— Вот что, Сеня, — Лапочкин покачал головой, — парень, я вижу, ты молодой, серьезный, умный. И ум у тебя пытливый…
— Да Сенька в тысячу раз лучше злобного Кузьмы, — встрял пьяница, — я про Кузьму, сменщика его, говорю. А меня зовут Чакрыгин, Евграф Иваныч. Ветеран «Бомбея».
Лапочкин скользнул глазами по пьянице и продолжил:
— При твоем, Сеня, уме и пытливости ты бы мог запросто и догадаться, о чем шла речь. В девятый номер вселился постоялец. Заболел инфлюэнцей. Отвезли его в больницу. Несли четверо — такой упитанный, как медведь. Вот и все.
Чакрыгин противно захихикал и принялся потирать ладони.
— А вы, милостивый государь, почему не отправляетесь к себе? — насупился дознаватель.
— Да вот прикидываю, не перепадет ли мне из этой истории какой куш?
— Где вы служите, господин Чакрыгин?
— Службу еще только приискиваю. Требуется время, поскольку протекции нет, — пьяница явно лгал, но лгал с удовольствием.
— А из каких средств вы платите за постой?
— Из случайных средств, — осклабился красноносый господин, — но вполне достойных в глазах общества. Иногда средства просто нахожу на дороге.
— Врет он все, господин следователь, — вступил Чудин, — в картишки дуется, мошенничает по-мелкому.
— Все в рамках закона, ни на вершок от уголовного уложения не отступаю, — принялся извиваться ветеран «Бомбея». — И не всегда вру.
— Так значит, вы иногда что-то находите прямо на дороге? — спросил после многозначительной паузы Лапочкин. — И сколько?
— Ну, это смотря как дельце обтяпать, — Чакрыгин захихикал, — от служителей закона скрывать мне нечего. Поэтому говорю как на исповеди приятному собеседнику. Тем более и спать мне еще не хочется. Могу продать это что-то. А могу и в полицию обратиться. В полицию, конечно, опаснее, но зато и сорвать в случае удачи можно больше.
— Поразительный цинизм, — пробурчал Чудин. — Если б не коммерция, таких постояльцев и на порог бы не пускал…
Лапочкин пытливо смотрел на вертлявого человечка и никак не мог решить, намекает ли этот тип ему на то, что готов продать какие-то сведения? Или болтает?
— Ну что ж, — помощник следователя угрожающе нахмурился, — насчет приятности посмотрим, а спать я тоже не хочу. Пусть эта ночь станет ночью исповедей. Ведите меня в свой номер, господин Чакрыгин.
— С удовольствием, — кисло ответил пьяница, — но у меня не прибрано и вообще, угостить вас нечем….
— Если позволите, господин Лапочкин, — встрепенулся хозяин гостиницы, — что-нибудь придумаем, сию же минуту.
— Отставить, — бросил дознаватель и уверенно двинулся в конец коридора первого этажа. Чакрыгин поспешал за ним.
В номере постояльца застоялся какой-то неприятный запах. Ничего, кроме казенной мебели, здесь не было, да и та уж просилась на свалку, но, видно, рачительный хозяин гостиницы приспособился и конуру сдавать за бесценок.
— Присаживайтесь, господин следователь, — Чакрыгин подвинул гостю ободранный стул и тоже уселся напротив, на колченогий табурет.
— Я слушаю вас, — сурово изрек Лапочкин. — Мы говорим без протокола. И без свидетелей.
Ветеран «Бомбея» оглянулся на закрытую дверь, прилег на стол грудью и зашептал:
— Я доносить ни на кого не собираюсь. Но во мне идет внутренняя борьба. Боюсь, в этой гостинице — преступный притон. Думаю, этот мордоворот Чудин вместе со своими сотрудниками убивает постояльцев.
— С какой целью? — взял быка за рога дознаватель.
— С целью грабежа.
— Где доказательства?
Чакрыгин тяжко вздохнул и отвел глаза. Помялся, беспокойно подвигал руками, и все-таки решился высказать предположение:
— Вы уверены, что постоялец этот, ну, который похож на медведя, увезен в больницу?
— Если хозяин гостиницы так говорит, оснований не верить у меня нет.
— А я вот думаю, убили они ночью этого бедолагу, да и скинули его труп в прорубь.
— А вы, господин Чакрыгин, случайно не пьяны? — рассердился Лапочкин. — Я-то решил, вы человек обстоятельный, серьезный…
— Я их боюсь, — снова зашипел доноситель, — и так и так плохо. Иной раз поздно возвращаюсь, так в окно влезаю, даже раму расконопатил и держу открытой щеколду.
— Зачем? — изумился Лапочкин, внезапно осознав, что ему прохладно даже в шинели.
— Боюсь их, душегубов, — повторил, поеживаясь, человечек. — Вдруг ночью приду с деньгами, а они меня — чик и того? Чудин этот подозрительный. Коридорные — мошенники. А швейцары — и Кузьма, и Сеня — громилы.
Лев Милеевич придал своему лицу грозное выражение и потребовал:
— А теперь о куше, который вы хотите сорвать.
— Вот я и говорю, — залепетал несчастный. — Не скажу — убьют и никто не узнает о шайке. Скажу — тоже убьют, отомстят. Я же не знаю, кто в шайке. Еще не успел выследить.
— Евграф Иваныч, — перебил ябедника Лапочкин. — Мне некогда. Говорите яснее.
