— На что на все?
— Платья там, парфюм, мелочи всякие, — это все слишком дорого для женщины со вкусом. А она еще и страстная театралка.
— А откуда ты ее знаешь? — Самсон, не желая отставать от друга, с неохотой поднес бокал к губам, и вопрос его прозвучал раздраженно.
— Я знаю всех, — гордо ответил фельетонист, — в лучших домах бываю. И вообще на меня работают многие, даже сами того не зная.
— И Мими?
— Разумеется. Благодаря мне она получает кое-какой парфюм из дорогих и контрамарки на лучшие спектакли — сидит в лучших ложах. А мне из благодарности кое-что об изменницах и изменниках сообщает.
— Откуда же она знает?
— Все очень просто, — Фалалей рассмеялся. — Прислуга графская до сплетен барских охоча, подслушивает и обсуждает, не стесняясь Мими. Решили, дурилки, что Мими русского не понимает. А она все понимает! И даже больше, чем слышит!
Многозначительность последнего замечания заставила стажера отпрянуть. Он попытался прочитать на лице наставника смысл последней фразы, но лицо было обычным — пустым. Не слишком породистым, подвижным, под глазом желтоватый след старого синяка.
— Она что, шпионажем занимается?
— Несомненно, — Фалалей кивнул, — одна из резиденток, хорошо законспирированная… Но… Впрочем…
Он стрельнул глазами на входную дверь и вскочил. Его примеру последовал и Шалопаев — только, поднявшись, он остался стоять на месте, в отличие от друга, который походкой барса устремился к красавице в дверях.
На ней было элегантное пальто прямого силуэта, на голове — мягкий меховой ток с вертикальным эгером, руки она прятала в большую муфту. Она была худа, но юноша беглым взглядом зафиксировал не только низкие бедра, которыми она поводила так, будто это были пышные античные чресла, но и длинную шею, на которой колебалось скуласто-орлиное лицо, притягательное и смуглое.
Черепанов подвел мадмуазель к столику и помог усесться. Затем сделал знак официанту, и тот мгновенно пронес шампанское и конфеты.
— Мими, мон ами, — фамильярно разливался соловьем Фалалей, в то время как мадмуазель Жене в откровенном возбуждении рассматривала Самсона сузившимися черными глазами, — ты… надеюсь, не опоздаешь на мессу?
— Pereant qui ante nos nostra dixerunt[1], — ответила Мадлен. И голос ее показался Самсону слаще флейты.
— Delenda est Carthago,[2] — неожиданно для друга, не догадывающегося о таких талантах фельетониста, перешел на латынь и Фалалей.
— Quern quaeritis in praesepio, pastores, dicide?[3]
— Non multa sed multum,[4] — хихикнул фельетонист, обнажив короткие редкие зубы.
— Ultima ratio Reductio ad absurdum.[5]
— Non est ridere, sed intelligere.[6]
— Si tacuisses-philosophus mansisses,[7] — отрезала Мими, сердито сведя к переносице тонкие брови.
— Вот так всегда, — пожаловался уже на русском Фалалей, — стараешься, из кожи лезешь, а все внимание другим достается. Се мон ами Самсон.
— Самсон? — мадмуазель пригубила шампанское, розовым языком обвела край бокала и посмотрела на стажера выразительным взглядом. — Парле ву Франсе?
— Oui, — прошептал в чрезвычайном смущении стажер, поскольку ощутил страстное желание наброситься на эту женщину прямо здесь и прямо сейчас.
— Мими, душечка, ангел мой, — хнычущим голосом завел Фалалей, — латынь латынью. Да сама видишь, у нас она не годится. А мой друг, тоже акула пера, должен написать статью о преступлении, да еще связать его с конкурсом красоты. А мы даже и не знаем, кто выйдет на ристалище…
— Exegi monumentum perennius[8], — желая поднять себя в глазах прекрасной дамы и не уступать приятелю, начинающий журналист, представленный акулой пера, с горячечной страстью процитировал Горация, единственную латинскую фразу, засевшую в голове с гимназии.
— Ну хотя бы кого-нибудь, одну. Неужели у вас не судачат? — канючил тем временем Фалалей.
Мадлен взглянула на Черепанова, как на ожившее привидение, — дымка, заволокшая ее взор, постепенно рассеивалась.
— Si, si, — прошептала она, — madam Matveef, ènouse d'un ingeneur de transport[9]…
— Какая мадам Матвеева? — поморщился Фалалей. — Эта вульгарная инженерша с железной дороги? Нет, это не то, там нет преступлений и скучно. А вот про Жозефину — не слышала?
— De mortuis aut bene, aut nihil[10].
— Мими! Мими! — всплеснул руками ее благодетель из «Флирта», — время идет, а ты все не о том говоришь. Я не о супруге Наполеона! А о другой, которая на конкурсе будет. Таинственная незнакомка. Жозефина ее псевдоним. Наверное, ей есть что скрывать. И нам надо срочно разнюхать про нее, еще же надо и о преступлении позаботиться.
Душераздирающие звуки музыки за стеной заставили их вздрогнуть, потом последовал бравурный аккорд, и на минуту все стихло. Потом публика в зале заговорила, зашумела, раздались аплодисменты, послышалось шарканье ног, сеанс закончился.
