чная). Способность стереть с лица земли целый город и убить тысячи человек одним ударом – а значит, теоретически, множество городов и миллионы людей – появилась у нас впервые в истории. Нужны были принципиально иные способы мыслить и действовать.
Отчеты из Хиросимы и Нагасаки о новой странной болезни, поразившей выживших, только подчеркнули мысль об уникальности ЯО. Ученые Манхэттенского проекта не понаслышке знали о радиоактивности Бомбы; уже к 1930-м годам биология установила, что ионизирующее излучение имеет серьезные – и в основном негативные – последствия для живых организмов. Хотя знали ученые и то, что радиация от самой Бомбы мало что значит: практически все, кто получит от атомного взрыва смертельную дозу излучения, и так погибнут от жара и взрыва. Но существовала остаточная радиация – особенно от взрыва на уровне земли, который облучал почву и обломки и подбрасывал их в воздух, после чего они падали уже далеко от эпицентра, – но в спешке по созданию оружия ни у кого не было времени забивать себе голову такими материями.
А теперь результаты можно было наблюдать прямо на живых людях. Гровс и другие власти отмели первые японские сообщения о «болезни атомной бомбы» как пропаганду, но те, кто посещал Хиросиму и Нагасаки после взрывов, видели другую картину. Споры не будут утихать еще годами, но так или иначе стало ясно, что у ядерного оружия есть уникальные последствия.
Общественность тоже не знала, что думать. Когда схлынули эйфория и облегчение от завершения войны, им на смену пришли неуверенность и даже тревога. Пресса засыпáла читателей историями о чудесах, что придут, когда атом перестанет быть оружием и превратится в источник неограниченной энергии.
Но политические лидеры, ученые и солдаты знали, что мирный атом нельзя полностью отделить от военных целей. Реакторы, производящие мирную электроэнергию, можно применять и для производства топлива для оружия – эта неудобная истина усложняла мечты о том, чтобы поделиться атомной технологией с другими странами. И снова становилось ясно: чтобы предотвратить ядерный хаос, необходим контроль на международном уровне. Требовалось определить политику по технической информации об атоме, по распространению и использованию атомных материалов, а также решить, насколько можно быть открытыми в этой области.
Первый и главный вопрос касался СССР. Он хоть и был истощен и изранен войной, быстро становился главным конкурентом Соединенных Штатов, причем не только политическим или военным, но и в области атомных технологий. Сроки создания советской атомной бомбы в разных кругах оценивались по-разному. Такие ученые, как Оппенгеймер, считали, что им хватит меньше пяти лет, а военные лидеры вроде генерала Гровса, относившиеся к способностям русских с пренебрежением, говорили, что пройдет десять или даже 20 лет, прежде чем СССР повторит успех Штатов. Как бы то ни было, мало кто верил, что атомная монополия Америки продлится вечно. Одним из способов сохранить ее – хотя бы на время, если не навсегда – было убедить Сталина отказаться от атомного оружия. Но как это сделать, не отказываясь от него самим?
В начале 1945 года Трумэн создал комитет по «решению проблем контроля атомной энергии и других средств возможного массового уничтожения» под руководством заместителя госсекретаря Дина Ачесона и председателя государственной электроэнергетической компании Tennessee Valley Authority Дэвида Лилиенталя. Состоял в комитете и Оппенгеймер – с этого началась долгая череда его послевоенных назначений консультантом в различных правительственных органах и комитетах, что еще принесет ему неприятности. Комитет Ачесона – Лилиенталя направит результаты своих размышлений в новообразованную Комиссию по ядерной энергии ООН, куда входили все члены Совета безопасности ООН, включая СССР.
Соединенные Штаты начали операцию «Перекресток» – первые послевоенные атомные испытания, взорвав бомбу «Абель» в Тихом океане 1 июля 1946 года. Обратите внимание на корабли, окружающие место взрыва
Все надеялись, что можно создать рабочую структуру, которая поможет остановить угрозу неограниченной атомной войны. Эта угроза стала еще страшнее после того, как стало широко известно о трагедиях Хиросимы и Нагасаки. Гровс и власти США смогли пресечь распространение наиболее шокирующих изображений и историй об эффекте, произведенном Бомбой, но до людей дошло достаточно, чтобы испугаться. Страхи усугублялись статьями в популярных журналах, в подробностях рассказывавших, что будет, если атомную бомбу сбросят на такие американские города, как Нью-Йорк и Чикаго. Одно дело – думать о разрушении незнакомых, иностранных городов, но совсем другое – в красках представлять, как ядерное пламя пожирает такие знакомые достопримечательности, как Эмпайр-стейт-билдинг.
