Итак, я считаю возможным утверждать перед лицом ученого мира, что благодаря моим бактериям вы несомненно сделаетесь владыкой вселенной, а это послужит к большей прочности мира и, как всякое сосредоточение силы в одних руках, надолго устранит войну. Бесспорно, ученый мир со временем найдет и помимо меня средство сделать и мою бактерию безвредной; настанет день, когда бомба моя утеряет смысл, когда все будут знать средство против Microspirula Sturmweltii. Бесспорно, моя бомба испытает, таким образом, судьбу всех военных изобретений. Но, ваше превосходительство, — это когда-то еще будет, а до тех пор мы не станем напрасно терять время! Вашему превосходительству лучше, чем кому-либо, известно, что значит в дипломатии «уловить момент».
Профессор улыбнулся, откинул голову назад и замер, уставившись из-под очков на лысую, седую фигуру министра, сидящего в кресле.
Министр не только уже отбивал такт рукой, но кивал и головой, при каждой остановке профессора говорил одним тоном «да», «да», и только эти движения и слова показывали, что он в волнении.
— Итак, ваше превосходительство, — переменяя тон с ораторского на деловой, закончил свою речь профессор, — осмеливаюсь предложить через вас моей родине приобресть у меня секрет культивировки бацилл Microspirula Sturmweltii и предохранительной прививки за восемьсот тысяч талеров. Я готов каждую минуту представить фактические доказательства того действия, какое производит моя Microspirula Sturmweltii, и проделать опыты пред лицом ученой комиссии. Нет сомнения, вы мне предоставите для большей очевидности пользы моего изобретения возможность привить мою бациллу тем отребьям государства, которые за свои стремления и наклонности и поступки приговорены государством к смертной казни.
— Что-о? — спросил вдруг министр, поднимаясь с кресла. — Что вы сказали?
Глаза его сверкнули, желтые два зуба выдвинулись изо рта, исказившегося гримасой.
На лице министра отразилось какое-то сильное чувство, не то презрение, не то гнев. Воображение нарисовало перед ним человека посиневшего, скорченного, спазматически втягивающего в себя воздух. В его душе мелькнуло нечто похожее на жалость и, посмотрев на изящную раздушенную фигуру профессора, разглаживающего баки и играющего коленями, розовую, цветущую, — министр вдруг почувствовал к нему омерзение.
— Что-о? — еще спросил он. — Вы хотите это… это… применить… на человеке… для опыта?.. так?..
— О, не пугайтесь, ваше превосходительство, я уже имел честь сказать, что один из признаков болезни, производимой Microspirula Sturmweltii — потеря сознания. Заразившийся теряет всякую чувствительность и ровно-ровно ничего не чувствует, — самоуверенным тоном сказал профессор. — Сознание отсутствует в самый тяжелый период болезни, а затем… ну, затем сохраняются известные страдания. Но, ваше превосходительство, столько ли их, сколько причиняют пули, мелиниты и другие орудия современной войны? Война с помощью бактерий — война бескровная, смертность несравненно меньшая; моя бомба не только служит для войны, но и для человеколюбия!..
Рот министра еще более искривился. Он мелкими шажками зашагал по кабинету. Что-то поднималось и закипало внутри него. Оба кончика своих усов министр забил в рот и сосал их немилосердно. Его рука протянулась к звонку.
— Ну да, да, не страдает! — улыбаясь, говорил профессор. — Итак, ваше превосходительство, я всепокорнейше прошу вас доложить его величеству королю и военному совету о моем изобретении и о моем желании уступить его нашему славному государству… на тех условиях, о которых я сказал.
И профессор снова отвесил грациозный поклон, переступил с места на место и, отставив мизинец левой руки, погладил себя по бакенбарде; министр сморщил лоб, остановился перед профессором и, повинуясь какой-то волне внутреннего чувства, порывисто дернул за звонок. Он уже готов был закричать явившемуся лакею:
— Прогоните этого негодяя!..
Но…
Но… в эту минуту перед его глазами вдруг откуда-то развернулась знакомая панорама — Европа, та самая Европа, населенная не людьми с мясом и нервами, а какими-то отвлеченными существами, красными, черными, синими, белыми, не мыслящими, не чувствующими, которых можно и собирать и разбирать, вооружать, разоружать, стукать лбами и гладить по головкам; Европа-символ, Европа-карта, Европа щетинистая, как еж, от стальных штыков, с ее оскаленными зубами и с недвусмысленными угрозами, облеченными в притворно-вежливый язык склизкой дипломатии.
И слова замерли на языке министра. Он ничего не сказал лакею и, поклонившись ученому профессору, вежливым тоном произнес, пряча глаза за занавески:
— Хорошо! Я доложу о вашем изобретении!
