— Есть, Павел Мироныч, возникли. — Помощник выдержал нарочитую паузу, сосредоточенно прожевал кусочек котлетки. — Может ли быть так, что этот Мурин за нами следит?
— Глупости, — с ходу отверг первое соображение Тернов, — он из всех флиртовцев самый вменяемый. Скажу больше: сегодня впервые вижу его с дамой. Раньше даже не задумывался, женат ли он? Слишком он какой-то… не… легкий… Ну, не знаю, как точнее выразиться…
— Понимаю, понимаю, — подхватил Лапочкин, — смысл ясен. А что они сейчас делают?
— Ничего, едят, беседуют… Кажется, Мурин достал из кармана какую-то фотографию, протянул даме…
— Так вот, вы наблюдайте, а я продолжу. Второе соображение. Господин Мурин сведущ в науках. В том числе и в химии. Вполне мог и отравить этого Трусова, мог и морду медвежью изготовить.
— Зачем? — Павел Миронович, на миг забыв о мадмуазель Бурановой, о котлетках из рябчиков, о поданном к ним «Шато-Икеме», с неприкрытым интересом уставился на своего помощника.
Глаза Льва Лапочкина горели, на щеках выступил румянец.
— Не знаю, — честно признался он. — Однако вспомните последний номер их проклятого журнала.
— И чего там? — нелюбезно поторопил помощника следователь.
— Так там же этот Мурин писал о венерологе Самоварове, помните?
— Не помню.
— А я помню! — торжествующе зашипел Лапочкин. — И даже не про самого венеролога, а детали — они-то и есть самое существенное. Там на полу в приемной лежала шкура медведя! Помните?
— Э-э-э, да, было, — в растерянности согласился Тернов, — а не белого ли?
— Неважно. Из белого всегда можно сделать бурого, если с химией знаком. А если шкуру во время погрома подпортили, венеролог мог подарить ее Мурину как сувенир. Кстати, что делают наши голубки?
— Ничего не делают, фотографию мадмуазель положила в ридикюль, теперь пьют и разговаривают.
— А на нас смотрят?
— Вроде нет. Мадмуазель-то точно не смотрит.
— Возможно, маскируют свой интерес показным безразличием. Так часто бывает.
Оба сыщика сосредоточенно предались трапезе, они пережевывали воздушные котлеты с тщательностью, способной убедить любого соглядатая в том, что кроме еды в настоящее время их ничто не волнует. Однако Тернов не выдержал:
— Правильно ли я вас понял, Лев Милеевич? Вы полагаете, Мурин подарил Сыромясову самоваровскую морду белого медведя, перекрашенную в бурый цвет?
— Версия, только версия, — пробормотал искушенный дознаватель, на собственном опыте ведая, как тернист путь к истине.
— По-вашему, Мурин знал о содомитских наклонностях нашего арестанта?
— Не исключено.
— А госпожа Май?
— И госпожа Май знала. Она-то все и придумала.
— Что — все?
Увидев, что миловидные черты начальника исказила недовольная гримаса, Лапочкин поспешил с ответом:
— Всю эту инсценировку, всю эту операцию возмутительную.
— Зачем?
— Дорогой Павел Мироныч, — Лапочкин придал голосу ласковую интонацию, лицу скорбное выражение, — вы не берете в расчет извращенное сознание современных литераторов. Одна писательница из модернистов снялась в мужском костюме: выразила так протест условностям. Если костюм условный, то в следующий раз она за милую душу снимется и без костюма. Так и для флиртовцев: стыд — продукт буржуазного миропонимания. Они все помешаны на двух вещах: на любви и на сногсшибательных материалах, так называемых «бомбах». Ради них готовы на все.
— Это-то я понимаю, но зачем инсценировать, когда в столице и так преступлений хватает!
— А вот и нет, Павел Мироныч! Вот и нет! А тонкости эротических переживаний? А новые пути в искусстве? Наши-то преступления все обычные, неинтересные. А флиртовцам подавай что-нибудь экзотическое, необычное.
— Сегодняшнее безобразие — действительно необычно, — вынужден был согласиться Павел Миронович, бросив беглый взгляд на подтянутого репортера эротического журнала и его обворожительную даму.
— Вот это-то и подозрительно! — внушал ему тем временем старый сыщик. — Такие преступления просто так, от души не совершают. Такое преступление можно только придумать!
Тем временем метрдотель со своего поста заметил, что гости котлетки уже выкушали, и по его знаку к столику подскочил бесшумный официант — убрать ставшие ненужными тарелки, за ним другой с подносом. Проворно составив с подноса серебряные кофейник, сахарницу, фарфоровые чашечки, этот второй деликатно положил на край стола счет. Наконец мельтешение прекратилась, и Павел Миронович смог задать выстраданный в тяжелых размышлениях вопрос:
— А при чем тогда несчастный покойник — мещанин Трусов?
Виртуоз дознания задумался ненадолго.
— Есть две версии. Или он — случайная жертва. Или — с ними в сговоре.
— Как это в сговоре?
— Не знал, что такие забавы до смерти доводят. Хотел заработать.
— Ваши соображения чрезвычайно интересны. Версия любопытная. Но слишком сложная, — охладил пыл сотрудника Павел Миронович.
