ит за моей спиной?!
— Я ничего не знаю!
— Тогда объясните мне, кто сообщил князю Семихолмскому, что нами задержан этот жирный флиртовец?
Письмоводитель, повидавший на своем веку многих начальников и уже успевший изучить новенького, понял, что не на шутку разгневанный Тернов нуждается в подсказке. А так как Лапочкин отсутствовал, приходилось брать удар на себя. Старый служака пожевал губами, тяжело вздохнул.
— У меня появилась версия, — осторожно завел он, — но вы будете сердиться, если я выскажу ее…
— Почему это, черт побери, я буду сердиться? — возмутился Тернов. — За кого вы меня принимаете? Я что — сатрап какой-нибудь? Или мои либеральные убеждения вам не известны?
— Так-то оно так, — промямлил письмоводитель, — но норов у вас горячий, боюсь гнева вашего…
— Хватит, дорогой Хрисанф Тихоныч, не мотайте душу, говорите, — Павел Миронович в порыве либерализма даже положил дружески руку на плечо подчиненного. — Обещаю сосчитать до ста, прежде чем слово молвлю в ответ.
Письмоводитель еще раз вздохнул и покаянным тоном начал:
— Видите ли, господин следователь, вчера в ваше отсутствие задержанный выпросил у вашего помощника Лапочкина писчую бумагу. Как и господин Лапочкин, я рассчитывал, что мы уже сегодня получим признательные показания. Но когда я уходил, встретил надзирателя Баранова, он похвастался: мол, господин Сыромясов на бумаге рисует модели женских платьев, а один такой рисунок даже подарил ему для супруги. Я-то решил, профессиональная привычка в задержанном говорит, либо спасается, мерзавец, после грехопадения от потери рассудка. Каюсь, не придал сему факту большого значения. А сегодня утром у меня появилось подозрение.
— Утром? — Тернов отстранился от подчиненного и обвел его ледяным взором. — И вы весь день молчали? Что за подозрения?
Письмоводитель помялся, отвел глаза.
— Да ведь вы все сами знаете. Вы супруге-то господина Сыромясова не сообщили об аресте ее мужа. А его любовница принесла только брюки для своего Мишутки. Откуда ж появились другие одежды и деликатесы? Кто их с утра пораньше и весь день посылал арестованному?
— Кто? — недоуменно повторил Тернов.
— Вот это и есть главное подозрение, — хихикнул письмоводитель. — Кто мог знать, что он сидит в нашей камере? Кто присылал арестованному пиджак, галстук, дорогой одеколон, штиблеты, клубничное мороженое и сигары? Причем, заметьте, не в одной посылке, а в нескольких?
Тернов в полном недоумении смотрел на письмо-водителя. Потом очнулся.
— А при чем здесь князь Семихолмский?
— Ни при чем, — уверенно заявил письмоводитель. — И господин Сыромясов вовсе не потерял рассудок от переживаний по поводу случившегося. Преступник хладнокровно задумал и осуществил на наших глазах — прямо в пекле правосудия! — хитроумную операцию.
— Вы меня пугаете, друг мой, — упавшим голосом прошептал деморализованный Павел Миронович.
— Ничего страшного, ничего страшного, — заторопился верный Тихоныч, — все невинно и в рамках закона. Господин Сыромясов на листах писчей бумаги рисовал модели парижских мод и соблазнял ими наших служащих. Дело выглядело примерно так: надзиратель Баранов похвастался полученным рисунком перед сослуживцами — курьерами, дежурными офицерами, агентами, канцеляристами, экспертами. Те рассказали вечером своим женам, какая у них под боком сидит звезда, и жены их пожелали тоже получить модели парижских платьев из рук самого Дона Элегантеса! Да и подружкам рассказали. Вы, Павел Миронович, человек неженатый, — хитро прищурился старик, — не знаете еще, как жены мужьями крутят. За рисуночки для супружиц наших сослуживцев задержанный получил плату необходимыми ему вещами.
— И… даже товарищ прокурора? — пораженный нарисованной картиной Тернов начал заикаться.
Письмоводитель опустил глаза и вздохнул.
— И… князь Семихолмский?
— Их жены вместе учились в Смольном, кажется, — робко прошелестел письмоводитель.
Тернов вернулся к своему столу, сел на место и решительно взял в руки перо.
— Бред, полный бред, — заявил он твердо, отгоняя некстати явившийся образ плачущей Лялечки, — не может быть. Это полный цинизм и нравственное падение.
— Согласен, — покорно закивал служака.
— Но вы все-таки вызовите немедленно ко мне надзирателя Баранова! Если он во всем сознается, я сию же минуту напишу рапорт министру!
Письмоводитель уже собрался выполнять указание начальника, как дверь открылась, и на пороге появился дежурный офицер с бумагой в руках.
— Ваше высокоблагородие, — вошедший щелкнул каблуками и вытянулся в струнку, — только что поступило донесение от агента от дома Синеокова. Я записал телефонное сообщение. Изволите взглянуть?