Валентин ФранчичПРИКЛЮЧЕНИЕ БЕРМУТОВА
Илл. С. Лодыгина
В апреле 1874 года английский военный крейсер «Адмирал Нельсон» встретил в южно-африканских водах никем не управляемую русскую яхту. Так как был штиль, крейсер свободно мог подойти к ней, чтобы исследовать причину отсутствия на ней каких-либо признаков жизни.
В каютах в кубрике (помещение для матросов) были найдены сильно разложившиеся трупы людей. Осмотром установлено, что смерть последовала от какой-то, неизвестной европейским бактериологам, эпидемической болезни.
Среди бумаг и документов, найденных в каютах и препровожденных русскому генеральному консулу в Лондоне, находились нижеследующие записки какого-то Бермутова. В записках отсутствуют даты.
— Где достал Игренев документы, доказывающие существование какой-то неизвестной трехостровной колонии в Атлантическом океане, мы не знаем, однако, географические указания относительно местоположения так полны, что в правдивости их нельзя сомневаться.
Документы написаны на голландском языке и подробно рисуют быт колонистов, их богатство, большую благоустроенность города и, наконец, эпидемическую болезнь, которая в короткое время опустошает колонию. Я не буду останавливаться на мелких второстепенных фактах этой удивительной истории и сразу перейду к главному — экспедиции, предпринятой нами с целью отыскать эту, заброшенную в океане и вымершую колонию.
Инициатором, как всегда, явился Игренев, снарядивший прекрасную морскую яхту и пригласивший меня, Маркевича, Лебединского и Грановского в качестве спутников. Уже месяц, как «Мыс Доброй Надежды» разрезает своим горделивым носом волны океана.
Как-то утром в кают компанию вбежал дежурный матрос и доложил:
— Земля!
Все высыпали на палубу и в матово-пурпурных лучах поднимавшегося солнца далеко на горизонте увидели едва заметную, извилистую полоску берега.
Извилистая линия в двух местах обрывалась.
Я обратил на это внимание остальных.
— Это — острова, — уверенно сказал капитан Лубейкин, — три острова, не больше и не меньше.
Слова эти заставили наши сердца забиться учащенным темпом. Если это так, то мы у цели. Легендарная группа трех островов не фикция, а чистейшая действительность, и скоро мы вступим на их таинственную почву, чтобы собственными глазами убедиться в существовании замечательного народа.
Между тем, извилистая линия постепенно вырастала, становилась определеннее и рельефнее. Скоро глазам нашим предстали три острова, расположенные почти на прямой линии один подле другого и разделенные довольно узкими проливами.
Длиной вся группа островов едва ли достигала сорока верст.
Гористые берега их, поросшие лесом, были в некоторых местах очень высоки.
Средний остров, самый большой, изобиловал удобными бухточками, в одной из которых «Мыс Доброй Надежды» и стал на якорь.
Меня поразила необычайная прозрачность воды у берегов.
Часов в двенадцать утра мы сели в шлюпки и высадились на берег.
Решено было разделиться на партии, причем каждая партия получала для исследования определенный участок острова.
К вечеру мы должны были собраться на берегу бухты, в которой стояла наша яхта.
Сигналы решили подавать ружейными выстрелами.
Мне поручили исследовать восточную половину острова, тогда как Игренев с другой партией должен был осмотреть западную.
Забрав необходимые съестные припасы, мы разошлись в разные стороны, оставив на берегу четырех дежурных матросов, на обязанности которых лежало стеречь шлюпки.
В моей партии, кроме матросов, — в том числе, Бадаева, — находился один лишь Маркевич; остальные были в отряде Игренева.
Около часа взбирались мы на гористый берег, поросший мелким лесом, пока, наконец, не достигли перевала, с которого начался спуск в большую, несколько холмистую долину.
То, что мы увидели глубоко внизу, в долине, могло поразить самого смелого фантазера.
Мы увидели обширный город, белые здания которого, симметричной и красивой архитектуры, правильными рядами тянулись вдоль прямых, как стрела, и вымощенных квадратными плитами улиц.
Посреди города высилась величавая башня необычайной формы, в четыре грандиозных этажа, причем каждый этаж положен был на нижний таким образом, что сторона его квадрата пересекала угол нижнего — получалась звездовидная форма.
Ни движения, ни людей, ничего, что бы напоминало о жизни, не было заметно.
Сон веков кошмаром висел над всем.
Вскоре мы уже шли по одной из улиц мертвого города.
На каждом шагу нам попадались совершенно истлевшие скелеты людей. Подле некоторых из них мы находили иногда золотые браслеты, ожерелья, кольца с драгоценными камнями, и тогда можно было догадаться, что скелеты принадлежат женщинам.
Особенно заинтересовал меня один костяк около каменного водомета, по-прежнему струившего чистую холодную воду в небольшой бассейн; подле валялись черепки разбитого кувшина.
— Я думаю, — сказал задумчиво Маркевич, — что скелет принадлежит девушке. Наполнив кувшин водой и поставив его на плечо, — она собиралась идти домой; в этот момент ею овладела смертельная слабость, она упала, и кувшин разбился…