— Ну, ничего, выберемся, — Фалалей крякнул. — И не в такие переделки попадали.
— А куда мы идем?
— В церковь, — ответил неунывающий флиртовец, — самое безопасное место. Убийцам и насильникам вход в храм заказан. Слава Богу, в православной стране живем! Не посмеют безобразничать в святом месте.
В голосе фельетониста слышалась уверенность, даже злость. Самсону же было все равно, куда тащит его за собой наставник, мысль его металась между смутными воспоминаниями о драке на Гагаринском буяне и такими же смутными воспоминаниями о загадочной беседе с господином Либидом в редакции журнала «Флирт». Но язык стажера еле шевелился, и каждый шаг вызывал боль. Здорово его побили. А как в число грузчиков попал загримированный Лиркин? Неужели музыкальный обозреватель «Флирта» следил за ним?
Церковь, куда приволок его Фалалей, была старая, деревянная, для бедных людишек… Стояла она на пустыре, скрытая за заборами и кустами, у калитки маячили фигурки согбенных, увечных и хворых. Они даже рук не протягивали за милостыней по такому морозу, сидели безмолвно, укутавшись в тряпье, у колен их валялись пустые драные шапки.
Фалалей быстро миновал сирых и направился в обход церкви — к ее служебной двери. Кажется, он бывал здесь не раз и дорожку знал хорошо. Самсон едва поспевал за ним.
По-хозяйски Фалалей дернул за ручку, деревянная дверь скрипнула, и стажер оказался втолкнутым в узкое полутемное пространство — студеный коридорчик, заставленный сундучками, мешками и ведрами. За спиной стажера заскрипела прикрытая Фалалеем дверь. Черепанов потопотал ногами, оббивая снег, и властно кивнул другу. Журналисты прошли вперед, свернули налево, открыли еще одну дверь и попали в теплую комнатушку. В углу, возле печки, возился молодой служитель.
— Кирька, черт рыжий, здорово, — фельетонист бесцеремонно хлопнул истопника по плечу.
Тот вздрогнул, поднял красноватые глаза на нежданных посетителей. Затем выпрямился и так же лихо хлопнул по плечу Фалалея.
— Ух ты, греховодник бесовский, — просипел Кирька и улыбнулся, обнажив красивые белые зубы, — водку принес?
Фалалей обернулся к изумленному Самсону.
— Ты не тушуйся, мы по-свойски балакаем, вместе в гимназии учились, дружки вечные. Иногда встречаемся за чаркой.
— Водку принес, спрашиваю? — повторил Кирька.
— Отец Киприан, — Фалалей дурашливо поник, — не вели казнить, вели миловать. За спасением и утешением явились к тебе агнцы божьи. Доброта твоя ангельская зачтется тебе на Страшном суде…
— Ну ладно, хватить балабонить, — оборвал однокашника Кирька, — пошли в ризницу, там тихо. И кагорчик имеется. И наливочки остались еще с Рождества Христова.
— Вот это другой разговор, — возвеселился Фалалей, — я всегда верил в твое милосердие. Видишь, страдальца к тебе привел. Увечного малого. А малых сих…
— Знаю, знаю заповеди Христовы, — перебил Кирька краснобая. — Больных исцеляйте, прокаженных очищайте… Сейчас примочки сделаем, отогреемся.
Он кинул в печной зев еще несколько полешек, плотно закрыл заслонку, выпрямился и бесшумно шагнул к ситцевой занавеске, отодвинул ее и открыл дверь в соседнее помещение. Самсон никогда еще не был в ризнице и потому с интересом оглядывал висящие вдоль стенки облачения, а также церковную утварь, бедную, но начищенную до блеска. Между печкой и окном притулился столик, накрытый вышитой скатеркой, над ним висела полка, на которой толпились бутыли и флаконы, большие и совсем маленькие. Стояла там и миска, накрытая рушником.
Фалалей плюхнулся на скамью поближе к печке, тут же скинул ботинки и прислонил голые ступни к горячей жести.
— О, — застонал он, — отморозил ноги, отморозил. Все косточки ноют, боль нестерпимая. Нет ли носков у тебя, Кирька? Вот что главное для жизни в столице нашей империи — шерстяные носки.
Кирька усмехнулся, окинул пытливым взором усевшегося на табурет Самсона и приоткрыл створку платяного шкафа. Самсон узрел аккуратные стопочки бедного, но чистенького белья.
— Скидывайте свою одежду, — распорядился Кирька, — сейчас оттаивать начнете, так с вас ручьи потекут. А я вам сейчас сухое дам.
Фалалей не заставил себя упрашивать и, вскочив на ноги, принялся энергично сдергивать одежду, которой его облагодетельствовал спаситель дядя Пуд. Затем толкнул разомлевшего Самсона, заставил встать, сорвал с него пальто, пиджак и прочую мокрядь.
Отец Киприан тем временем извлек на свет склянку с буквой «Е» и с сиплым причитанием: «Во исцеление помазующегося и в очищение от всякой страсти и скверны плоти и духу и всякого зла» нанес кисточкой благословенный елей на обмороженные части страждущих.
Через пять минут оба сотрудника журнала «Флирт» сидели на лавках, наслаждаясь теплом, исходящим от шерстяных носков, напяленных на смазанные оливковым маслом ноги. На измученных страдальцах было ветхое, но чистое исподнее бельишко, прикрытое шерстяными подрясниками. Лица их лоснились, ибо Кирька, заявив, что от елея и слепые прозревают, и расслабленные восстают, не пожалел церковных запасов, по-христиански милостиво предоставив их во спасение грешных от обмораживания. В отдалении слышалось приглушенное пение — вечерня еще продолжалась. Бесшумный Кирька споро сладил трапезу, троица приложилась к стаканчикам с наливкой, а там уж в ход пошли и пирожки с требухой, дожидавшиеся гостей в миске под рушником.