— Про Жозефину узнаю к следующему разу, — как только Мими заговорила по-русски, милая картавость исчезла из ее резкого голоса, он стал обыденным и скучным. — А кроме мадам Матвеевой, кажется, будет еще одна актриса…
— Ах, Мими, не томи, — заканючил в рифму фельетонист, — что за актриса? Чья пассия?
— Вы хотите получить ответ?
— Ну конечно, хотим, желаем, просим, умоляем! — Черепанов умильно сложил ладони под подбородком.
— А что я за это буду иметь? — игриво спросила Мими, метнув обжигающий взор на Самсона.
— Душенька, проси, чего хочешь.
— Я хочу, чтобы мсье Самсон сопровождал меня на мессу. Кстати, я опаздываю.
Фалалей забегал глазами по залу, постепенно заполнявшемуся людьми: студентами, жандармами, чиновниками, интеллигентами в очках и с бородкой, дамами света, полусвета, модистками… Вдруг Фалалей пригнулся и толкнул Самсона ногой под столом. Стажер проследил взгляд друга и узрел театрального обозревателя Синеокова: тот, приобняв за плечи стройного брюнета в английском пальто, медленно двигался к самому дальнему столику.
Шалопаев тоже машинально пригнулся и попытался заслониться рукой, сквозь раздвинутые пальцы заметив, что проклятый Модест уселся к ним спиной.
— Мсье Черепанов, — недоуменно повела бровями Мими, — что все это значит?
— Мими, прошу тебя, говори тише, — зашипел Фалалей, — мы согласны на все, потому что все равно надо отсюда улепетывать.
— Почему? — недоуменно поинтересовалась мадемуазель Жене и медленно допила шампанское.
— Мсье Самсон пойдет с тобой на мессу, только имей в виду — он православный и несовершеннолетний. А имя актриски говори сейчас.
— Если я правильно запомнила, ее зовут Ольга…
Фалалей резво поднялся, двигаясь бесшумно и согнувшись так, будто стал вдвое меньше ростом, подал руку француженке. Шалопаеву ничего не оставалось, как последовать за ними к выходу. Он никак не мог взять в толк, почему приятель боится встречи с театральным обозревателем. Ведь сегодня днем они виделись. Никакой кошки меж ними не пробегало. Тем не менее, поддавшись страху наставника, Самсон сам ступал бесшумно и втянув голову в плечи.
На улице Фалалей повеселел.
— Итак, душенька Мими, завтра здесь же, в это же время. А пока — говори быстренько фамилию красотки. Есть ли у нее муж? Изменяет ли она ему?
— Этого я не знаю, — равнодушно ответила девушка и властно взяла под руку Самсона, который сумел, наконец, натянуть перчатки. — Остальные сведения добывай сам. Они стоят более мессы.
Фалалей крякнул, но спорить не решился.
— Прощай, мон ами.
Мими властно повлекла своего кавалера по тротуару, но остановилась и обернулась.
— Мсье Черепанов, — крикнула она, — фамилия красотки Куприянская.
Самсон, хоть и устоял на ногах, но покачнулся, как от удара.
— Что с вами? — строго спросила мадемуазель и, похлопав спутника перчаткой по рукаву пальто, решительно двинулась вперед.
Впрочем, когда они приближались к костелу, чаровница снова перешла на латынь.
— Exitus patet, — остановившись перед храмовыми дверьми и перекрестившись, сказала она многозначительно. — Mundus vult decipi, ergo decipiatur.[11]
Глава 8
Гостиница «Бомбей» находилась хотя и недалеко от Окружного суда, но все-таки не на самой фешенебельной улице столицы, поэтому помощник следователя Лапочкин счел необходимым доставить навязчивую посетительницу к месту ее обитания на извозчике. Поздно уже было. Мороз. Мела метель. Идти пешком не хотелось.
Однако Лев Милеевич Лапочкин обладал превосходным свойством, редчайшим среди людей нынешнего века: сталкиваясь с неприятными ситуациями, он умел извлекать из них и приятное и полезное. Вот и сейчас ему вовсе не хотелось слушать даму, которая отрекомендовалась бабушкой доктора Ватсона, чья фамилия не сходила со страниц столичных газет и журналов, изощрявшихся в рассказах о приключениях Холмса и его помощника в Петербурге, Москве, Ярославле, Нижнем Новгороде, на Кавказе. Но Лапочкин надеялся, что беседа с дамой даст ему неформальную возможность еще раз без лишних глаз осмотреть место утреннего происшествия и, может быть, обнаружить не замеченное в горячке первоначального дознания.
У дверей гостиницы действительно дежурил уже другой швейцар. Он поклонился старушке, определенно узнав ее, и остановил рыбий взгляд на Лапочкине.
— Господин следователь со мной, — властно оповестила постоялица, — по сугубо конфиденциальному делу.
Лапочкин, пропустив даму вперед, показал швейцару удостоверение, после чего тот быстро открыл перед ними дверь, увязался за ними в холл, где выразительно закашлял, явно стремясь привлечь внимание дремавшего за стойкой портье.