двести метров, но рассмотрел хорошо с помощью карманного бинокля. Добавить к сказанному было нечего, так что он промолчал. И Чарли, эта девчонка, тоже показала себя с лучшей стороны: к месту вышла вовремя, задание выполнила, вот только тащить с собой Дэвиса было необязательно, но тот сам проявил ненужную инициативу Что ж, по крайней мере она не пассажир, а вполне адекватный член группы. И только Люк Дэвис рвался в бой. Пожалуй, пришло время поставить парня на место.
Пора с этим кончать. Лоусон вышел из салона, зная, что Дэвис последует за ним. Сделав несколько шагов в направлении Королевского дворца — весьма неплохо, кстати, отреставрированного, — он услышал, как за спиной хлопнула дверца.
— Можно вас на минутку, мистер Лоусон?
— Если что-то важное, время найдется всегда.
Дэвис встал перед, заслонив собой вид на дворец, бывший некогда домом короля Станислава-Августа. Неподалеку высилась конная статуя короля Сигизмунда III. Лоусон был здесь с Клипером Ридом.
— Мистер Лоусон, я хочу выразить протест и несогласие с вашими методами.
— Вот как? Интересно.
Когда-то, лет тридцать с хвостиком, он стоял здесь с Клипером, ныне торговцем запчастями к тракторам. Был июльский вечер, и собравшаяся толпа не спускала глаз с циферблата часов на башне Сигизмунда.
— Я видел его! — взорвался Дэвис. — Он прошел совсем близко от меня. На него жалко смотреть. Я видел его лицо. Парень раздавлен. Даже если он выживет, его ждет серьезный посттравматический стресс. Он просто в нокауте.
— Неужели?
Часы на башне Сигизмунда остановились в тот момент, когда первая бомба, сброшенная самолетом «люфтваффе» в ответ на восстание 1944-го, попала в башню и сломала механизм. Собравшиеся в тот вечер на площади ждали, когда часы снова заработают, и стрелки наконец пойдут. Они оба пребывали тогда в отличном настроении, потому что провели удачную встречу, установили контакт с инженером с Центрального телеграфа. Инженер согласился сотрудничать в обмен на королевский шиллинг и президентский серебряный доллар.
— Вы бросили его, предоставили самому себе. Это позорно и бесчестно. Вы, конечно, со мной не согласитесь. Он ведь для вас всего лишь жертвенный барашек, а вы, изображая из себя Бога, играете его жизнью. Вам ведь наплевать на него, верно?
— Ничего другого, кроме банальностей, я от вас и не ожидал, а теперь убедился, что мои ожидания редко расходятся с действительностью.
— То, как вы ведете это дело… это непрофессионально. Мы даже не пользуемся помощью местных, хотя наши возможности ограниченны. Наверно, в вашем извращенном сознании польская контрразведка остается пристанищем тайных коммунистов, тех, кого вы помните по добрым старым временам. Я знаю, что говорю, потому что когда служил в Литве, наш резидент…
— Вы были скучны, когда начинали, а теперь просто занудны.
— Вам ведь на всех наплевать, да? Вы не способны понять, что такое приличия, достоинство и гуманность.
Мысленно Лоусон вернулся в 1984-й. К тому времени Клипер Рид уже вернулся в Штаты, а он еще раз приехал в Польшу, прошел с экскурсией по дворцу, заглянул в апартаменты короля Станислава Августа, в зал Каналетто, в часовню, где стояла урна с сердцем Костюшко, вождя национального восстания восемнадцатого века. Он побывал в кабинете, где ночевал Наполеон по пути в Москву, и в танцевальном зале, где ему представили самых достойных дам страны, чтобы он мог поскорее выбрать любовницу.
Между тем Дэвис не унимался.
— Но на этот раз вы так просто не отделаетесь. Можете не сомневаться. Я сделаю все, чтобы вас вызвали на заседание комитета по этике, высекли и выставили за дверь. Вы не просто старомодны. Вы не просто пережиток, динозавр. Вы, мистер Лоусон, человек необычайно себялюбивый. Возомнив себя Богом, вы играете людьми и считаете это позволительным. Вам нет до них никакого дела.
Он ощутил знакомую усталость. В глазах стало расплываться, дворец как будто поплыл.
— Вы ничего не знаете. Вы — мальчишка, молокосос. Вам стоило бы заняться бумажной работой. Ступайте. Убирайтесь.
— Вы не думаете об агенте, и я добьюсь, чтобы вас отстранили. Такие, как вы, потеряв человека по небрежности и нерасторопности, только махнут рукой и скажут: «Ладно, идем-ка выпьем пива». Вам, с вашей черствостью и бессердечием, нет места в нынешнем мире.