— Но вы приставите ко мне агента? — спросил тот. — Приставите? Тогда скажу. Прошлой ночью возвращался я поздно. И как назло, дверь в гостиницу была уже закрыта. Я пошел вокруг гостиницы, чтобы влезть в свой номер через окно. И что же я вижу? Там, на задах, у дворовой стены, бочка с водой стоит под пожарной лестницей. И возле этой бочки — темное пятно. Заинтересовавшись, подхожу и вижу — валяются на снегу брюки и пиджак. Брюки мне не понравились, слишком большие на меня. А пиджак, хоть и великоват, но все-таки хорош. Взял я пиджак — да думал всю ночь и весь день: кто это такими дорогими вещами разбрасывается? Ну, а сегодня я все понял. Убили злодеи постояльца, а вещи выбросили на задний двор.
— Где пиджак?
— Снес в ломбард, вот квитанция, — Чакрыгин порылся в кармане пальтеца, достал оттуда мятую бумажку и протянул ее должностному лицу. — А вот шубы убитого я не нашел. Ее-то шайка, конечно, продала.
Лапочкин квитанцию взял, он чувствовал, как в нем разгорается охотничий азарт.
— Евграф Иваныч, — заявил он, вставая, — вы оказали следствию неоценимую услугу. Если что-нибудь подозрительное заметите, сразу же мне сообщайте. А сейчас запритесь и никуда не выходите до утра. Агента я вам пришлю, будете в безопасности. Прощайте. А за вознаграждением приходите завтра в Окружной суд, в следственную камеру Казанской части.
Покинув проклятое здание «Бомбея», Лапочкин, преисполненный воодушевления, отправился пешком домой. Ветер стих, легкий снежок беззвучно и мягко ложился на тротуар, на мостовую. После «Бомбея» и сырого закутка добровольного доносителя от морозного воздуха с примесью живого, навозного запаха приятно пощипывало в носу. По дороге он завернул в редакцию «Петербургского листка» и успел-таки организовать досыл в утренний выпуск: объявление о том, что милая миссис Смит ищет своего знаменитого внука. Чувство благодарности к экстравагантной даме переполняло Лапочкина. Если б не она, если б не ее энергия, разве он узнал бы сегодня столько нового и полезного для следствия?
Лев Милеевич шел по безлюдному городу, держа под мышкой бумажный пакет, перевязанный бечевкой, в пакете лежали брюки развратника Сыромясова. А в ломбарде, несомненно, обнаружится его пиджак. Картина преступления становилась для Лапочкина с каждым шагом яснее. В россказни о «бомбейской» шайке он не поверил.
Разумеется, Чудин мог тоже быть причастным к преступлению, хотя бы тем, что сообщил шайке про потайные ходы. Но само преступление осуществил не он.
Перед мысленным взором Лапочкина вырисовывалась картина: под покровом ночи к зданию «Бомбея» приближается группа мужчин. Они обходят здание и поворачивают за угол. Останавливаются возле пожарной лестницы. Сыромясов снимает шубу, ботинки, пиджак и брюки. Боится испортить модные вещи. Фотограф и Синеоков подсаживают его на лестницу, и все трое пробираются в номер, в котором сегодня поселилась миссис Смит. Окно ее, Лапочкин проверил, не законопачено. Затем пробираются, воспользовавшись потайной дверью за шкафом, в тот номер, где их поджидает развратный казанский мясник Трусов. Начинается оргия. Затем, видимо, Братыкин и Синеоков удаляются, а Сыромясов остается. Тем же путем Братыкин и Синеоков спускаются на землю. Забирают одежду, чтобы утром принести другу. Но то ли забывают, то ли теряют пиджак и брюки. Уносят лишь шапку, шубу и ботинки. А спустя некоторое время пиджак и брюки находит пьяненький Евграф. Брюки засовывает в бочку со льдом. А пиджак присваивает.
Дома Лев Милеевич полюбовался еще раз на сыромясовские брюки и извлеченную из них записку. Ее, несомненно, писал Модест Синеоков, более удачливый в содомитских утехах, чем толстяк Сыромясов. Жаль, нет образца его почерка.
Но приподнятое состояние духа длилось недолго. Незаметно для себя Лапочкин перешел от возбужденного воодушевления к тревожному унынию. Причину беспокойства он понял не сразу, а поняв, мгновенно обессилел. Нет, нет, и нет! В цепь его рассуждений вкралось ложное звено! Интуитивно он чувствовал, что что-то не так.
До самого утра ходил бедный Лев Милеевич из угла в угол своей квартиры и размышлял. Версия была очень красивой, но неверной! Она плохо сочеталась с обликом театрального обозревателя журнала «Флирт». Модест Синеоков, человек изысканный и со вкусом, вряд ли бы взял в руки медвежью голову — она и пахнет скверно, и слишком груба для его утонченного вкуса. Модест интересовался все-таки исключительно старшими гимназистами и юными мичманами и гвардейцами — стройными красавчиками с осиными талиями, но никак не такими громоздкими тушами, каковым был покойный Трусов!
Значит, это был не Модест! Но кто же?
К пяти часам утра Лев Милеевич понял: в преступлении, совершенном в «Бомбее», участвовал не Синеоков, а Платонов! Да, именно Иван Федорович Платонов! Что говорит в пользу этого вывода? Платонов — человек сермяжный, в смазных сапогах, так что штуки с медвежьими мордами в его духе. И именно он, злодей, перевел и вынес на суд читателя возмутительную писанину Захер-Мазоха «Венера в мехах»! А в-третьих, он, говорят, якшается с Союзом русского народа, то есть склонен к насилию!