— Мою версию подкрепляет один занятный фактик, — интригующе добавил Лапочкин. — Нашелся в гостинице человечек знакомый, шепнул: возле места преступления с утра прошел некто в клетчатом с фотографической треногой. Не подослан ли госпожой Май?
— Я этого не знал, — Тернов откинулся на спинку стула и в открытую вперил суровый взор в журналиста и его подругу, — это дело меняет. Недаром я боялся газетчиков.
— Эту версию можно проверить, — воодушевился напарник.
— Что ж, уже горячее. Вызовем госпожу Май вместе с ее фотографом. Предъявим фотографа свидетелям из гостиницы. Если опознают, спросим: откуда знал о преступлении?
— Павел Мироныч, Павел Мироныч! Смотрите, как все хорошо сходится! Тогда ясно и помрачение рассудка Сыромясова. Потеряешь здесь рассудок… Когда станешь убийцей поневоле…
Тернов вздохнул, но не столько от тяжелых раздумий, сколько оттого, что заметил с внезапной грустью: предмет их наблюдения Гаврила Мурин вместе со своей спутницей покидают ресторанный зал.
— А Мурин, значит, все-таки за нами следил, — с горечью констатировал следователь, — уже уходит. Сейчас прямо к госпоже Май направится, доложит: замысел инсценировки раскрыт, видно, Сыромясов во всем признался, потому что вместо дознания в следственной камере господин Тернов с помощником прохлаждаются в ресторане. И что же сделает госпожа Май?
— Госпожа Май приедет выручать своего сотрудника, которого она якобы уволила. Голову даю на отсечение, что это не так.
— Боже мой, Боже мой, — Павел Миронович сцепил пальцы, — такая ослепительная, умная, передовая женщина, и такую шайку сколотила. На все готова, лишь бы подписка на журнал взлетела до заоблачных высот! — Тернов решительно встал.
Оставив деньги с чаевыми на столе, сыщики покинули ресторанный зал. В Окружной суд они ехали в полном молчании, не замечая ни холода, ни начинающейся метели, каждый самостоятельно прикидывал возможные повороты в ходе допроса.
Молча поднялись они на второй этаж, молча прошли по просторному коридору мимо служителей Фемиды в форменных мундирах, мимо свидетелей, маявшихся на скамьях у камер или нервно расхаживающих у дверей в ожидании вызова.
Перед дверью с табличкой «Судебный следователь участка № 3 Казанской части» пока никого не было. В следственной камере сыщики сняли шинели и заняли привычные места: Павел Миронович за массивным, несколько обшарпанным столом, а Лапочкин в отдалении, за столом поменьше, стоявшем перпендикулярно к начальственному.
Боясь потерять боевой настрой, следователь тотчас вызвал дежурного и требовательно заявил:
— Доставьте арестованного Сыромясова.
Пока дежурный ходил за арестованным, Лапочкин вынул новенькую синюю папку и принялся выводить каллиграфическим почерком: «Дело № 234. Нарушение общественной морали, повлекшее за собой смерть». Тернов в ожидании задержанного барабанил пальцами по столешнице.
Ни капли лоска не осталось в фигуре обозревателя мод «Флирта» Дона Мигеля Элегантеса, проходящего по документам как Михаил Иванович Сыромясов, когда он появился в следственной камере. Ватного пальто на нем уже не было, зато поверх исподнего были надеты потертый пиджак и широченные мятые брюки, подобранные из запаса, предназначенного для маскировки агентов. Тернову даже показалось, что Сыромясов стал еще тучнее, чем прежде, — брюхо его колыхалось совершенно неприлично, одутловатое лицо топорщилось седоватой щетиной, кожа на щеках обвисла, губы дрожали.
— Итак, господин Сыромясов, приступим, — заявил Тернов, дождавшись, когда эта куча усядется на стул. — Как вы себя чувствуете?
— Скверно, — прохрипел арестованный. — Голова в тумане, затылок болит.
— Михаил Иваныч, — сказал укоряюще Тернов, — таких афер я от вас не ожидал.
— Виноват, — Сыромясов, блуждая взором по полу, вздохнул. — Я и сам от себя этого не ожидал.
— Что привело вас в гостиницу «Бомбей»?
— Не помню.
— Как вы туда проникли?
— Не помню.
— Как вы оказались в постели с мужчиной?
— Не помню.
— Зачем вы надели на лицо медвежью морду?
— Не помню.
— Куда вы девали свою верхнюю одежду?
— Не помню.
Дознаватель остановился и откинулся на спинку кресла.
— Вы инсценируете потерю памяти, Михаил Иваныч, и, верно, потребуете сейчас медицинского освидетельствования. Но мы вам его не дадим.
— Почему? — робко поднял мутный взор на следователя обозреватель мод.
— Потому что мы прямо сейчас память вам вернем. Чтобы не терять время.
— Я буду очень рад, — промямлил Сыромясов.
— Так вот как было дело. Госпожа Май, задумав «бомбу» в номер, разработала сногсшибательную операцию. В ней были задействованы Мурин, Синеоков, фотограф и вы. Синеоков выписал из Казани содомита Трусова. Вы с фотографом под покровом ночи пробрались в гостиницу с черного хода. Ключи подобрали заранее. Мурин добыл медвежью маску. Фотограф должен был заснять чудовищную оргию. Одного только вы не предусмотрели: что изнеможение сморит вас, а вашего партнера доведет до гибели. Я правильно излагаю события?