— Прихожане у нас сердечные, — говорил, облизываясь и причмокивая, Кирька, — чего только не нанесут. Деликатесов нету, а сыт каждый день.
Самсон после сладкой наливки съел пирожок, но все остальное аппетита у него не вызывало: соленые грибочки, вареные яйца, квашеная капуста, черный хлеб…
— Ты, Самсон Васильевич, ешь, не привередничай, — велел с набитым ртом Фалалей, — тут скоромного не найдешь. Разве что требуха, да и та редкость. И жизнь христианская должна в воздержании проходить. Верно, Кирька?
— Воистину так, — согласился фалалеевский дружок, вновь наполняя стаканы. — Вы бы лучше рассказали мне, где это вы так изгваздались.
Фельетонист, похохатывая, живописал историю своих чудовищных приключений, в которой он представал настоящим героем. Кирька слушал его с горящими глазами. Самсон был менее словоохотлив, но и его похождения пришлись церковнослужителю по вкусу. Самсон, завершив изложение своей одиссеи, вздохнул и повернулся к наставнику:
— Фалалей, а вторник-то уже кончается.
— Сам знаю, — нахмурился фельетонист, покусывая нижнюю губу, — конкурс красоты завтра. А я еще Жозефинку не нашел.
— А что мне делать с преступлением по страсти? — жалобно вопросил Самсон. — Я же не знаю, о чем писать. Какая страсть? Где преступление? Не пьяные же грузчики, избившие меня неизвестно за что?
— Это простое хулиганство, — вклинился Кирька, — вот если бы вы, Самсон Васильевич, избитый ими и брошенный замерзать на невский лед, отдали Богу душу, тогда было бы преступление.
— Что ты глаголешь? — вскинулся Фалалей. — Тогда бы Самсончик уже ничего не мог написать!
— А Родиона вашего с Гагаринского буяна я знаю, — неожиданно признался отец Киприан, — он в нашу церковь захаживает. Дважды уже был, жен хоронил. Говорят, бил их смертным боем. Сейчас третья у него, хотите посмотреть? Стоит в храме, вымаливает себе скорую смерть. И папашка у него таков же был, битюг битюгом. Да зарезали его дружки, упокой Господи душу его.
Кирька неожиданно всхлипнул, перекрестился и выскользнул из ризницы.
— Странно, — заметил равнодушно Фалалей, — мне это не нравится.
— И мне тоже, — поддакнул согласно Самсон. — Все очень подозрительно. И особенно Лиркин.
— Лиркин ни при чем, — отмахнулся фельетонист, — ты обознался. Не мог он там быть. Он небось сидит где-нибудь в театрике, Вяльцеву слушает. А вот Розочка твоя — еще тот фрукт. Говоришь, подруга супруги сыромясовской?
— Ну, я же рассказал, обе ворковали в кофейне, — обиженно напомнил Самсон. — Как думаешь, зачем она меня обманула? И где этот проклятый гимнастический зал «Титан»?
— Это-то я знаю, — с важностью ответил Фалалей, — там меня сегодня и настиг маньяк Матвеев. Там дядя Пуд своих орлов тренирует. Хочешь, выясним у него насчет Родиона?
— Хочу?! — Самсон выкатил глаза. — Да если я не пойму хоть что-нибудь, я вообще сойду с ума.
Порозовевший Фалалей с хитрым видом наблюдал, как вернувшийся Кирька вынимал из жестяного ведерка кусочки льда, заворачивал их в льняные тряпицы, прикладывал их ко лбу и распухшей губе Самсона.
— Ну, давай, давай, исцеляйся, а ты, Кирька, не забудь и молитву-другую прочитать, а сначала телефонный аппарат отопри.
Кирька усмехнулся, оставил стажера и направился в угол к птичьей клетке, накрытой потрепанным покровцем. Когда парчовая крестообразная тряпица была снята, Самсон с изумлением увидел внутри клетки телефонный аппарат. На дверце клетки висел замочек.
— Ценность великая, — пояснил дьячок, — вот и бережем от воров. Сейчас отопру, и телефонируйте.
Фалалей расхохотался.
— Ну что, удивился, братец, — спросил он у стажера, — такого небось в своей Казани не видывал. А у нас и не такое узришь. Откуда в этой ветхой храмине телефон? Отвечаю: батюшка здешний опростился по толстовскому образцу, оставил свою семью княжескую да служит народу. Ну, а родственнички позаботились о том, чтобы был здесь телефон. Провели, иногда у Кирьки о здоровье батюшки справляются. Сам-то не желает знаться с родней. Вот так-то.
Фалалей просунул руку в дверцу птичьей клетки, исхитрился извлечь наружу трубку и завопил:
— Барышня, алло! Барышня! Соедините меня с гимнастическим залом «Титан», номер 5714.
Как только связь установилась, фельетонист, брызгая слюной, зачастил:
— Дядя Пуд, дядя Пуд, это я. Как там у вас дела? Приходил? И что? Здорово! Ты хитрец, дядя Пуд! С меня причитается! Да жив я, жив, и в безопасном месте. Значит, могу выйти на свободу? А на один вопросец не ответишь ли? Есть у тебя атлет по имени Родион? Нету? Точно помнишь? Ты ничего не скрываешь? И не было? Ну ладно, ладно, не выдумывай, ничего я не вынюхиваю. Просто встретил здесь дамочку, говорила о своем братце, якобы он в «Титане» тренируется. Вот я о тебе и вспомнил. Врала, значит. Ну ладно. Бывай, завт