Помимо международных проблем были и внутренние вопросы, которые стоило учесть. Во время войны Манхэттенский проект находился под контролем армейских структур, и теперь, даже после ее завершения, они не торопились расставаться с огромной империей, созданной Гровсом. Сторонники армии в Конгрессе отстаивали так называемый билль Мэя – Джонсона, против которого яростно выступали ученые, потому что он ограничивал исследования и обмен научными данными. После долгих дебатов был составлен альтернативный закон, который после дальнейших проволочек, препирательств и закулисных сделок наконец стал Законом об атомной энергии. Трумэн подписал его летом 1946 года, и в результате была учреждена гражданская Комиссия по атомной энергии (AEC).
Это решало атомный вопрос в Соединенных Штатах, но достичь международного соглашения оказалось куда сложнее. Отчет Ачесона – Лилиенталя, поступивший к Трумэну в конце марта, предлагал учредить международное агентство по контролю исследований и разработок, которое обладало бы единоличным контролем над мировыми запасами таких ядерных материалов, как уран-235 и плутоний, чтобы гарантировать, что они будут использоваться только в мирных целях. Агентство имело бы широкие полномочия по проверке соблюдения этих требований. Соединенным Штатам пришлось бы расстаться с ядерной монополией и поделиться некоторыми (но не всеми) атомными секретами с миром.
После отдельных дополнений и с новым названием – «План Баруха» в честь посла США, представившего его Комиссии по атомной энергии ООН, – предложение было принято положительно практически всеми, кроме одной страны: Советский Союз не верил, что США передадут свое атомное преимущество ООН. Не помогало и то, что одновременно США готовили свои первые послевоенные атомные испытания – операцию «Перекресток» на атолле Бикини в Тихом океане. Если Соединенные Штаты так искренне поддерживают мир и разоружение, интересовались советские представители, почему же они планируют взрывать бомбы и дальше?
Скоро Советский Союз внес свое контрпредложение по международному контролю атомной энергии, и остаток 1946 года прошел в нескончаемых, утомительных, порой жестких переговорах и спорах[22]. В это время напряжение и недоверие между Соединенными Штатами и СССР только росло, и к концу года стало ясно, что первые шаги к ядерному разоружению и международному контролю атома ни к чему не привели. Попытка была благородной, но, пожалуй, слишком преждевременной, и теперь это окно возможностей захлопнулось.
Вне политической арены наука и технология ядерного оружия развивались все быстрее. После войны лаборатория в Лос-Аламосе не закрылась, как ожидали некоторые, а продолжила работу: кое-кто из персонала военного времени остался и посвятил себя усовершенствованию бомб на основе деления. Никуда не делась и идея водородной бомбы, или супербомбы, хоть ее создание и оказалось куда сложнее, – ее продолжал разрабатывать неустанный энтузиаст Теллер. Действовали и другие объекты Манхэттенского проекта, теперь – под эгидой новообразованной AEC. И расширявшаяся программа ядерных испытаний, начатая «Перекрестком» в 1946‐м и продолженная «Парником» в 1948‐м, исследовала новые модели и конструкции бомб, в то же время собирая данные о физике ядерного взрыва и его последствиях.
И не то чтобы все это шло беспрепятственно. Когда Хиросима и Нагасаки остались в прошлом и американское общество после войны вернулось в прежнее русло, некоторые стали оспаривать официальную позицию, согласно которой атомная бомба была необходима, чтобы завершить Вторую мировую без вторжения США в Японию. Разве Япония не была и так на грани капитуляции? Если мы начали разработку атомной бомбы из опасений, что Гитлер получит ее первой, то почему продолжили после победы над Германией? Эти и другие трудные вопросы задавали новые организации – такие как Федерация ученых-атомщиков (позже – Федерация американских ученых), образованная исследователями из Манхэттенского проекта. Набравшись политического опыта в законодательных битвах за введение контроля над атомной энергией, ранее аполитичные ученые заявили во всеуслышание о далеко идущих последствиях ядерного оружия. Другие ученые, такие как Оппенгеймер, предпочитали не проводить строгой границы между академическим и политическим мирами – они пытались отстаивать научные интересы и одновременно работали в качестве высокопоставленных государственных советников.
Большинство ведущих ученых Манхэттенского проекта после войны вернулись к размеренной академической жизни, удовлетворенные тем, что исполнили долг перед страной. Оппенгеймер был исключением. Хотя он с благодарностью ушел с поста директора Лос-Аламоса, чтобы ненадолго вернуться на прежнюю должность в Беркли, а потом стал директором престижного Института перспективных исследований в Принстоне, в итоге он обнаружил, что его все больше втягивают в политику, приглашают в различные комитеты и консультативные группы новообразованной AEC и других агентств. Для большинства людей в правительстве и вне его атомная наука оставалась миром незнакомым и таинственным, и уникальные познания таких людей, как Оппенгеймер, Лоуренс, Ферми и другие, стали незаменимы для тех, кто пытался сформулировать внутреннюю и внешнюю политику и ответить на беспрецедентные вопросы, возникшие с появлением атомной бомбы.