Тернов властно протянул руку, проследил за четкими шагами офицера и уже через мгновение читал каллиграфические строки, которые осмыслить сразу не смог:
«Два часа пополудни к дому, где проживает господин Синеоков, подъехали сани, в них сидели трое господ. Один из них — с фотографическим аппаратом. По словам дворника, господа поднялись в квартиру поднадзорного. В три часа пополудни к дому подъехали сани, из них вышли мужчина и женщина. По словам дворника, они также поднялись в квартиру поднадзорного. Мужчина дворнику неизвестен. А женщина, по его словам, — переодетый в женское платье господин Синеоков».
Глава 18
Фельетонист Черепанов, вооруженный кружкой для пожертвований, выглядел монументально — так внешняя оболочка, одежда, преображает человека. Фалалей даже говорить стал медленнее, и в речи его то и дело мелькали церковные выражения. И бредущего рядом с ним стажера он вопросами не мучил, а только поучал отечески. Впрочем, стажер, как и подобало иноку безгласному, и сам хранил молчание. И только тогда, когда они увидели подсвеченную софитами вывеску:
Первое в России
СИНЕМАТОГРАФИЧЕСКОЕ АТЕЛЬЕ
Под ведением известного фотографа
При Госуд. Думе
А. О. ДРАНКОВА,
Самсон дернул за рукав друга и остановился.
— Фалалей, — сказал он хрипло, — я не уверен, что мне сюда надо.
— Что за черт? — фельетонист перешел на обычный слог. — Что за капризы?
— Какие капризы? — сердито возразил Самсон. — Я всю дорогу думаю, что, когда мы уходили из церкви, я столкнулся со своим отцом.
— Вот так номер! — Черепанов присвистнул. — А откуда ты знаешь?
— Так ведь батюшка преложил опроститься кому? Василию Игоревичу. А именно так и зовут моего отца.
— Василиев Игоревичей в столице много, — рассудил Фалалей, — может и не он. Там, кажется, еще две этуали присутствовали?
Шалопаев смутился.
— Господин Либид мне говорил, что батюшка мой может развлекаться с барышнями легкого поведения.
— И я тебе это говорил! — обрадовался наставник. — Лучше не мешай ему. Или ты хочешь его разоблачить?
Самсон, подозревавший, что один из женских подолов, мелькнувших рядом с подолом отцовской шубы, мог принадлежать юбке его жены Эльзы, вздохнул.
— Хотел сначала, — признался он, — но как я ему объясню, почему я в монашеском наряде? Он-то считает, что я в университете…
— Вот что, сын мой, положись лучше на волю Божью. Пусть все идет так, как идет. Если суждено тебе встретиться с папенькой — встретишься. Если не суждено — так тому и быть. А если ты сейчас и вернешься в церковь, где гарантия, что отец твой еще там? Скорее всего, он уже отбыл в места более приятственные. И для твоего редакционного задания там материала нет. Разве твой папенька совершил преступление по страсти?
Самсон на этот вопрос не ответил, хотя и не сомневался, что папенька его, Василий Игоревич, не без греха… Но разве пошлый адюльтер — такое преступление, которое способно поразить читателей журнала «Флирт»?
— И господин Либид почему-то говорил мне, что он не хочет, чтобы я встречался с отцом.
— Фи-и-и, — протянул Фалалей, — почему-то! Да потому, что Майша ему так велела. Не хочет она тебя отпускать из редакции, ты — наше золотое перо. Ясно?
— Ясно.
— А если ясно, идем туда, куда идем, и никаких разговоров. — Фалалей приосанился и оглядел дверь, перед которой они стояли. — Сарай сараем это ателье. Ну, с Богом?
Он открыл дверь, и флиртовцы очутились в огромном помещении, напоминавшем то ли бывшую конюшню, то ли склад: обшитые досками стены, под высоченным потолком бревенчатые стропила с перекинутыми через них веревками, дощатый пол. Помещение было скудно освещено у входа, а вдали, в правом углу, сияло множество электрических лампочек. Там, около деревянного каркаса с занавесами из белого и темно-синего коленкора, трудились художники. Они ползали по полу, натягивая разрисованный холст на подрамники. Несколько декораций уже стояли вертикально. Издалека они выглядели как боярские палаты: расписан цветами и диковинными птицами пузатые колонны, низкие узорчатые своды, в искусственной стене — оконца, деленные пополам витыми колонками.
Ближе к флиртовцам, над столом, освещенным настольной лампой без абажура, склонились несколько портных — они колдовали над отрезами плотного сатина, прикладывая к ним мишуру, обрезки сутажа, атласных ленточек.
Откуда-то справа вынырнул лощеный господин с нафабренными усами и с интересом оглядел посетителей в рясах.
— Чем могу служить, честные отцы? — спросил он и, достав портмоне, вынул из него купюру, которую немедленно отправил в прорезь кружки для пожертвований. Кружку держал у груди Фалалей.
— Благодарствуйте, — поклонился очнувшийся лже-иерей, — мы бы хотели повидать господина Дранкова.
— Увы, господин Дранков уже отбыл на отдых, съемочный день закончился. После полуночи прибудет, на ночную съемку. А зачем вам мэтр?
— Говорят, он собирается снимать фильму из русской истории, — медленно проговорил фельетонист, — а наша история без благословения церкви православной никогда не обходилась.
— Вы желаете отслужить молебен за успех богоугодного дела?
— Молебен? Да, это можно обсудить, но мне хотелось бы самолично услышать от господина Дранкова, что в фильме католики не будут играть православных героев.